— Ого! А я, что ли, не мужчина?
— Нет, конечно. Ты Херувим. До того, как мы познакомились с тобой, я встречалась с Николаусом Арпом.
— Встречалась! Ты спала с ним.
— Тогда все думали, он станет великим скульптором.
— Да уж, думали.
— После нашей свадьбы я ни с кем не спала. Никогда, ни разу.
— А между прочим, совсем недавно ты собиралась от меня удрать.
— Удрать? От тебя?
— Нуда. С аптекарем Гижоном.
— Ты что,спятил?
— Ты сказала... Сейчас вспомню... «Однажды я сбегу от тебя с Диким Охотником». А Диким Охотником на Масленице был аптекарь Гижон. Он здорово танцевал соло. Неужели не помнишь?
Но вместо ответа Ангелус услышал лишь ровное дыхание. Она спала, прильнув к его сердцу. А он, Ангелус Туриан, долго еще лежал без сна. Он смотрел на слабые отблески далекого огня, проникавшие сквозь щели в ставнях, прислушивался к гулкому беспокойному ворчанию, сумбурным голосам и нечленораздельной речи, бормотанию, хрипу, мычанию и всхлипам. Уже засыпая, он мельком подумал, что там, в вышине, среди мерцающих огней и вспышек, происходит ссора, словно в приюте, который поместили почему-то на высокой башне маяка, ссорятся глухонемые.
— Это вам надо к Фаро Веккио, — сказала толстая старуха хриплым со сна голосом, — к старому маяку. Бартолино покажет дорогу за шестьсот лир, я внесу их в счет.
Они вышли из дому в начале пятого, после того как заспанная хозяйка подала им плотный завтрак, состоявший из кофе с молоком и козьего сыра, и собрала провиант: хлеб, колбасу, апельсин, фляжку с граппой — «пригодится». Как было условлено, их уже ждал один из ее внуков, судя по росту семилетний парнишка, одетый в некое подобие укороченной рясы капуцина. Но когда зеленый свет сигнального лодочного фонаря, которым размахивал паренек, упал на его смуглое личико, то оказалось, что он выглядит значительно старше, лет на двенадцать.
— Бартолино пятнадцать, — объяснила старуха, — мал, да удал.
Карлик был обут в крестьянские башмаки, в которых он двигался поразительно быстро, порой бесшумно подпрыгивая, и свет от его фонаря-светлячка то пропадал, то появлялся снова. По тропинке, проложенной в вулканическом шлаке, они шли вдоль моря, и пепел слегка шуршал под ногами.
Миновав развалины старого маяка, карлик, по-прежнему сохраняя молчание, взял влево и повел их наверх, подавая знаки фонариком. За ним, так же молча, следовала госпожа Туриан, шагая уверенно, как бывалая альпинистка. Арьергард составлял Ангелус. Когда они поднялись на высоту триста метров, он в первый раз посмотрел вниз.
На море сверкали бесчисленные огоньки, словно созвездия. И только хорошенько приглядевшись, можно было различить, что они движутся: ловцы полипов. А прямо над головой то появлялись, то исчезали звезды.
«Странно! — подумал он. — Все вещи пребывают в непрестанном движении, даже если мы думаем, будто они находятся в состоянии покоя. Вот и я, микрокосм, называемый А. Туриан, в данный момент совершающий ночной переход к вратам ада, художник, близкий к абстрактному искусству, из города, где сошлись три народа, вот и я тоже двигался уже за девять месяцев до своего рождения и по сей день нахожусь в движении, даже во сне, и это движение прекратится, лишь когда я умру».
Именно в этот миг его вдруг кольнуло подозрение: она тащит меня туда, на гору, чтобы померяться силой.
И не только эта земля и это небо умрут, угаснут постепенно, а в конце концов так же неожиданно, как мы сами, — умрет и небо со всеми его мирами, которые постепенно отойдут в небытие, словно старики в захолустных городишках. Новые дети будут рождаться на свет и новые звезды, но однажды это чудо исчезнет. Кроме шуток. Кто станет оспаривать то, что мир — это чудо? Исчезнуть... так будет лучше. Скромнее, чем сладкие сказочки про вечность. Смерть я худо-бедно могу себе представить как конец, покой, а вечность — это обидное требование фантазии, любви, разума, терпения. Устаревшее понятие. Как хорошо, что мир стал наконец конечным...
Что это я? — одернул себя Ангелус. — Уж не заразился ли от мистера Кроссмена лавоподобными излияниями?
И тут он впервые увидел ее.
Текущую лаву.
И он испугался.
Клубы дыма над сахарной головой вулкана находились в движении, и от этого звезды то исчезали, то появлялись вновь. Группа поднималась все выше и выше, и гул в вышине уже меньше напоминал сердитое роптание. Постепенно Туриан осознал, что это ему напоминает: барабанную дробь, нескончаемую дробь тысячи барабанов. Набегающие раскаты, шумы, треск, грохот — все это создавало архаичный ритм, звучало как марш карнавальных клубов в предрассветной мгле, когда на исходе ночи барабанная дробь рвалась в небо. И пронзительный тонкий свист горного ветра, точно флейта-пикколо. Утренний марш небес... Ему тут же захотелось догнать жену и поделиться своим открытием, таким «базельским» по сути, однако это ему не удалось. Ибо, остановившись на мгновение, он услышал какой-то шум и вдруг увидел нечто совсем иное, нечто такое, что он поначалу принял за удивительно медлительную падающую звезду.
Он тотчас же понял, что ошибся. Будто что-то живое сползало с горы, неспешно извиваясь, словно целый выводок светящихся змей. Гораздо быстрей, чем он мог ожидать, прямо к нему приближалось нечто, двигаясь скорей как гусеница, а не как змея, — гигантская красная пылающая гусеница.
На несколько секунд его охватила паника, неодолимое желание бежать вниз, к старому маяку. Вместо этого он закричал: «Attenzione!»[18] — и звук собственного голоса показался ему непривычно пронзительным.
— Attenzione! — кричал он карлику. Тот приостановился шагов в двадцати выше по склону и махал отставшему Туриану фонариком, чтобы он поднимался. В тот же миг Ангелус осознал: огненные гусеницы больше не ползут на него. Стоит им хоть немного изменить направление, и они двинутся по тропе на двадцать шагов выше.
«Лулубэ! — подумал он. — Лулубэ, attenzione!» (Глупо, что я кричу по-итальянски). Но зеленый фонарь оставался на прежнем месте. Отчаянно карабкаясь вверх по круче, Туриан разглядел: паренек не только не отошел от пылающего ручья, более того, он вплотную приблизился к нему, словно тореадор к быку.
С удивительно беззлобным шипением это чудо природы, постепенно остывая, сползло в долину и погасло во мраке.
— Красота-а! — выдохнула Лулубэ.
— Действительно, — отозвался Ангелус, стараясь унять дрожь в голосе. Поднимаясь по серпантину, они еще много раз встречали сползающие вниз светящиеся потоки лавы и уже не удивились — ведь привыкаешь ко всему. Бой барабанов надвигался все ближе, над темным куполом вершины взметнулись сполохи горящего города. При первых проблесках холодного рассвета, явившихся сначала внизу на море и лишь потом на небе, когда в серебристом сиянии моря проступили убегающие к горизонту дорожки, лишь только начало светать, карлик присел на корточки и аккуратно погасил свой фонарь. Буркнул что-то вроде «до свидания», запрыгал вниз по тропе и вскоре скрылся из виду.
Что это было — атака при свете восходящего солнца?
Солнце взошло над Тирренским морем, от самой Устики над ним протянулся золотой мост, расплывшийся в густых сернисто-желтых облаках. По временам дымные полосы начинали стлаться над тропинкой, и тогда становилось трудно дышать. Ангелус чувствовал, как дрожит земля от мощных ударов исполинского барабана, громыхающего за кромкой уже недалекого хребта.
— Глотни граппы, будет легче дышать. — Но жена словно не слышала. Тогда он сам сделал из фляжки большой глоток и подумал, что настанет день, когда солнце не взойдет над этим морем, день, который не будет днем. И оттого, что граппа ударила ему в голову, и оттого, что еще свежо было воспоминание о вулканических излияниях Кроссмена, его вдруг охватило дурное предчувствие: последний день может быть приближен человеком задолго до того, как «исполнятся времена и сроки».
Вспотевший от подъема, от солнца, которое уже начало припекать, от жара, исходящего от лохматых облаков дыма, и в то же время взбодренный резким утренним бризом, здесь, на высоте около тысячи метров над уровнем моря, он ощутил, как в нем зашевелилось предчувствие, для него самого гораздо более важное. Предчувствие, что все это угаснет в какие-нибудь четверть часа, как писал другой Ангелус, автор поэмы «Ангел-странник» Ангелус Силезский:
Они взобрались на гребень, о котором говорила хозяйка «Рая» в Сан-Винченцо, и увидели внизу, на расстоянии всего-то полутора сот метров, две зияющие пасти, каждая диаметром метров в сто - прикинуть их размеры Туриан еще успел.
— В укрытие! — рявкнул он, на сей раз как настоящий мужчина. (Будучи ефрейтором санитарной службы 97-го базельского стрелкового батальона, он неоднократно участвовал в военных сборах.) — В укрытие! — скомандовал он, едва они заглянули в правый клокочущий кратер, левый лишь слабо курился.
Это была уже совсем другая музыка.
Эпилептические конвульсии циклопического существа. Из правой пасти вырвалась струя блевотины, высокая струя, которая была нацелена прямо на ангела-странника в розовом свитерке, на Туриана и его жену.
Ангелус схватил ее за первое, что под руку подвернулось, - большой черный узел волос на затылке. Оттащил ее с тропы под защиту скальной плиты, выступающей по ту сторону хребта, порвав при этом свои узкие американские брюки.
Над ними с оглушительным треском пролетали бесформенные пылающие шары разной величины, комья земли размером с небольшую дыню и меркнущие на лету брызги огненного дождя.
— М-могло и уб-бить, — выдавил Туриан, тяжело дыша.
Его жена, судя по всему, тоже запыхалась. Но потом он понял — это был прерывистый беззвучный смех.
— Хи-хи-хи! Ну и что? — Глаза у нее пылали точно лава.
— То есть как, кх-х, кх-х-х, «ну и что»?
— Ну и что? Хи-хи-хи! Разве это не лучше?
— Лучше, кх, кх, — чем что?