Весь следующий день Сенька просидел у входа в палатку и смотрел туда, где рвутся бомбы.
С передовой шли раненые, и он искал среди них знакомых. Прошло несколько человек из пятой и шестой роты. Он хотел их остановить, но почему-то не сделал этого. Они прошли в перевязочную, а Сенька продолжал сидеть и смотреть туда, за кустарник, где клубилось и громыхало небо, где остались Тимошка и Синцов, и командир взвода, и еще человек двадцать ребят, с которыми он вместе жил, и из одного котелка ел, и впятером один бычок курили.
А может, их уже и в живых нет. А те, что живые, увидят его, Сеньку, и…
На третий день в перевязочной он увидел старшину своей роты. В Татьяновке, под Купянском, они жили с ним в одной хате. Сенька даже ремень ему свой подарил – хороший, желтый, совсем новый. Неплохой был старшина. Бойцы всегда были сыты. А что еще бойцу от старшины надо? Чтоб кормил хорошо и белье чаще менял. А что ругается, так это уж им, старшинам, так положено. А Пушков хоть и много ругался, но о бойцах заботился крепко.
После перевязки Сенька подошел к Пушкову. Он стоял у стола и ждал, пока фельдшер напишет ему какую-то бумажку.
– Здравствуйте, товарищ старшина, – негромко сказал Сенька и поднес руку к пилотке.
Старшина оглянулся и посмотрел на него, потом на его руку.
– Тоже ранило? – спросил Сенька и стал глазами искать, куда же старшину ранило.
– Нет, – коротко ответил тот и отвернулся.
Сенька переступил с ноги на ногу, посмотрел на такую знакомую, широкую спину, на свой постаревший ремень и опять спросил:
– Ну, как там?.. На передовой…
Старшина ничего не ответил, стоял и смотрел, как фельдшер пишет бумажку: тот быстро-быстро водил пером по ней.
«Не расслышал», – подумал Сенька и опять собрался задать тот же вопрос: уж очень ему хотелось знать, живы ли Тимошка и Синцов. Но тут старшина круто повернулся и с разгона налетел на него.
«Сейчас облает», – подумал Сенька. Но тот не облаял, даже слова не сказал, а, засовывая бумажку в боковой карман, пошел к выходу. Сенька постоял, потом тоже вышел.
Старшина стоял у подводы и, насвистывая, взбивал сено.
«Подойти к нему, попроситься – возьмет, может…»
Старшина снимал с лошадей мешки с овсом и вставлял мундштуки.
«Так прямо и скажу. Что угодно пускай делают. Гранаты могу бросать. Патроны подносить…»
Он вытер выступивший вдруг на лбу пот и подошел к повозке. Старшина уже сидел в ней, умащиваясь.
– Товарищ старшина…
Пушков повернулся.
Лицо у него было усталое и какое-то старое. Он здорово похудел за последние дни.
– Чего тебе?
– Возьмите меня, товарищ старшина…
Больше он ничего не смог сказать.
– Тебя?
Сенька мотнул головой. Во рту пересохло, и язык вдруг стал большой и неповоротливый. Старшина поправил шинель под собой.
– Пошел, Сирко… – и дернул вожжи.
Подвода затряслась по ухабам, подымая тучи пыли, потом скрылась за поворотом. Сенька проводил ее глазами, вошел в палатку и до обеда лежал, уткнувшись лицом в солому.
Больше он ни к кому уже не подходил.