Я почти закончил. Вернее, я закончил. На самом деле я уже должен был бы бегать по издательствам с рукописью, повсюду оставляя копии. Должен был бы… Но я не устаю ее переделывать. Я просыпаюсь, как от толчка, мне приходит в голову мысль, прекрасная мысль, надо обязательно найти возможность вставить ее куда-нибудь. Особенно диалоги… Я никогда не нахожу их достаточно живыми, достаточно достоверными… Может быть, у меня та же болезнь излишней скрупулезности, что и у персонажа из "Чумы", если я не путаю, который никак не мог уйти дальше первой строки своего романа? Ну, нет, я же преодолел ее, первую строку, я даже победно пересек финишную прямую! Теперь мне надо напечатать рукопись и сделать фотокопии. Я займусь этим завтра. Но тогда я не смогу больше прикоснуться к ней. Полагаю, что каждому писателю известны подобные сомнения. Итак, решено: завтра. А сегодня у меня свидание с Элоди.
Я проделываю весь путь пешком. Как приятна ходьба по улицам после долгих часов затворничества, заполненного работой! Я взбегаю по лестнице. Нажимаю на кнопку звонка, по-мальчишески вызванивая "таг-та- гада-цзинь-цзинь!" Слышу ее шаги, она идет, она открывает, я заключаю ее в объятия, где она сразу делается такой маленькой и такой нежной… Но не на этот раз. Мои руки обняли что-то жесткое. Жесткой стала ее спина, ее прелестная спина, превратившаяся вдруг в пучок окаменелых мышц. А ее руки отталкивают меня! Ее руки, сжатые в два маленьких твердых кулачка… И это лицо, прячущееся от поцелуев, отклоняющееся поочередно то вправо, то влево так проворно, что мои губы чмокают воздух… Очень неприятно. И обескураживающе. Меня просто вынуждают понять, что мой приход нежеланен.
Я не понимаю, чему обязан столь холодным приемом. Не припоминаю, в чем же мог провиниться. Моя совесть непорочно чиста. С другой стороны, Элоди не из тех, кто любит устраивать так называемые "сцены". Похоже, что-то произошло, и достаточно серьезное… Скорее всего, недоразумение. Это выяснится при разговоре. Поговорим.
Но мы все еще у двери. Она не намерена приглашать меня войти. Я отпустил ее, и на кого же теперь я похож, не знающий, куда девать руки, запыхавшийся после прыжков через четыре ступеньки и совершенно не представляющий, с чего начать? Она молча смотрит на меня, как если бы смотрела на что-то достаточно отвратительное. Ее руки теперь опущены, но кулачки остались сжатыми. Из одного из них свисает уголок носового платка. Тогда я смотрю на ее глаза. Они красные и наполнены слезами. Я смотрю на рот. Ее губы дрожат. Маленькая девочка, которая долго плакала и которая сдерживается, чтобы опять не заплакать.
Мне все же надо что-то сказать. А я ничего не соображаю. Очевидно, тут разыгрывается драма, и драма, в которой я играю роль злодея, это не менее очевидно. Мне кажется, что неплохо было бы ввести меня в курс дела, пусть предавая анафеме и даже бомбардируя различными предметами. Я открываю рот:
— Элоди, любовь моя, что…
Она только этого и ждала, чтобы взорваться:
— О, нет, нет! Только не эти слова! Ты настолько лицемерен, что становишься просто смешным. А я, я, я…
Рыдания прерывают ее, она захлебывается рыданиями, начинает икать, вся содрогается от спазмов. Она бежит в свою спальню, бросается на кровать — нашу кровать! — и плачет, плачет, завывая как зверь, закрыв лицо руками. Я следую за ней, растерявшийся, ошеломленный, провинившийся неизвестно в чем, но от этого еще более виноватый. Я стою, не осмеливаясь подойти, не смея ни сесть рядом с ней, ни попытаться прикоснуться к ней, так как не знаю, какую еще бурю это повлечет за собой. Так что я просто жду, чувствуя себя совершенно несчастным.
Промежутки между рыданиями становятся длиннее, их сила затухает. Элоди, сидя на самом краю кровати, будто специально для того, чтобы лишить этот предмет обстановки любого намека на сладострастие, долго созерцает опущенными долу глазами кончики своих плотно прижатых друг к другу хорошеньких туфелек, что означает, без сомнения, что путь к интимным чувственным восторгам закрыт и что сейчас не время для нежностей. Ну а для чего же тогда время, хотел бы я знать.
Наконец она заговорила, не поднимая глаз. И вот что она сказала:
— Ты спишь с моими ученицами?
Я сражен. Именно так: сражен. Мир рушится. Законы природы перевернулись вверх тормашками…
Я настолько привык к своей двойной, тройной, четверной и так далее… жизни, я настолько естественно, настолько полностью погружен в ту из жизней, в которой нахожусь в данный момент, что мне никогда не пришло бы в голову, что они могут оказаться не изолированными друг от друга, могут как-то сообщаться между собой. Я без усилий перехожу из одной в другую, перенося с собой мое "я" целиком. Это для меня параллельные миры, полностью независимые друг от друга, никогда не пересекающиеся. Действие, совершенное в одном из них, не может иметь следствия в другом, это абсолютно исключено.
Так я чистосердечно полагал, будучи убежден в своей непричастности к тому, что стало причиной расстройства Элоди. Мне даже не нужно было лгать или замалчивать свою любовь к Лизон: этой любви не существовало, так же как и самой Лизон. В этом мире, мире, где есть Элоди. Так же как Элоди не существует в мире, где есть Лизон… До сих пор я никогда не задумывался об этих вещах. Это сделалось как-то само собой. Лизон знает. Лизон знает меня лучше, чем я когда-либо узнаю себя сам. Но Лизон принимает условия игры. Она поняла мою систему закрытых миров и выделила себе один из них. Она не хочет знать, что может происходить в других мирах и даже существуют ли они. Она царит в одном из моих миров, это делает ее счастливой. Элоди не Лизон. Увы.
Должно быть, я молчал довольно долго. Голос Элоди возвращает меня к жестокой реальности:
— Я тебе задала вопрос. Впрочем, это была скорее констатация факта, чем вопрос.
Еще бы. На этот лже вопрос в форме удара кувалдой по черепу что ответить? Лгать — невозможно. Сказать правду, не впадая в циничное самодовольство, трудно. Тогда остается покорное, но уклончивое признание воришки, застигнутого на яблоне:
— Раз ты знаешь…
Я задерживаюсь на многоточии. Но этой находки хватает ненадолго. Теперь ее очередь на реплику.
— Значит, это правда?
Она удручена. Это показывает, что она ожидала другого. Что я буду все отрицать, например. Она бы не поверила, но, по крайней мере, хотя бы на миг испытала бы искушение поверить. А вдруг она поверила бы мне? Вдруг она только этого и хотела? Кусочек лжи, за который может уцепиться надежда?
Какой же я дурак. Зачем мне было признаваться? Ну-ка, наверстай упущенное! Я делаю жалкую попытку развернуть колесницу вспять:
— Я знаю, откуда ветер дует. И ты веришь всему, что рассказывает эта маленькая сеятельница дерьма?
— Откуда бы он ни дул, факты известны. Это так… так отвратительно! И это продолжается столько же, сколько и наши отношения! Я ничего не подозревала… Ты умеешь устроиться! Еще не остыв от объятий этой маленькой мерзавки, ты смел входить ко мне, в меня… Месье не хочет надевать презерватив, "это не то же самое", "я хочу как можно теснее соприкасаться с тобой, моя любовь"… Подлец! Подлец втройне! Девчушка! Из моего класса! Недотрога, с которой я почти каждый день лицом к лицу! Как они, должно быть, смеялись, она и ее подружки! Украсть тайного любовника у старой Крысельды, как весело!
— Хватит, слышишь? Это Стефани накляузничала, да?
— Ну и что? Какая разница, Стефани или нет? Что это меняет? Ты поступаешь так, да или нет? Ты поступаешь так снова и снова, день за днем! Ты переходишь от одной к другой, бормоча свои любовные клятвы, ты накидываешься на меня, весь еще в грязных выделениях другой… Ты мне противен!
Она опять принялась плакать. Я тоже хотел бы зарыдать в унисон с ней, это ужасно, что с нами случилось, со мной тоже, не только с ней…
Я ее потерял, я потерял Элоди. Я не могу в это поверить. Во мне все вопит от ужаса, нет, это невозможно, этого не будет! Но противный голосок здравомыслия сухо подтверждает, что да, что совсем скоро мне придется закрыть за собой эту дверь навсегда…
Это слишком несправедливо, черт возьми! Я же не сделал ничего плохого. Я не виноват. Я хотел, чтобы она была счастлива, а мое счастье зависело от ее счастья. Другие? Какие еще другие? Другие… Ну да, и для Лизон, и для всех я хочу одного. Дать им счастье, любовь, вот чего я хочу. Видеть, как загораются их глаза, когда я прихожу, — мне от жизни больше ничего не надо. Я не посмеялся над Элоди, я не "обманул" ее, в тупом, обывательском смысле этого слова. Я отдал ей всего себя, до самого донышка, без всякого расчета. Ей, как Агате, как Лизон, как Изабель, если бы это с нами произошло. Мои сердце, тело, заботу, непрестанные мысли… Мою любовь, всякий раз целиком и полностью. Любовь не делится на части, как пирог с клубникой. Любовь — это как тело Христа для верующих: все целиком в каждой облатке.
"…Весь еще в грязных выделениях другой…" Бестактная Элоди! Она не должна была тревожить воображение такими картинами. Может, она рассчитывает вызвать во мне стыд и отвращение? Совсем наоборот, это пробуждает во мне сексуальное возбуждение, которое совершенно не вяжется с ситуацией… А как она прекрасна, когда плачет! Ее бедненькие красные распухшие веки, ее мокрые щеки, ее нежные белые груди, которые виднеются в вырезе, ее восхитительные ноги, которые в пылу своего гнева и боли она забывает целомудренно смыкать.,. О, как трудно сопротивляться желанию заключить ее в объятия, баюкать ее, плакать вместе с ней, смешать наши слезы и "грязные выделения", о которых она говорила только что, а потом вместе задыхаться в разделенном экстазе! Из ее глубокого выреза до меня доносится сводящий с ума запах, который мне так знаком и который меня всегда так волнует…
Таким образом, раздираемый между горькими размышлениями и порывами, совершенно неуместными в подобный момент, я кладу, не слишком осторожно, руку на ее плечо… Удар в двести двадцать вольт! Одним прыжком она становится вне досягаемости, испепеляет меня взглядом.
— Ах, ты так? Ты думаешь все уладить с помощью своего члена? Ты что, ничего не понял? Ты ненормальный? Или же полностью аморальный? Чего ты добиваешься? Хочешь сделать меня своей союзницей? Вместе поплачем, растрогаемся, попытаем счастья и забудем обо всем? Так, что ли?
Кажется, она действительно ждет ответа. Я пожимаю плечами с удрученным видом. Мне совсем нетрудно принять этот вид. Молчание затягивается. Ее глаза, все еще направленные на меня, не смягчаются. Я жду. Или она меня выгонит, или скажет, чтобы я сел. Она говорит:
— Садись.
Подбородком указывает на место рядом с собой, на краю кровати.
Будет ли это допрос или проповедь? В любом случае говорильня. Но что, собственно, нам осталось сказать друг другу? Значит, говорильня — предлог. Значит, мосты еще не сожжены окончательно. Я бы даже посмел попытаться вывести заключение, что мы не испытываем такого уж желания их сжечь…
Она начинает. Глухим голосом, не глядя на меня, обращаясь к коврику у кровати:
— Оставим в стороне боль, которую ты мне причинил. Для меня это крушение, конец всего. Я снова позволила себе довериться мужчине, разочарование очень жестоко. Но еще раз оставим это, тем хуже для меня, я не должна была быть такой же дурочкой, как школьница. Лучше поговорим о школьнице.
Она делает паузу. Я готовлюсь к продолжению. Мне кажется, что на этот раз я получу право на большую сцену папаши Дюваля из "Дамы с камелиями". И правда:
— Ты не отдаешь себе отчета в том, что делаешь, в том, какое зло сеешь.
Я поднимаю руку. Здесь все же я хотел бы вставить несколько слов. Она не позволяет:
— Нет, дай мне сказать. Тебе не надо защищаться, я не осуждаю тебя, причина ясна: между тобой и мной все кончено. Не будем больше об этом. Теперь я хочу, чтобы ты оставил в покое эту малышку.
— Хе! Не такая уж она и малышка! Она давно совершеннолетняя!
— Пожалуйста, прекрати валять дурака! Ты очень хорошо знаешь, что я хочу сказать. Это маленькая девочка, даже если до тебя она уже имела с мальчиками сексуальные отношения, даже если она думает, что знает все о мужчинах и о любви. Впрочем, она очень умна, у меня есть возможность судить об этом. И она слишком хорошо чувствует свое превосходство. Это властный характер, очень цельный, не переносящий окружающей посредственности. Типичный антиконформизм. Она родилась с опозданием на двадцать лет. В мае шестьдесят восьмого она нашла бы себя. Одно то, что ты человек, который "пережил это", ставит тебя вне круга приятелей-ровесников, слишком незрелых, слишком пресных, слишком пустых, слишком занятых своей будущей карьерой, короче, слишком конформистов. Ты матерый самец, красивый парень, ты неглуп, у тебя привлекательный склад ума, уж мне-то это известно. Тебе достаточно было подойти, она сама упала в твои объятия.
— Ну нет! Прошу прощения! Она сама пришла ко мне. Домой.
— Но ты же не станешь утверждать, что она взяла тебя силой?
— Боже мой, да. Именно так.
— Признайся, ты преувеличиваешь.
— Вовсе нет. Это началось именно так. Потом пришла любовь. Потому что я ее люблю.
— Ты думаешь, что любишь. Как и любую женщину в пределах твоей досягаемости.
Пауза и вздох:
— Как думаешь, что любишь меня.
Я не могу пропустить это замечание. Тем более что мне кажется, что я различаю в тумане нечто похожее на кончик спасительного шеста.
— Но я люблю тебя, боже мой! Я смертельно тебя люблю.
Она пожимает плечами:
— Господин Сердце-не-камень!
Смотри-ка, она тоже додумалась до этого… Она продолжает свою речь судьи. Или обвинительную речь, это зависит от точки зрения.
— Ты удерживаешь эту девчонку своими чувствами, вот в чем правда. Я признаю, что ты очень силен. Одновременно пылкий и полный предупредительности, восторженный и внимательный к наслаждению Другого, ловкий и нежный, терпеливый, страстный… И ты не отворачиваешься к стенке, когда получишь свое удовольствие, не закуриваешь сигарету со словами: "Ах, это было хорошо! А тебе было приятно?.."
— Не пукаю в постели, не вытираю член простынями или занавесками и стараюсь быть чистоплотным. Прекрасный светский любовник. Ты порекомендуешь меня твоим подругам и знакомым, надеюсь?
Она смеется! Невероятно: она смеется! Но не я. Именно меня сейчас изгоняют, не будем забывать об этом. Она быстро приходит в себя. Уязвленная тем, что расслабилась, Элоди удваивает свой гнев, придает ему оттенок мрачной экзальтации:
— Ты повел себя как безответственный поддонок. Ты открыл наслаждение этой девчонке, и теперь она убеждена, что ты один можешь ей его дать. Она зациклилась на тебе… Но к чему это приведет? Это… Это преступно с твоей стороны. Она живет на облаке. Наплевала на свое будущее. Полностью. Забросила учебу, занимается кое-как, интересуется только теми предметами, по которым успевает без труда, — правда, их много, эта малышка удивительно одаренная… Словом, она обнаружила, что у нее есть задница, вся ее жизнь отныне заключается в этом, прости, если я говорю пошлости, но напрашивается именно это слово.
Она переводит дыхание. Я пользуюсь этим, чтобы быстренько выпалить:
— Да, ты говоришь пошлости. Но не по той причине, что ты думаешь. Ты говоришь пошлости, потому что рассуждаешь ограниченно. Ты сводишь все к заднице. К заднице, к паре круглых ягодиц с дырочкой. К грязной заднице. К смешной заднице. К презираемой заднице. К клоунской заднице. Конечно, она присутствует, эта задница. Мощная, как романский свод, лучезарная, как солнце. Сверкающая обратная сторона черного треугольника, располагающегося между бедрами. Она освещает все, делает все волшебным, придает вкус и душу всему. Парафразируя Ростана, я сказал бы: "О, задница, ты, без которой вещи не были бы такими, какие они есть!"
Она хочет прервать меня, но я увлекся:
— Ты очень хорошо знаешь, что мы не только занимаемся любовью, ты и я, даже если мы этим заканчиваем или с этого начинаем! Конечно, все ведет нас к этому, нас влечет друг к другу, ибо наши половые органы ищут друг друга. Но разве мы не открыли тысячи и тысячи других предметов общего интереса? Ты забываешь наши разговоры, наши споры, наши рассуждения, наши прогулки, ты забываешь все, чему ты меня научила, все, чему научил тебя я. Ты забываешь, какая радость охватывает нас, когда мы вместе, когда любое дело, которым мы занимаемся, становится увлекательным, будь то всего лишь кроссворд или выбор цвета для стен твоей спальни… Иэтим непрестанным ликованием, владеющим нами, мы обязаны тому, что у нас у каждого есть задница и, соответственно, все остальное и что в любой момент мы знаем, что скоро или чуть позже, когда нам будет удобно, когда им будет удобно, мы соединим их. Заранее мы уже дрожим от удовольствия, наши глаза блестят и кричат на весь мир, что у нас есть две задницы и что благодаря им жизнь прекрасна! Без задницы, божественной задницы, мы не были бы вместе, черт подери! Если само это слово смущает тебя, можно заменить его словом "любовь". Но оно не совсем адекватно передает суть дела, потому что боится или стыдится указывать на то, где все происходит.
Моя очередь перевести дух. Уф, какая тирада! Элоди реагирует:
— Но ты говоришь о нас. О тебе и обо мне. Ты же не станешь утверждать, что с этой девчонкой у тебя отношения такие же… взаимно обогащающие!
— А ты как считаешь, Элоди? Любое существо богато по-своему.
— Даже в этом я не значила для тебя больше, чем она? Или чем любая другая, потому что, зачем прибедняться, ведь существуют еще и другие, не правда ли? Целая толпа других, гарем! Подлец!
Дело не улаживается. Она встала. Она мерит комнату сердитыми шагами и в конце концов останавливается передо мной. Она хотела бы предстать воплощением ненависти и презрения, но воплощает только боль. Огромное чувство жалости поднимается во мне. Она говорит:
— Впрочем?
Она колеблется, не договаривает фразу. Значит, она еще не все выложила? Что еще она собирается сказать? Что-то ужасное наверняка. Втянув голову в плечи, я сам лезу в пекло:
— Что впрочем?
Она выпаливает одним духом:
— Кажется, ты не ограничиваешься малышкой. Ты спишь и с матерью и с дочерью.
Тут я узнаю руку Стефани. Какая дрянь! Она узнала что-то, по крайней мере, унюхала и опережает события! Должно быть, я не сумел скрыть своих чувств. Элоди не отступает:
— Ты не возражаешь? Значит, это правда?
У Элоди сейчас лицо, как у дамы-патронессы, которая отказывается верить, что под небесами может существовать столько порока. Она очень страдает. Она бормочет:
— Это… Это чудовищно! Чудовищно!
Потом переходит на сарказм:
— Вы занимаетесь этим все вместе? Вам нужна кровать по крайней мере в полтора метра шириной. Может быть, мамочка и ее дочка любовно настраивают друг друга, в то время как паша решает, кого он будет ублаготворять первой?
Она начинает злоупотреблять своим положением! Она несчастна, согласен. Из-за меня, знаю. Но это не дает ей права… Она изгоняет меня из своей жизни, что само по себе ужасно, а если вдобавок еще хочет поплясать на моем трупе, увольте, я так не играю.
Молча поднимаюсь и иду к двери. Я считаю, что мы прошли стадию каких бы то ни было формул вежливости, и поэтому не прощаюсь. Но она нагоняет меня именно в тот момент, когда я взялся за лжебронзовую ручку двери. Хватает меня за руку:
— О нет! Ты так просто не отделаешься! Мы еще не закончили.
Мне все это страшно надоело. Хочется поскорее сбежать отсюда, укрыться в своей берлоге и свернуться калачиком со своей болью. А может быть, я напьюсь, так поступают герои у лучших писателей. Поворачиваю голову и, не выпуская ручки, спокойно говорю ей через плечо:
— Элоди. Любовь моя. Ты прогоняешь меня, я ухожу. Большей боли ты не сможешь мне причинить. Хватит. Между нами все кончено. Поэтому не вмешивайся в мои дела, прошу тебя.
Она тянет мою руку, хватает ее обеими руками, заставляет меня выпустить ручку двери и повернуться к ней. Элоди сильная женщина, несмотря на кажущуюся хрупкость. Она запыхалась. Смотрит на меня с вызовом.
— Эмманюэль. Речь больше не идет обо мне, боли, ревности, горечи и прочем. С этим покончено, пускай, мы об этом больше не говорим. Но речь идет о подлости, которую ты совершаешь по отношению к одной из девочек, которую мне доверили. У меня нет права позволить тебе испортить жизнь этому ребенку, искорежить ее будущее просто потому, что ты, птица на ветке, вовлек ее в легкий и беззаботный мир, полностью оторванный от реальности. Ты ведешь себя безответственно, Эмманюэль, твоя безответственность опасна. Тобой управляет только собственное удовольствие. Или, точнее, твои бесконтрольные, неудержимые порывы. Патологические. Да, патологические. Твоя одержимость сексом, которая распространяется на всех без исключения женщин, носит болезненный характер. Любая проходящая мимо юбка ввергает тебя в транс. Любая принадлежит тебе, безразлично, знает ли она об этом или нет. Она твоя, потому что ты так решил в своем помрачненном сознании или в тех темных закоулках, где вызревают такие вещи..» Она вновь попала на накатанную преподавательскую колею, и пошло-поехало… Я знаю, чего она хочет добиться, и она знает, что я это знаю. Тогда зачем навязывать мне лекцию по психопатологии с разбором трудного случая? И откуда ей известно о моей одержимости любовью к женщинам? Я об этом никогда ей не говорил, остерегался ее! Одна только Лизон в курсе, потому что сама обо всем догадалась… И может быть, Женевьева, чьи глаза умеют видеть все… Черт побери, это опять козни Стефани! Этот демон в женском обличье достаточно хитер, чтобы осторожно выведать все у Лизон, слишком доверчивой Лизон, а затем сопоставить одно с другим. В любом случае о том, чего она не знает, она догадается, о чем не догадается, придумает сама. Доказательство…
Элоди раздражает меня своей назидательностью. Я не могу сдержаться, чтобы не подразнить ее:
— Ладно, Элоди. Если Лизон вновь займется учебой, ты простишь меня?
Элоди розовеет. Ее глаза сверкают. Она торжественно возвещает:
— Если ты сделаешь это, Эмманюэль, я верну тебе свое уважение и дружбу.
— Я буду горд и счастлив этим, поверь. Но скажи, пожалуйста, а с ее матерью я могу продолжать спать? Она ведь уже вышла из школьного возраста.
Пощечину я схлопотал по заслугам! Удар звучит сухо и звонко. Внезапно я вижу перед собой Крысельду, ненавистную училку. Сквозь зубы она бросает:
— Ты действительно мразь. Издевайся сколько хочешь, я не отступлюсь. Это я делаю для Лизон. Чтобы спасти ее, если успею…
— Из тебя вышел бы славный проповедник, Элоди. Разреши сказать тебе одну вещь. Я инфицировал не только Лизон. Я — настоящая эпидемия. Сама твоя информаторша, добродетельная Стефани, приходила ко мне, застала меня в постели и просто-напросто изнасиловала. Ее благородный альтруизм от этого несколько тускнеет, ты не находишь?
Она принимает удар не моргнув глазом. Она понимает, что я не лгу, ибо достаточно знает Стефани.
— Ты все сказал? Считай в таком случае, что я сражаюсь за Лизон и за Стефани, потому что не хочу, чтобы эти маленькие дурочки соперничали и наносили друг другу подлые удары ради прекрасных глаз чуть ли не сорокалетнего чокнутого подонка. Пора положить этому конец.
С меня хватит. Твердо решив смыться, я хватаюсь за ручку двери. Но быстрая как хорек маленькая рука проскользнула под моей рукой, два раза поворачивает ключ в замке и вынимает его. Теперь я пленник.
Элоди скромно торжествует:
— Ты мне все сказал? Тогда моя очередь. Только пожалуйста, пройди в гостиную и сядь, мне не хочется разговаривать в коридоре.
Она права. Раз уж я попался, лучше сесть.
Покорно следую за ней.
На этот раз я получил право на гостиную. Разваливаюсь в почтенном кресле, обитом потрескавшейся кожей, явно предназначенном для мужчины, обломок очередного семейного кораблекрушения? Элоди тоже усаживается напротив меня, слегка наискосок, перед глазами у меня вызывающе расставлены ее гибельные ноги, которые больше никогда… Очень подло, если это сделано намеренно. Но ее лицо отражает только прямолинейность и суровость, никакой корыстный расчет не омрачает ее ясного чела, ноги выставлены напоказ ни больше ни меньше, чем это позволяют приличия, не их вина, если приличия позволяют так много.
Она предлагает мне выпить чего-нибудь. Почему бы и нет? И вот с виски в руке я ожидаю продолжения событий. Она не мешкает:
— Эмманюэль, ты знаешь, что один мальчик из класса Лизон давно уже влюблен в нее?
Это и есть бомба? Я пожимаю плечами:
— Конечно, я знаю. Я видел этого мальчика. Действительно, у него влюбленный вид.
— Ты знаешь, что она постоянно встречается с ним?
— Трудно не встречаться, когда учишься в одном классе.
— Что она встречается, я хочу сказать, вне класса, вне лицея?
— Нет, но если и так?
— Она говорила тебе об этом?
— Зачем? Она не говорит мне всего. И я у нее ничего не спрашиваю. Но ты, ты-то откуда все это узнала? Можно подумать, что у тебя хорошо отлаженная служба наблюдения.
— Этот мальчик занимает комнату служанки с отдельным входом на шестом этаже дома, где живут его родители. С некоторого времени Лизон поднимается туда несколько раз в неделю и остается там часами.
Неожиданно что-то мерзкое больно сжимает мне грудь, где-то слева. До сих пор я думал, что такое случается с персонажами романов-сериалов. Я потрясен. С трудом удерживаюсь от стона. Но чувствую гримасу боли на лице. Я говорю с принужденно непринужденным видом:
— Ну и что? Они повторяют уроки.
Элоди выдает: "Пффф…" Я раздражаюсь:
— Ладно. Они занимаются любовью. Лизон вольна делать все что хочет. Она свободна, как и я. Мы оба свободны.
— В таком случае все к лучшему. Лизон свободна, она пользуется своей свободой и возвращается к возлюбленному своего возраста. Этот мальчик, может быть, и не Казанова, не суперспециалист в сексе, но он намного лучше: он молодой, умный, работящий, у него чистое сердце, хорошая голова…
— … блестящая шерсть и мокрый нос. Ладно, прекрати, я понял.
Но она продолжает без всякой жалости:
— А что касается поведения в постели, я уверена, что Лизон, обученная под твоим чутким руководством, сумеет передать ему твои уменье и ловкость. Она получит пушок юности и искушенность зрелого возраста в одной подарочной упаковке. Счастливица!
Элоди делает паузу, чтобы дать мне время до конца проникнуться сказанным. Я больше не стараюсь скрыть свое смятение.
Зачем? Кого я хочу поразить? Что могу изменить? Непоправимое падает на меня грузом в десять тонн. Только я потерял Элоди из-за Лизон, как узнаю, что утратил и Лизон! Все пошло прахом… Я осушаю стакан одним глотком, говорю: "Ладно…" — поднимаюсь, чтобы уйти. Она отрицательно мотает головой. Вспоминаю, что она заперла дверь на ключ. Снова сажусь. Она говорит:
— Мы еще не закончили.
— Разве?
Ее взгляд делается менее жестким. Голос становится более человечным:
— Эмманюэль, ты не мерзавец. Боль заставила меня сказать вещи, которых на самом деле я не думаю. Это потому, что открывшаяся правда была слишком неожиданной. У тебя любвеобильное сердце, что называется, сердце не камень…
Я прерываю ее:
— Может, хватит об этом?
— Что такое?
— Ничего. Забудь.
— … но ты прямой, чистый, чувствительный, неспособный на подлость. Ты не отдавал себе отчета в том, что делал. Теперь ты в курсе. Лизон не говорила тебе о свиданиях с Жан-Люком. Доказательство того, что она бежит от тебя, пытается ускользнуть, но по доброте своего маленького сердечка щадит тебя. Не причинить боли! Сколько страданий было причинено во имя этого принципа!
— Надо выгравировать эту сентенцию на мраморе.
— Смейся, смейся… Ты страдаешь, старина. Что ж, я понимаю тебя,
"Старина…". Она сказала "старина"! И она "меня понимает"! Да она дура! Элоди дура? Всегда была такой или с тех пор, как меня выставила? Решительно, все переменилось.
Она наклоняется ко мне, кладет руку на плечо. Ее вырез оттопыривается, я не могу не видеть того, что нежно трепещет в тени, что я так хорошо знаю и всегда как бы открываю заново с неизменным волнением. Рыдание сдавливает мне горло.
— Эмманюэль, тебе надо взять себя в руки. Посмотри фактам в лицо. Дай этой девочке следовать своим путем, ее истинным путем. Ты останешься светлым воспоминанием в ее жизни. Вы не узнаете пресыщенности, усталости, горечи увядающей любви. Твой образ навсегда останется жить в тайниках ее сердца. Это прекрасно! Не преследуй ее, не ожесточайся, не испорть всего. Исчезни из ее жизни, без шума, тихо, на цыпочках. Будь сильным.
Какая дура! Грандиозная дура. Никогда бы не осмелился представить себе Элоди, ведущую такие идиотские речи. И она искренна, что хуже всего! Мне стыдно за нее, стыдно за себя - я так обманулся на ее счет, и, для того чтобы быстрее покончить с ее разглагольствованиями в духе сельского кюре, я вздыхаю:
— Ладно. Пусть будет так.
Она просияла:
— Обещаешь мне?
— Обещаю, Элоди. Ты довольна? Теперь мне надо бежать.
— Ты больше не увидишь ее? Ты не будешь пытаться увидеть ее?
— Ну… Думаю, нам надо будет объясниться, по крайней мере.
— Нет. Ты только встревожишь ее. Она сейчас как раз приходит в себя, она все еще дорожит тобой, тут и чувства, и привычка, и…
— Жалость к бедному старику.
— Перестань. Ты находишь меня старой? Ты моложе меня… Не намного, — торопится она добавить. — В конце концов, мы же не старики, ни ты, ни я!
Она кладет мне на плечи руки. В ее голосе столько убежденности, столько уверенности…
— Эмманюэль, это тяжело, я знаю, но надо резать по живому. Не объясняй ничего, не упрекай ни в чем. Беги.
— Ты шутишь! У нее ключ от моей квартиры.
— Запрись на задвижку. Смени замок, телефон.
— Ну, все. Договорились.
Я хватаю ее за запястья, решительно снимаю ее руки со своих плеч.
— Я ухожу. Открой дверь. И прощай.
Она вынимает ключ из кармана халата, направляется к двери. Я следую за ней. Подойдя к двери, она поворачивается лицом ко мне. Ее глаза блестят от слез в тени коридора. Со своей стороны, я тоже не чувствую себя таким уж бодрым. Стоически, как античный герой, я повторяю:
— Прощай, Элоди.
Я не посчитал уместным поцеловать ее в последний раз, хотя мне этого до смерти хотелось, — слишком было бы похоже на кино, и, как она только что сказала, надо резать по живому. Режем.
Чего она ждет и не открывает? Продлевает пытку? Тогда ей это удалось. Слезы — один из самых мощных фильтров любви и самый таинственный. Кому не приходилось возбуждаться самым нелепым образом, почтительно целуя молодую вдову в черной вуали перед зияющей могилой?
Это трудно, но я выдержу. Она — нет. Внезапно она обвивает руками мою шею, рыдающая, истекающая слезами бормочет: "Любовь моя, любовь моя! Как я могла?", покрывает безумными поцелуями мои глаза, щеки и, наконец, жадно впивается в губы…
Мой стоицизм не оказывает должного сопротивления. Все же я напоминаю себе, что она сама решила, что всему конец. Если теперь она приняла противоположное решение… значит, так угодно Богу!
Даю волю зверю. Срываю с нее одежду, она срывает мою, пуговицы отрываются и летят водопадом, она находилась под таким же гнетом неутоленного желания, что и я, в течение всего этого времени, ах, негодяйка! И еще читала мне мораль! Мы вершим действо там, где нас застигла буря, в коридоре, перед дверью, да, стоя, да, я приложил ее спиной к двери, она цепляется за меня, как детеныш обезьяны за свою мамашу, руками и ногами, в ее глазах горит безумие, она испугалась сама, она напугала меня, она довела нас обоих до состояния бешенства из-за обманутого желания, ах, негодяйка, божественная негодяйка, и, когда она садится на мой окаменелый фаллос, как на кол, вонзая его до своих потаенных глубин, она испускает самый пронзительный, самый раздирающий из всех воплей, какие когда-либо испускала при самых бурных наших соитиях.
Забыто о терпеливых ласках, об очаровательной чуткости. Я прижимаю ее к двери и сотрясаю снизу вверх сильными отчаянными толчками, она поднимается, опускается и снова поднимается в моем ритме, Деревянная резьба трет ей спину, бешеные толчки трясут дверь, резонирующую, как барабан, а лестничная клетка служит усилителем. Я воображаю, что на площадке теснится толпа напуганных или, если у них чуткое на такие вещи ухо, восхищенных жильцов.
Мы заканчиваем на ковре, соскользнув вниз вдоль двери… Все имеет конец, даже самое всепоглощающее плотское исступление, и этот конец почти всегда соответствует стандартной модели: мы потихоньку спускаемся с седьмого неба и выныриваем из мрака, растрепанные и потные, мокрые от собственных выделений, соков, слюны, соплей, короче, от всей этой влаги с мощным запахом, всей этой секреции любви.
В моей голове вовсю звонят колокола. Моя рука, блуждая по полу, находит неподвижную забытую маленькую руку, берет ее, нежно сжимает. Маленькая рука отвечает. Я прощен.
О, я понял ее уловку! Это примирение не что иное, как плата за то, что я бросаю Лизон. Наверняка Элоди не пошла бы так скоро на подобное сближение, если бы я не принес ягненка в жертву. Я чувствую себя грязным трусом.
Пытаюсь утешить себя тем, что по крайней мере снова обрел Элоди. Но это не успокаивает меня. Одной-единственной мне не хватает, и без нее весь мир пустыня.
Случилось так, что немного позже, в то время как мы скрепляли перемирие чашкой чая, Элоди спросила меня тоном, которому она попыталась придать лукавый оттенок:
— Что касается матери, я просто дразнила тебя. Это ведь неправда, не так ли?
Я шокированно и насквозь фальшиво восклицаю: "Элоди, прошу тебя!" И осознаю, что горизонт внезапно сузился до размеров крошечной точки. Что два с половиной миллиарда женщин слились в одном-единственном экземпляре… Глухая тревога исподволь овладевает мной и окрашивает будущее в грязно-серый цвет.