Только на другой день вечером я узнаю разгадку. Элоди не оказалось за ее столиком в привычный час. Она приходит намного позже, в тот момент, когда я уже начал собирать свои бумаги перед уходом. Она рассказывает мне забавную историю.
— Кажется, я кричала очень громко. Я громко кричала?
— Как резаная.
Она краснеет, ее глаза загораются. Она кладет руку на мою, это единственный нежный жест, который она может позволить себе здесь.
— Малышка подумала что-то ужасное. А точнее, что ты мне перерезал горло. Что ты меня убивал, мучил, что ты садист, сумасшедший преступник, представляешь? Ужас! Она еще ребенок. Совсем одна в доме ночью. И когда мы начали стучать в ее дверь, она впала в безумную панику. Забаррикадировалась и действительно была готова звать на помощь через окно, если бы мы продолжали стучать… Когда она меня увидела сегодня, я думала, ей станет плохо. Она кинулась прятаться за стойку к хозяйке. Можешь себе представить, с каким видом та меня встретила. Я все объяснила, отбросив всякий стыд. Мне было очень неудобно, можешь мне поверить… Добрая женщина ограничилась тем, что молча подала мне счет. Я расплатилась, оставила солидные чаевые для малышки. И еще подарила ей большую коробку шоколадных конфет, которую специально захватила с собой. Она бросилась мне на шею и призналась, что если бы в ее комнате был телефон, то она вызвала бы полицию.
— Уф! Все хорошо, что не кончается в полицейском участке.
— Но зато какое приключение!
Право, она готова начать все сначала!
Женевьева уходит. Она нашла то, что невозможно найти: домик с садом. Встретила на одном из собраний друзей животных, борцов против корриды, охоты и вивисекции, очень старую даму, имеющую в близком пригороде крошечный домик из песчаника с крыльцом, навесом, мощеным двором, садом позади и тремя вишнями в саду. Дама собирает там брошенных кошек и собак, лечит их и кормит, тратя на это всю свою пенсию. Двадцать пять кошек и восемь собак резвятся в этом миниатюрном раю, но население его не перестает расти, постоянно пополняемое брошенными котятами и щенками, такими милыми, когда их покупали шестью месяцами ранее в подарок ребенку на Рождество, и ставшими, противные животные, просто помехой, когда пришла пора уезжать на летний отдых.
Для ухода за ними недостаточно самоотверженности и преданности. Еще нужны силы и здоровье. У Женевьевы есть все это вдобавок к неиссякаемой любви ко всему живому. Таким вот образом она, Саша и коты оказались в этом домике. Он находится почти в Париже, она рассчитывает купить подержанный мопед для поездок на работу, с корзинкой для Саша, закрепленной на багажнике.
Хорошо, а как же я? У меня больше не будет Женевьевы по другую сторону двери? У меня больше не будет этого огромного желания обладать Женевьевой, и искушения, и победы над искушением? Я не буду больше кусать кулак, думая о больших грудях Женевьевы, распластавшихся в сонном забытьи тут, совсем рядом, совсем близко от рук, совсем близко от губ, — она спит на спине? Я больше не буду засыпать, убаюканный мощным мурлыканьем двух кошек, прижавшихся к моей щеке?.. Внезапно я чувствую себя совсем несчастным. Брошенным. Никогда бы не подумал.
Женевьева объявляет мне об этом вовсе не так уж радостно, как должна была бы. Она сама чувствует, что бросает меня. Женевьева чувствует все, видит все, понимает все. Она знает, какое место заняла если не в моей жизни, то в моих привычках. Она знает, что причиняет мне горе, может быть, и не такое уж большое, но все же горе, и она совершенно удручена этим.
И затем приходит день, когда она уезжает, и я смотрю, как грузовичок бакалейщика-кабила увозит Женевьеву, сидящую сзади меж мяукающих корзинок, с Саша на коленях. Ну и вот, все кончено.
У меня больше нет повода не работать дома. Кошек больше нет. Прежде чем уехать, Женевьева произвела генеральную уборку. Она даже оставила мне еды, по крайней мере дня на три.
Я просил ее оставить мне одного кота, Эрнеста, того, что любил спать со мной. Он тоже пострадавший, Эрнест, у него больше не будет моей щеки. И может быть, еще и Софи, которая последнее время делила мою подушку с Эрнестом. Женевьева ничего не хотела знать. Отдать своих кошек? Никогда! Достаточно обратиться в приют SРА, там их дюжинами спасают от крематория, они с удовольствием отдадут мне одну или двух… Действительно, нужно подумать. И потом, сказала Женевьева, так как ты всегда паришь в облаках, то, по крайней мере через раз, будешь забывать их кормить. Но берегись, время от времени я буду заскакивать к тебе без предупреждения, и, если кошки окажутся неухоженными, клянусь, тебе не поздоровится!.. Ладно, хорошо. Я подумаю над этим.
Я переношу подлого Суччивора, его претензии и капризы намного легче, чем можно было бы ожидать после наших первых контактов. Как только улеглось возмущение от первой встречи, я сказал себе, что, уж коли ты согласился на такой род деятельности, должен подавить свое отвращение, без лишних церемоний натянуть ливрею негра и заткнуться.
Я был очень удивлен страстью, с которой отдавался этой работе. И потом, мне совсем не приходится пресмыкаться. Мне все большее удовольствие доставляет сам процесс писания. Я забываю, что это будет подписано другим, увлекаюсь, радостно изобретаю ситуации, развязываю кучу узлов, безумно развлекаюсь. Конечно, я обязан придерживаться, хотя бы в общих чертах, сюжетной линии, всегда гнетуще плоской. Я плету кружева вокруг этого занудства, поддерживаю интерес посредством параллельных перипетий, пикантных деталей, живых диалогов… Суччивор понял, что лучше всего отпустить вожжи, он ограничивается вычеркиваниями там и сям — хозяйский глаз, не так ли? — даже не подозревая, что вычеркивает именно то, что было мной и предназначено для вычеркивания. Я теперь знаю его как свои пять пальцев, этого великого человека!
Сейчас я мог бы принимать Элоди у себя. Мог бы. Но, с одной стороны, моя врожденная тяга к беспорядку или, лучше сказать, моя ужасная лень во всем, что касается уборки, приводит к тому, что в квартире снова воцаряется милый моему сердцу хаос былых времен; с другой стороны, по-прежнему действует доброе старое правило: всегда у них, никогда у меня… Но я люблю ее так сильно, что боюсь, как бы моя оборона не пала при первой же ее просьбе… И кто бы мог устоять перед мольбой этих глаз?
Мы продолжаем встречаться в задней комнате кафе. С некоторых пор я чувствую, что ей не по себе, ее что-то беспокоит. Страх, что ее ученики что-то заметили? Но мы только трудимся, каждый за своим столиком, и лишь иногда нам случается подсесть поближе, чтобы выпить вместе и немного поболтать, что может быть более естественным для людей, которые день за днем проводят, сидя лицом к лицу?
Время от времени по благословенным средам она грузит меня в маленькую красную машину вместе с корзиной для пикника, и вот мы едем в какой-нибудь лес, который она выбирает сама. Мы целуемсясредипапоротников, как школьники, для которых все внове.
Больше нет речи о маленьком уютном трактирчике, Элоди бледнеет при одном упоминании о нем. Мы благоразумно возвращаемся к ночи, которая, впрочем, настает все позже и позже, ведь пришла весна… Но я хочу тела Элоди, хочу смертельно, и я прекрасно знаю, что она хочет меня, она задыхается, кусает мне губы, вонзает ногти мне в спину, в руки, но защищается, как бешеная кошка, когда я засовываю руки под пояс ее прогулочных брюк.
Препятствия только разжигают взаимное желание, и в конце концов оно торжествует победу. Но тогда уж мы занимаемся любовью, как дикари, которых толкает друг к другу опустошающий инстинкт похоти. Страх быть застигнутыми — я читаю его в глазах Элоди вплоть до того момента, когда они наконец закатываются в упоении экстаза, — этот страх портит все. Она судорожно поправляет свою одежду, с жалкой улыбкой, извиняющейся за испорченное наслаждение. Я пытаюсь ее успокоить. Ничего не действует. Она прижимается ко мне, молчаливая, дрожащая, замерзшая.
Эти оргазмы урывками оставляют после себя ужасное чувство фрустрации. Я столько грезил об этом миге, представляя себе его первые признаки и возрастание, заранее смакуя восхитительные открытия… Ну и вот. Совокупились, в общем. Элоди, зная, что кричит, теперь сдерживается. А значит, думает о том, чтобы сдерживаться, вместо того чтобы расслабиться, телом и душой отдаться черному потоку. Вэтот день она объявляет мне:
— Начиная с завтрашнего дня я в отпуске.
— Да?
Отпуск… Что касается меня, то я живу своей, отдельной от других жизнью, я не завишу от периодических отливов и приливов, которые управляют массами отпускников. В сущности… Меня охватывает страх:
— Ты уезжаешь?
— Нет. Сын уезжает на лыжный курорт с отцом. Мне нужно подготовить доклад. Я остаюсь здесь.
— Мой друг доклад.
Она шутливо хлопает меня:
— Над докладом я могу работать где угодно. Все материалы уже готовы.
— Значит, ты остаешься.
— … из-за тебя, дурак! Ты заставляешь меня это сказать!
Такого я не ожидал! Я просто лопаюсь от счастья! В этот момент мы стоим, вежливо прощаясь. Я хватаю ее, отрываю от земли, звучно чмокаю в обе щеки. Она говорит:
— Ну, ну, тише!
И быстренько смывается.
Я сижу, полностью погрузившись в мечты. Элоди позвонит мне завтра. Нас ожидает столько радостных дней! Элоди только для меня одного с утра до вечера, с вечера и до утра…
Две девушки усаживаются за соседний столик. Старый охотничий инстинкт делает стойку и принюхивается. Я в упор смотрю на них. На женщин надо смотреть в упор, чтобы ничего не упустить. Я в шоке: они как раз занимаются тем, что разглядывают меня в упор. Обе. И прыскают от смеха. По крайней мере, одна из них, брюнетка. Другая, рыженькая, ограничивается улыбкой. На всякий случай в ответ я выдаю нечто среднее между вопросительной улыбкой и дурацкимсмехом. Гарсон заслоняет своей усталой фигурой нас друг от друга, затем уходит за фармацевтическими лимонадами, которые они заказали. Они не сменили своего объекта наблюдения и продолжают рассматривать меня все так же спокойно, с таким же нахальным весельем.
Неужто я нужен этим девчушкам? Им где-то около семнадцати-восемнадцати лет. Скорее всего, это ученицы соседнего лицея. Что же им от меня понадобилось? Хохотушка открывает огонь:
— Ну как, приятель, она ничего, училка, а?
Что ответить? Я ожидаю продолжения. Вот оно:
— А мы называем ее Крысельда.
Злость высовывает кончик носа. Готовится какая-то выходка, внимание! Я говорю:
— Да ну? И что дальше?
— У нас такое впечатление, что вы ее называете иначе.
— Пожалуйста, объясните мне, почему вас волнует, как я обращаюсь к этой даме?
Взрыв общего смеха.
— "Эта дама"! Вы, похоже, не всегда так церемонны, дорогой месье?
— Я снова задаю тот же вопрос. Почему это вас так волнует?
— Все, что касается нашей любимой Крысельды, нас волнует. Мы следим за ней. Нам не хотелось бы, чтобы она попала в лапы какого-нибудь бессовестного бабника, который причинил бы ей неприятности. Вот так.
— В чем собственно дело, девочки, тут что-то не так, мне это не очень нравится. Вполне смахивает на шантаж. Я не ошибаюсь?
— Вы читаете слишком много детективов, господин писатель.
— Это вам тоже известно?
— Нетрудно догадаться. Вы мараете тонны бумаги, с задумчивым видом грызете вашу ручку, как во время контрольной, вы гримасничаете, хихикаете сами с собой… Это не симптомы? Разве?
— Я так делаю?
Они смеются, подталкивают друг друга локтями. Брюнетка продолжает нажимать:
— Вы такой забавный! Для меня писатель — это тот, кто сидит за компьютером, ну, такая штука для обработки текстов, если вы понимаете, о чем речь. Я бы никогда не подумала, что еще существуют типы, способные писать книги от руки. И вдобавок в бистро, вроде Сартра и Бовуар! Как это романтично!.. А правда, как вас зовут? Ваш писательский псевдоним, я имею в виду. А ваши книги, где они изданы? Если их можно найти, я их уже читала. А если это так, то вы мой любимый писатель.
Что за маленькая чертовка! Можно подумать, что она знает все. Даже что я всего лишь аноним, слуга, негр. Она, похоже, насмехается надо мной. Но ведь я сам позволяю над собой издеваться. Этим сикушкам. Я взбрыкиваю:
— Ладно. Чего вы добиваетесь?
Они переглядываются. Больше не хихикают. Брюнетка — несомненно, именно за ней слово в этом сговоре — решается:
— Вот. Лизон хочет вам что-то сказать.
Лизон — рыженькая, значит, — молча кивает. Она смотрит мне прямо в глаза своими большими зелеными глазами, — рыжая с зелеными глазами, боже мой! — излучающими воплощенную Невинность.
Молоденькие девушки меня совсем не вдохновляют. Даже взрослая девушка, имеющая уже все, что полагается, в тех местах, где необходимо, для меня не женщина. Она станет однажды таковой, хочу в это верить, но до той поры я избегаю задерживать на ней взгляд и смотрю на нее только мельком, я не приглашаю ее в свои грезы. А потом, они пугают меня. Я их плохо знаю. Они такие развязные, настолько свободно ведут себя… Этот мир принадлежит им. Мир молодых. Мне только тридцать пять, а я чувствую себя в нем лишним. Выброшенным. Все идет слишком быстро. Их самих выбросят через десять лет, но пока они в своей стихии самым естественным и вызывающим образом, в мире, так сказать, выделенном из их желез внутренней секреции… Я предпочитаю их мамочек, их нежных мамочек, смягченных жизнью. Их мамочек, которые становятся моими, когда я ими обладаю. Девчонка же не может быть моей мамочкой.
Я твердо встречаю двойной зеленый луч:
— Вы хотите со мной поговорить? Хорошо, говорите.
Она краснеет. На зарумянившуюся кожу рыженькой девицы стоит посмотреть. Созвездие веснушек танцует на молочно-клубничном фоне. Прелестно. Хорошо знакомое волнение просыпается в глубинах моего существа. О-ля-ля, Эмманюэль, успокойся! Изумрудные глаза даже не моргнули. Она говорит:
— Один на один. И не здесь.
— Не здесь? Но здесь же так спокойно.
— Не здесь.
— Где же тогда?
— У вас.
Я подпрыгиваю:
— Об этом не может быть и речи!
— Вы ведете меня к себе, или я вам ничего не скажу.
— Но, малыш, — когда вы начинаете называть молодую девушку "малышом" — это верный признак того, что ваше отношение полностью изменилось, — если не ошибаюсь, это вам надо мне что-то сказать. Я же ни о чем вас не прошу. Если не хотите говорить, тем хуже для вас и тем меньше будет у меня огорчений, я это чувствую.
— Если вы не захотите меня выслушать, могут произойти неприятные вещи.
— Простите?
— Неприятные вещи для Крысельды.
— Так… Вы не робкого десятка.
— Так оно и есть.
Вмешивается брюнетка:
— Мы знаем, где вы обитаете. Дом, этаж, дверь, все.
— Вот это да! Вы, похоже, дочки сыщиков?
— В сыщиках нет надобности. Вас нетрудно выследить.
Я все понял, и я говорю, что думаю:
— Вы две маленькие мерзавки!
— А это, старичок, не открытие. Не расстраивайтесь, мы прекрасно договоримся. Послушайте, вот план. Вы возвращаетесь домой, как всегда. Мы приходим к вам через полчаса. Лизон скажет вам то, что ей надо, а я буду смотреть передачу "Цифры и буквы" в соседней комнате с бутылочкой кока-колы. У вас, конечно, есть телик и холодильник с кокой внутри?
— Зачемприходить вдвоем?
— Потому что, если молодая девушка в одиночку посещает одинокого мужчину, это может разрушить обе репутации. В данном случае не без оснований, старый сатир! Посмейте только не согласиться.
— Ну, это неопасно! Незрелые плоды для меня…
— Все, точка, сделаем именно так. Вперед!
Я смотрю в зеленые глаза. Зеленые глаза говорят: "Вперед!"
— Я слушаю вас, гм… Лизон. Так ведь?
— Да.
— В чем же дело?
Мы присели на диван, на самый краешек. Стефани — брюнетка — на кухне, за неимением телевизора, намазывает себе тартинки паштетом и, за неимением коки, наливает красного столового вина в пивную кружку. Лизон опускает свой красивый носик. Без своей подружки она кажется значительно менее самоуверенной. Я повторяю:
— В чем же дело? Я вас слушаю.
На ней не вездесущие джинсы, а облегающее платьице, которое не совсем мини, но все же в достаточной степени обнажает ее хорошенькие круглые коленки и открывает взгляду начало белых ослепительных ляжек. Ну вот и попробуй думать о чем-нибудь другом! О чем-нибудь другом, кроме красного руна, пламенеющего руна в конце туннеля, о густой эссенции сока златовласки, томящегося в глубине глубин, откуда до моих испуганных ноздрей доходят легкие, но ужасно знакомые запахи… Ладно, успокойся, Эмманюэль, послушай лучше, что это дитя должно тебе доверить. Она как раз собралась с духом и выпаливает, не отрывая глаз от пола:
— Я хочу заняться любовью с вами.
Я ошеломлен, и очень сильно. Хотя… Мне ведь сразу показалось, что эта история пахнет постелью. Но осторожно, поберегись, приятель! Я никогда не считал себя донжуаном. Я соблазняемый, а не соблазнитель. Я знаю свои возможности. Что это за жареная перепелочка, готовая сама упасть мне прямо в рот? А вторая дурочка, там, в кухне? Да уж, забавная проделка! Пока я перевариваю новость, она уточняет:
— Простите меня. Я неправильно выразилась. Я должна была бы сказать: я хочу, чтобы вы занялись со мной любовью.
Она права, тут есть нюанс. Но мне не хватает здесь Элоди, для того чтобы она прочла нам курс сравнительной семантики.
— Но… Но мы даже не знаем друг друга! — Это все, что я нахожу для ответа.
— Я вас знаю.
— Вы меня знаете, вы меня знаете… Чепуха! Вы следили за мной или что-то в этом роде… Это вовсе не значит знать!.. Наконец, черт возьми, вы меня не любите, я вас не люблю, я вижу вас в первый раз…
— Я вам не нравлюсь?
Она спрашивает меня, вперившись в меня парой таких глаз, которыми я наделил бы ангелов, если бы я был Господом Богом и мне пришлось бы создавать ангелов. Тяжко. Я бормочу:
— Это не так…
Она обретает уверенность. Теперь она полна решимости.
Она сдержанная девочка, но, кажется, знает, чего хочет, и получает это:
— Послушайте. Я не прошу у вас вашей любви. Я не навязываю вам своей. Я хочу, чтобы вы занялись со мной любовью, это очень просто.
— А я не хочу. Нет и нет! Прежде всего мужчина не всегда пребывает в состоянии готовности. Это не всегда срабатывает, когда желательно. Ты знаешь об этом, девочка? Тебе-то достаточно раздвинуть ноги, хочется тебе или нет, безразлично, получаешь ты наслаждение или нет, но ты сама всегда можешь доставить удовольствие. Мужчина — это совсем другое. Это не машина…
— Вы боитесь оказаться импотентом?
В точку!
— Ну, конечно же… Такое всегда возможно, знаете ли.
Она спокойно расстегивает верх своего платья, встряхивает плечами. Ткань спадает и обрамляет венчиком две нагие юные дерзкие грудки молочной белизны, прозрачные, голубоватые, с лиловатыми прожилками. Я глотаю слюну. С трудом. Мне удается оторвать глаза от этого гибельного зрелища, но только для того, чтобы утонуть в двух зеленых озерах там, повыше. Везде ловушки. Мне удается произнести:
— Почему я?
— Потому что круги под глазами Крыс… простите, мадам Брантом утром в четверг мне открыли многое о вас.
Значит, Элоди носит на лице знаки моей доблести… Я упорствую:
— Допустим. Но я же не единственный самец на земле, в конце концов! А раз вы и так все знаете, то еще знайте, что я очень счастлив с Элоди… гм, мадам Брантом. Я люблю ее, ну да. Любовью. Очень большой любовью. Вы можете понять это? Думать о ней, даже говорить о ней, это меня… это меня возбуждает, да! Ну вот, что я говорил!
Она хлопает в ладоши:
— Вы же видите, это сработало! Послушайте. Я не хочу красть вас у вашей Элоди, раз уж она есть. Я хочу только, чтобы вы занялись со мной любовью так же хорошо, как вы это делаете с ней. Я хочу наконец узнать, что же это такое, это великое содрогание.
— Потому что до сих пор…
— До сих пор я знала нескольких мужчин, я даже любила одного из них очень сильно, но я не нахожу, чтобы сам акт был такой уж ошеломительной вещью, как об этом говорят, как пишут, как поют. Приятно, да, но совсем не то неслыханное чудо, что объявлено в меню. Я чувствую, что это произойдет вот-вот, сейчас… а потом ничего. Суфле опадает, майонез не удается, и я оказываюсь обманутой, дрожащей от неудавшегося возбуждения, испачканной остатками удовольствия, полученного другим, который не упустит спросить, дурак: "Как тебе, понравилось? А мне о'кей". Поклянитесь мне, что не будете спрашивать, было ли мне хорошо.
Я чуть было не поклялся. Но вовремя сдержался.
Без всякого сомнения, мне не везет. Или, может быть, я отличаюсь чем-то от других и мне нужно особое внимание, много нежности, много терпенья, не знаю уж…
Я качаю головой с мудрым видом — надеюсь, что это так, и делаю вывод:
— В общем, это будет эксперимент. А я буду подопытным кроликом.
— Это будет эксперимент. А кроликом буду я. Должна ли я уточнять, что горю желанием приступить?
— Как это, прямо сразу же, сейчас?
— Как вам будет угодно, господин любовник. Я доверяюсь вам. Поболтаем, покурим, выпьем, помолчим… Нам некуда торопиться. А если вы меня обнимете?
Сказав это, она расстегивает мою рубашку, вот я и голый до пояса. Я раскрываю объятия, она прижимается ко мне. Наши тела начинают узнавать друг друга, наши запахи смешиваются, и оказывается, что им хорошо вместе. Мы застываем. Зачем двигаться? Вдруг я вспоминаю:
— Да, но… А другая, на кухне?
— Стефани? О, она, должно быть, заснула. Пойду, скажу ей, чтобы она ушла.
Она поправляет платье и выходит из комнаты. Кажется, это не простое дело. Через перегородку доносится довольно шумный спор, хотя он и ведется приглушенными голосами. Наконец я слышу, как хлопает дверь на площадку, и Лизон возвращается.
Она стоит передо мной. Решительным жестом хватает платье у плеч, чтобы стянуть его через голову. Я останавливаю ее:
— Нет!
Я почти крикнул. Она застывает, платье уже наполовину снято. На уровне моих глаз оказывается слегка выпуклый нежный живот с медным отблеском у резинки детских трусиков. Прямо посередине этой белизны торчит умилительный младенческий пупок. Невинный? Развратный? И тот и другой одновременно, каково! Он умоляет и в то же время провоцирует, плутишка. А я все больше и больше чувствую себя насильником маленьких детей. Через платье до меня доносится разочарованный голос Лизон:
— Вы больше не хотите?
— Нет. Вообще-то я хочу сказать… Не так.
Я протягиваю руку. Я говорю себе, что делаю большую глупость, что я мерзавец из мерзавцев и, даже намного хуже, дурак из дураков, но моя рука поднялась, и моя раскрытая ладонь тянется к этой совершенной ноге и ложится на нее, и ощущение в моей ладони точно такое, каким я его представлял, то есть его невозможно представить, вся моя жизнь заключена в этом контакте, вся моя жизнь здесь, сконцентрирована между этими двумя эпидермами, которые наконец соприкасаются и должны соприкасаться целую вечность… Она вздрогнула, когда моя рука прикоснулась к ней. Она сейчас ничего не видит, скомканное платье окутывает ее голову, поднятые вверх руки застыли в прерванном движении, удерживая скомканную ткань.
— Не так, девочка. Не раздевайся сразу догола, словно торопишься быстрее закончить. Не сбрасывай нетерпеливо туфли с ног одним движением и не посылай их в полет через всю комнату.
Я говорю это и знаю, что лучше было бы промолчать, что сейчас совсем не время для таких уроков… Но я должен говорить хотя бы для того, чтобы не поддаться очарованию этого момента и дать себе шанс избежать события, избегать которого у меня нет ни малейшего желания. Ответ доходит до меня и бьет прямо в цель:
— Во-первых, прекратите называть меня "девочка", как старый дурак с бородкой…
— Но я как раз и есть такой! Боже мой, я мог бы…
— …быть моим отцом, так ведь? Ах, вы не могли упустить случай сказать эту обязательную глупость! Если бы я искала отца, я бы к вам не пришла. А вообще-то вы были бы чрезмерно молодым отцом. Мне скоро будет девятнадцать лет, к вашему сведению. А вам примерно тридцать два, тридцать три…
— Тридцать пять.
— Вот видите, что я говорила! Вам пришлось бы зачать меня в пятнадцать лет! Вам очень хочется, чтобы я вас называла папой? Если это ваш бзик, то, пожалуйста, я согласна… Во-вторых, что мне дальше делать, какое следующее движение? Оставаться с поднятыми руками и с головой в мешке? Я устала. Я задыхаюсь.
Черт подери, в конце концов… Я перестаю сопротивляться. А зачем бы мне сопротивляться, в самом деле? Я беру ее за руки, тихонько опускаю их, поправляю ее платье. Снова появляется зеленый луч, освещающий насмешливую улыбку, готовую превратиться во взрыв смеха. Она обнимает меня за шею, приподнимается на цыпочки, погружает в мои глаза свой необыкновенный взгляд, переполненный совершенно неожиданной нежностью. Я потрясен.
— Я готова. Я жду вашего урока, господин учитель.
Чему же я должен был ее научить? Разве что тому, как дать себе волю, как наслаждаться изо всех сил неслыханным счастьем быть вдвоем и быть вместе, ты самка, я самец, знать, что может произойти все и все произойдет, тому, как открывать друг друга руками, губами, носом, всеми чувствами, всем телом со спокойной ненасытностью, дать нежности превратиться в страсть, а улыбкам стать торжественными, дать моей руке проскользнуть вдоль твоих округлых бедер, вдоль внутренней поверхности твоих белых бедер, там, где кожа становится невероятно тонкой, все тоньше и тоньше вплоть до диких границ логова зверя, в то время как твоя рука робкими движениями исследует мой член и все остальное, взвешивает его, пугается его, привыкает к нему, приручает его… * И потом вместе содрогнуться, когда ты, самец, остаешься хозяином положения и упиваешься ее долгой и нежной жалобой беззащитного ягненка, ее нескончаемой, нескончаемой жалобой, не давая себе забыться в свою очередь, разве что на самом пределе напряжения…
Намного раньше того, как я достиг этого предела, без конца отодвигаемого страшными усилиями, в то время как я плачу от умиления при виде отражения этого бесконечного экстаза на искаженном лице Лизон, как раз в то время, когда из моих сокровенных глубин начинает подниматься волна самого опустошающего оргазма, какой я когда-либо знал, мертвенная вспышка озаряет комнату, сопровождаемая щелчком, в происхождении которого невозможно ошибиться. Лизон подпрыгивает, кричит, хочет оторваться от меня. Но я наваливаюсь на нее всем своим весом, вонзаюсь в нее, ничто не помешает мне взорваться в ней, й затем свалиться на нее, и остаться погруженным в нее навсегда, боже мой, навсегда.
Я реву, как сорвавшийся с цепи демон, во все горло, всем своим существом, я рычу, я кричу, я мычу и еще, и еще, я больше не помню себя, я пью глаза малышки, я лижу ее щеки, я слюнявлю ее, а вспышки повторяются с пулеметной скоростью, а мне плевать, с таким же успехом это могло бы быть выстрелами, мне плевать, мне плевать…
Лизон больше не извивается в попытке вырваться, мы прикипели друг к другу животами, ее согнутые ноги обнимают мою спину, толчки ее бедер отвечают на мои, она сопровождает мое восхождение к головокружительным высотам, снова звучит ее нежная ритмичная жалоба.
И вот настает покой и с ним понятие о реальности. Реальность - это в данном случае торжествующий смех Стефани, подружки, раскачивающей на ремне фотоаппарат и насмехающейся надо мной. Лизон моментально вскакивает и хочет ее обезоружить. Но та уклоняется и пятится к двери. Однако, плохо зная расположение вещей, она налетает на старый стеллаж, переполненный книгами, который я давно собирался привести в порядок, толкает его, книги сыплются, она спотыкается, Лизон налетает на нее и тянет за ремень, цедя сквозь зубы:
— Гадина! Гадина! Гадина! Мы же договорились. Что не будем. Ты поклялась. Гадина! Гадина!
Настоящая фурия. Стефани приходится худо. Лизон удается вырвать у нее аппарат. Она открывает его, вытягивает пленку и выкидывает ее. Стефани, лежа на спине, исходит яростью.
— Несчастная дурочка! Трижды несчастная дурочка! Это потому, что этот дурак тебя оттрахал? Ты влюбилась, что ли?
— Я влюбилась, вот и все.
— В этого дурака?
— В этого дурака. Думаю, это как раз тот тип дурака, который мне был нужен.
Я просто взволнован тем, как она смело заявляет все это. Ее прелестный белый задик согласен с ней. Спереди она вся розовая между двумя рыжими рунами. Прекрасна настолько, что хочется упасть перед ней на колени и расплакаться от счастья. Но все же я хотел бы, чтобы мне немного разъяснили что к чему, и я говорю:
— Ладно. Все нормально, девочки, успокойтесь. В чем, собственно, дело? Можно подумать, что речь идет о чем-то вроде шантажа. Но кому в голову могла прийти идея шантажировать меня? У меня нет ни гроша. И потом, Лизон уже исполнилось восемнадцать лет — ты не солгала мне, Лизон?
Стефани пожимает плечами. Хихикает:
— Тоже мне нашелся детектив. Это вовсе не шантаж.
— Тогда что же?
— Просто план, чтобы нагадить училке. Вы способны это понять? Просто чтобы нагадить матушке Крысельде.
— Вот как? Он просто глуп, ваш план. И это очень гадко.
— А она не гадкая, что ли? Ее миленький нагишом на одной из ее учениц, тоже голой, это было бы не слабо, уж поверьте мне. И если она пошла бы жаловаться директору или родителям Лизон, мы тут же заткнули бы ей пасть фотографиями, на которых она с вами.
— Фотографии? Снятые в кафе? Но мы никогда не допустили ни малейшего…
Здесь она торжествует:
— Конечно же не в кафе! Последний пикник. Вспомните-ка. Вы сели на поезд, потому что ее тачка накрылась. Еще бы: мы же подсыпали сахарного песку в бак. На этот раз вы были в Фонтенбло. Может, скажете, неправда? Мы вдвоем были в том же вагоне. Вот уж мы позабавились.
Это заставляет меня призадуматься.
— Сколько труда! Сколько терпения! Сколько рвения! Надо действительно ненавидеть человека чтобы… А сегодня?
— Сегодня…
— Сегодня все сорвалось.
Это вмешалась Лизон. Она натянула платье и упорно смотрит себе под ноги.
— Я должна была притвориться. Стефани должна была зайти с фотоаппаратом как раз в тот момент, когда мы оба оказались бы нагишом. А потом…
— А потом эта дура внезапно влюбилась, видите ли. Лизон все же хочет все объяснить как следует:
— Не сразу. И потом, то, что я вам сказала о моей… о моей… о, черт, моей проблеме, ну… это правда. В конце концов, это было правдой.
Она краснеет, прижимается ко мне, обнимает за шею.
Стефани перехватывает слово:
— Поэтому она меня хотела отговорить. Пришла ко мне в кухню, сказала, что дело накрылось, что она больше не собирается… короче, я распсиховалась… Только она забыла запереть дверь! Ну и вот, вы теперь все знаете.
— Ладно. Я знаю все. А теперь послушайте меня. Я буду краток. Вы оставите в покое Эл… мадам Брантом.
— Вы можете называть ее Крысельдой, мы не обидимся.
— Хватит глупостей, ладно?
— Я согласна, — говорит Лизон.
— О, ты… — говорит Стефани.
Я настаиваю:
— А вы, Стефани?
— Хорошо, согласна. Но раз вы уж такие друзья, то скажите ей, чтобы она меньше крысилась.
Звонит телефон. Это Элоди.
Ну вот. Со мной случилось то, чего я никогда даже не смел себе представить в своих самых разнузданных мечтах. Меня приводят в восторг и чудесная новая любовь, и восхитительная прежняя связь. Я доволен, как султан, но еще неизвестно, способен ли султан любить безумной любовью. Однако я чувствую, как где-то в животе у меня зарождается нечто похожее на тревогу… Я боюсь, что мои плечи не окажутся сильными в такой же степени, как любвеобильно мое сердце.
Потому что я люблю Лизон. Я люблю их всех, но о Лизон и об Элоди я могу говорить более конкретно. Для Лизон открытие наслаждения было чудом, в которое она уже было перестала верить. Она любит меня потому что именно в моих объятьях она познала его. Она убеждена,чтоя единственный человек в мире, который мог совершить это чудо,чтотолько любовь, излучаемая мной, сделала все это, и только моялюбовьмогла расцвести в ней. Невозможно убедить ее, что любой другой,любящий женщину так же, как я, мог совершить то же самое. Она хочет видеть в любви магию, единственным носителем которой являетсямояперсона, в то время как все это сотворило мое восхищение еетелом, благодарность, огромная нежность, бесконечное терпенье, мое "чувство" женщины, счастье, испытываемое от того, что удалось пробудить в ней желанье, забота прежде всего об ее удовольствии, а не о своем собственном… Умение, разумеется, приемы, но вдохновленные обожествлением женщины, наваждением, если хотите, которое ведет и освещает всю мою жизнь.
Я люблю Лизон, и Лизон меня любит. Она любит так же, как занимается любовью, без слов, со смертельным напряжением. Она отдается не в ожидании последнего содрогания, но будто ищет полного слияния с тобой, ощущения твоего присутствия в самой глубине своего существа. Наслаждение приходит дополнительно. Оно поднимается тихо, незаметно, как спокойный прилив, она принимает его все с тем же недоверчивым и восхищенным изумлением, не теряя ничего, даже минимальных проявлений, словно из страха утратить что-то и, раз достигнув вершины, отдается волне, которая несет ее долго, долго, нескончаемо. Легкая и непрерывная жалоба поднимается из ее полуоткрытых уст. Ягненок.
Немного напуганный почти мистической силой этой любви, я попытался, хотя у меня разрывалось сердце, заставить ее понять, что кто-нибудь другой мог бы разбудить ее, но она знала, что мне отвечать:
— Все равно, ведь это оказался именно ты. Не имеет значения, как мы познакомились, почему ты, почему я, почему это место и этот момент. Все пары образуются по воле случая, наш случай был именно таким, вот й все. Как только ты в первый раз взглянул на меня, я поняла, что тебе хотелось меня проглотить и я почувствовала, как что-то во мне уже покоряется этому. Желает этого. Ты был волком, я ягненком, я хотела, чтобы ты меня съел. Не говори мне, что это мог бы быть другой волк. Это был ты, это будешь ты. Навсегда.
В другой раз она сказала мне:
— Знаете ли вы, господин волк, почему мы, ягнята, умоляем вас сожрать нас? Потому что ваши глаза все время говорят, кричат, провозглашают, что ягнята, я хочу сказать, женщины, это все для вас. Они дают нам жизнь, ваши глаза. Они делают из нас богинь, больше, чем богинь, больше, чем Богородицу…
— Они делают из вас женщин.
— Вот именно!
Моя жизнь стала богаче. Моя жизнь стала сложнее. К счастью, Лизон не огорчает существование Элоди. Элоди была первой, иными словами, законной женой. Таким образом, мне приходится врать только Элоди, что уже достаточно рискованно. Лизон согласна на то, чтобы мной обладали другие, только бы мной обладала и она. Я очень хотел бы знать, что происходит в ее хорошенькой рыжей головке, когда она сидит на уроке французского и Элоди-Крысельда препарирует со знанием дела, которое мне лично представляется безупречным, прозу Монтеня или поэмы Рютбёфа. Никакого злобного удовольствия, никакой иронии, я уверен в этом. Скорее чувство сопричастности, соучастия и страдание от того, что приходится молчать об этом. Та Лизон, которую я знаю, скорее с удовольствием и наивностью посвятила бы в свое счастье ту единственную, кто в полной мере смог бы оценить его.
Лизон не умеет ревновать. Она не способна ни на какие агрессивные чувства, не может причинить боль, даже подразнить. Я подозреваю, что она связалась со Стефани в этой злобной проделке только ради того, чтобы подобраться ко мне. Она ни в коем случае не хотела, чтобы Элоди была несчастна из-за нее. Она радостно забирает свою долю, не теряя ни крошки, делает из меня своего божка, лучится радостью, когда я с ней, ждет меня, когда меня нет. Она нуждалась в обожаемом существе, она решила, что я оно самое и есть. Она больше не ищет. У нее есть я.
Мечта о мужчине-самце, ставшая реальностью! Значит ли это, что я просто-напросто обыкновенный самец? Я никогда не задавался таким вопросом. Но задает ли его себе истинный самец?..
С течением дней вырисовывается двойная идиллия. Императивы времени и места накладывают свои жесткие требования на наши радости. На практике мне приходится вставлять райские мгновенья с Лизон в просветы ее жизни лицеистки и дочери, имеющей обязательства перед семейством, без сомнения, либеральным, но до известной степени, а также сделать так, чтобы они совпадали с теми моментами, когда расписание Элоди оставляет мне свободное время.
Для Лизон я снял табу со свиданий на моей квартире, или, скорее, оно исчезло само собой. Мы встречаемся среди моего хлама, в моей грязи и запахах моего несвежего белья, которые ее не шокируют, которых она, скорее всего, и не замечает. Она покидает диван только для того, чтобы пойти в кухню приготовить горячий шоколад, она обожает обжигающий шоколад, она красиво размещает разносортные чашки на эмалированном подносе, о существовании которого я и не подозревал. Она всегда умеет находить вещи, она догадывается, где они могут прятаться. Я смотрю и не нагляжусь на то, как она передвигается, я воображаю себя пашой, а мое сердце колотится, как в первый день, я знаю, что оно будет так колотиться каждый раз и что каждый раз будет как в первый день… Столько счастья, столько счастья, а я такой маленький! Слишком маленький, чтобы вместить все это счастье. Слишком ограниченный, чтобы прочувствовать его в полную силу. Моя емкость счастья заполнена до максимума, часть его ускользает от меня, самая большая часть… Полнотасчастья вызывает у меня жажду еще большей его полноты…
Мы занимаемся любовью… Нет, "я занимаюсь с ней любовью", как она выражается… И еще раз нет, я не "занимаюсь", мы не "занимаемся". Мы находимся в постоянном состоянии любовной благодати. Когда мой пенис не в ее лоне, он все равно рядом. Вялый или бодрый, насытившийся или голодный, он ищет ее лоно носом, как один щенок ищетдругого в корзине. Мы купаемся в нашем поту и в наших выделениях, срываем ласку, нюхаем подмышки — рыжие пучочки ее подмышек! Она их брила, дурочка. Я ее быстро от этого отговорил - лизнем здесь, пососем там… Она всегда согласна, всегда все для нее хорошо.Обожающаяжертва, готовая ко всему, довольная всем, покорная и принимающая самое страстное участие. Она тщательно подбирает мельчайшую частицу наслаждения, смакует ее с закрытыми глазами, никогда не пресыщается, никогда не утомляется, подобно траве, принимающей росу, религиозной фанатичке, принимающей Христа.
Мы почти не разговариваем. Разве это нужно? Время течет между пальцами, мы не знаем, светит ли солнце, идет ли дождь… Мне случается входить в контакт с реальностью. Я лениво роняю какой-нибудь пустяк:
— Лизон, а твои занятия?
Лизон согласна и на эту игру.
— В самом деле, ты прав, что заставляешь меня об этом подумать, мне надо кое-что у тебя спросить.
Она протягивает руку, сразу же находит свою сумку где-то среди барахла, тянет ее к себе, вынимает оттуда тетрадь… А я получаю удовольствие от созерцания юной линии ее изогнувшейся спины, двойного потока расплавленной меди, закрывающего ее лицо.
— Посмотрим-ка… А, вот: ты знаешь что-нибудь о настоящей причине войны четырнадцатого — восемнадцатого годов?
— Ну… Да, я думаю, что смогу тебе объяснить.
— Класс! Ты не представляешь, до какой степени мне обрыдла современная история. Ничего, кроме мешанины из политики и экономики, не могу заставить себя заинтересоваться этим.
— У меня есть книжка, если хочешь…
— Нет-нет! Объясни своими словами, мой прекрасный воин! И в трех словах, пожалуйста. Не нужно длинных речей.
У Лизон есть семья где-то в дебрях Бют-о-Кай, насколько мне известно. Или в Маре[4], может быть? Мать, отец, отчим? Поди узнай. Один или два брата-сестры? Может быть, я должен был бы больше обеспокоиться этим. Здесь мы как две птички на ветке, но когда она покидает ветку?
Я догадываюсь, что с ней нелегко. Как обычно говорят, она "несчастье для родителей". Люди этого молчаливого и улыбчивого типа непроницаемы, как сейфы. Все скользит по поверхности. Должно быть, эта дочка налетает, как порыв ветра, хватает йогурт в холодильнике и хлопает за собой дверью, здравствуй-до-свидания.
Чем она собирается "заняться в жизни"? Если верить тому, что она говорит, а говорит она мало, чем-то в области аудиовизуальных средств информации или в области медицины, ну, короче, тем, что будет стоять в списке в разделе среднее образование плюс три года специального обучения. Или стюардессой, у нее успехи в английском, и ты же видел мои ноги? Или, может быть, еще пресс-атташе, ты видел мои глаза? Короче, все будет зависеть от обстоятельств, не стоит об этом думать заранее, и действительно, она не забивает этим голову.
Случается, что она врывается без предупреждения, она решила прогулять урок или болен какой-нибудь преподаватель. Она появляется с гамбургерами и жареной картошкой или с блинчиками с вареньем, это зависит от того, захотелось ей солененького или сладенького, но настоящий праздник - это заказ пиццы по телефону в часы пик и заключение пари. Если парень на своем мотороллере прибывает на десять секунд позже по истечении роковых тридцати минут, пицца в принципе должна быть бесплатной, но у нас не хватает духу потребовать этого. Пари заключается между нами двоими: я спорю, что пицца прибудет, к примеру, через двадцать две с половиной минуты самое позднее, Лизон, само собой, утверждает, что нет. Тот, кто проиграет, платит, подумаем-ка… поцелуем? Угадали. Тот, кто выигрывает, получает его. Надо же, по крайней мере хотя бы раз в жизни, подурачиться.
Лизон — это солнечная сторона моих любовных страстей. Другая сторона, теневая, не такая светлая, но такая же восхитительная. Если Лизон — это рыжий ягненок, то Элоди — черная козочка. Такая же живая, готовая к резкой перемене настроения.
Воспользовавшись своим небольшим отпуском, она устроила для нас — она всегда все устраивает! — миленькое свадебное путешествие, только мы вдвоем в очаровательном старом нормандском доме, стоящем на самом берегу моря недалеко от Трепора.
Для купания было еще холодновато, море было серым, небо — тоже серым, два серых оттенка растворялись один в другом, горизонт отсутствовал. Один из этих нежных и щемящих пейзажей, навевающих чувство смутной тоски, когда мечтательная задумчивость незаметно оборачивается размышлениями о смысле жизни. Несколько одиноких силуэтов на пляже, ветер, вспенивающий волны, резкий как раз настолько, чтобы растрепать нам волосы и разрумянить щеки. Кружатся и кричат чайки. Нам не хочется разговаривать.
Часто мы уходили далеко, без определенной цели, не чувствуя усталости. Мне представилось, как было бы хорошо, если бы с нами была собака. Она гонялась бы за чайками и, виляя хвостом, заглядывала бы нам в глаза, ожидая нашего одобрения. "Значит, тебе меня одной не хватает?" — не упустила случая сказать Элоди. Конечно, она шутила. Но все равно я не верю, что она способна делить с другой свою любовь.
Мы ходили за покупками под ручку, по правде говоря, мы не тратили на это много времени. Элоди готовила сытные блюда быстрого приготовления: рис или лапшу, приправленные тертым сыром и соевым соусом, с куском ветчины, двумя кусками сыра для получения протеинов, сопровождаемые бананом или яблоком для витаминов, все это орошалось чашей сидра, все же в Нормандии мы или нет?
Мы спали на очень неудобной еловой кровати в стиле "дизайна для бедных", как и вся остальная обстановка. Все было к тому же очень уродливым, вычурным, анахроничным: прочная, натертая воском мебель, типичная для домов простых людей в тридцатые годы. Это невязалось с приземистыми, простыми, но гармоничными очертаниями самого дома. Элоди объяснила мне:
— Это сторожка, домик сторожа большой виллы, которая виднеется вон там, за деревьями. Владельцы приезжают туда только летом. Сторожа должны были бы быть здесь, но они попросили разрешения съездить к себе в Португалию на недельку. Какое-то семейное дело, похороны кажется. А мы этим пользуемся.
Когда мы не гуляем по побережью или по полям, мы валяемся в постели. Никогда я не пресыщался ее телом, никогда она мне не отказывала. И когда она сама начинала меня дразнить и провоцировать, даже падая от усталости и пресыщенный любовью, я чувствовал, как во мне снова с прежней силой поднимается вожделение. Наше взаимное познание отныне завершилось, нам больше нечего было открывать, я мог играть на ней, а она на мне, как играют на инструменте, зная, как пробудить начало и довести его до высшей точки, как довести желание до нестерпимой точки, как ускорить экстаз… А потом, бессильно распластавшись среди скомканных простынь, мы ведем бесконечные разговоры. Вещь для меня новая, до сих пор наши встречи были до конца заполнены сексом и тем, что к нему относится, то есть любовью.
О чем же мы разговаривали? Да обо всем. Ни о чем. О книгах. Преподавательская сторона ее натуры давала о себе знать. Она удивлялась тому, что она называла моей эрудицией, разнообразию моих вкусов, меткости суждений… Я и сам не знал, что такой подкованный. Я очень много читаю, я просто глотаю книги, это что-то вроде порока, как для других курение, у меня всегда, сколько я себя помню, была эта потребность, и, так как я терпеть не могу себя мучить, я читаю только то, что мне нравится. Оказывается, что мне нравится многое и почти во всех областях. Я обожаю узнавать новое, а особенно понимать его. Просто так, для собственного удовольствия, не думая о том, чтобы запомнить все это, с тем чтобы однажды воспользоваться. Она сказала "самоучка" с таким видом, будто все поняла. Я не самоучка, я не сам научился читать, мне показали, когда я был маленьким. Когда ты умеешь читать, у тебя уже есть все остальное. Я не самоучка, я просвещенный любитель, если на меня непременно нужно прилепить этикетку. Меня интересует все на свете, и, разумеется, что- то остается в памяти. Я сказал ей это, но она настаивала на своем самоучке и в конце концов, почему бы нет? Я никогда не разговаривал с таким умным человеком, как она, к тому же обладающим умом целенаправленным, оснащенным богатым словарем и всем остальным.
Не знаю ничего лучше на свете, чем слушать дипломированного преподавателя, рассказывающего мне о Плеяде и о ее влиянии на французскую просодию, в то время как я неустанно вылизываю розовую внутреннюю кожицу, выстилающую ее большие губы, время от времени уделяя внимание выпуклому дразнящему бутону, и это продолжается до тех пор, пока ее рассуждения не начинают путаться, и, наконец, она забывается и принимается постанывать.
Так прошли эти восемь дней: как одно мгновенье.
— Ну и глаза были сегодня утром у Крысельды! Они занимали пол-лица… Кажется, ее отпуск не очень удался… бедная старушка!
Так встречает меня Лизон. Она проверяет меня:
— О, скажите пожалуйста… Знаешь ли ты, что у тебя тоже не лучший вид, мой бедненький? Это все пожирательница мужчин Элоди! Обжора! Каннибалка! Она мне ничего не оставила! '
Она сразу же принимается проверять, на самом ли деле для нее ничего не осталось… Как приятно снова с ней встретиться! Как мне, оказывается, не хватало ее в объятиях Элоди, даже между бедрами Элоди… И после того как прошло несказанное мгновенье встречи, теперь уже мне не хватает Элоди в объятиях Лизон. Я бы хотел иметь их обеих вместе, я бы собирал мед с них по очереди, пил бы их росу, вдыхал бы их ароматы, всасывая их языки, облизывая груди, зарываясь носом в подмышки, вминаясь в животы… Или лучше всего смешанными одна с другой, составляющими одно целое… Полное безумие… А почему бы не три, почему бы не четыре, раз уж на то пошло? Почему бы и не "Турецкая баня" старого распутника Энгра? Действительно, почему бы и нет? Быть единственным самцом, обожаемым, избалованным, в центре целого мира нежных округлостей, животов, бедер, рун, жемчужной влаги, нежных ждущих отверстий… Материнский мир, вот как. То, чего ищет мужчина — ну хотя бы я, про других не знаю, - то, чего ищет мужчина в конечном счете в женщине, — это неугасимая тоска по матери, по полной груди, из которой потоками струится жизнь. Слизистые с пахучими соками, невинное животное начало, растворенность в дружественной мягкости, безопасность… Безопасность. Здесь царит женщина, ее присутствием напитано все, я протягиваю руку, я открываю рот, рукой, губами я ощущаю женщину… Грезы маленького неудовлетворенного мужчины, фантасмагории невостребованной любви?.. Но я удовлетворен. И даже пресыщен! Что же тогда? Все дело в голове? Вечное недовольство? Я действительно озабоченный чудак.
Бют-о-Кай, Маре — районы Парижа.