Время тянулось медленно. Второй раз на огонь взвода немцы реагировалиспокойнее; вражеский миномет молчал. Но вот появились первые признакиприближения рассвета — на фоне серого мглистого неба прочертился силуэтодиночной ели в логу, — и Лавров передал по цепи приказание отходить.
Перекинув за плечи раму станкового пулемета, Цыганюк шел напряженнойпорывистой походкой и тяжело дышал. Его давно не бритое лицо блестело отпота. Он отирал его ладонью, и тогда на лбу и на щеках появлялись грязныеследы от его пальцев.
— Слава богу, кажется, выбрались из ада, — сказал он своему соседу,бойцу с ямкой на подбородке, по фамилии Косолапый. — Понимаешь, не чаял ужсвета белого увидеть...
— А ты что думаешь, теперь рай ждет нас? — с какой-то угрюмойотрешенностью и в то же время с жгучим укором спросил Косолапый.
— Рай не рай, а страха такого не будет. Когда немцы прошлым утром станками двинулись на нас, и то не было так жутко, как в эту ночь. Тогданас было сколько?.. Дрались почти на равных.
— Помирать сильно боишься, вот тебя и изводит страх, — внушительнозаметил Горбунов, сутуловатый красноармеец с черной родинкой чуть понижеправого глаза.
— Тоже мне герой!.. Ты-то не боишься смерти? — сказал Цыганюк.
— Почему не боюсь? Я тоже хочу жить. Только от этой старушки, брат,все равно никуда не денешься!
— Будет каркать-то! — Цыганюк суеверно сплюнул в сторону. — Любишь тыболтать, Горбунов.
— Не болтать, а пофилософствовать малость действительно люблю.
— Неужель — философ?
— А что ж здесь такого. Родись я, скажем, лет на десять позже, я бы,может, после этой войны еще немного поучился и стал бы Гегелем в квадрате.
— Кем, кем?
— Гегелем. Был такой небольшого росточка худосочный человек, амыслитель гигантский. Он, брат, все мог объяснить и не как-нибудь, анаучно, диалектически. И войну считал даже закономерной, правда,немецко-прусскую, захватническую.
Горбунов поправил лямки вещмешка и, повернувшись лицом к Цыганюку,спросил:
— Вот, кстати, ты читал историю Древнего Рима?
— Нет.
— А историю Византии?
— Что-то не помню.
— Наверно, и историю Киевской Руси не читал! — сокрушенно произнесГорбунов.
— Пошел ты от меня к черту со своей историей! — разозлился Цыганюк.
— Ну, нет, это, брат, совсем плохо, — стоял на своем Горбунов. —Получается, вроде ты и на свете не жил. Почитай, советую. И будет тебеказаться, что ты перешагнул через целые столетия. Тогда и собственнаяжизнь будет тобой по-особому восприниматься.
— Эка куда хватил! — хрипло рассмеялся кто-то из бойцов.
А Горбунов строгим тоном продолжал:
— Мир строго закономерен, говорил Гегель. Фейербах дополнил его: «Нетолько закономерен, но и материален». Вот и получается, что каждое явлениев мире с точки зрения исторического процесса является определеннойзакономерностью.
— Ничего я из твоей философии не понял, — пробурчал Цыганюк. — Ивообще, Горбунов, брешешь ты все, сочиняешь, непонятно для чего.
— Да ты, видать, и вправду даже историей никогда не интересовался, —с удивлением сказал Горбунов.
— Нам не до истории. У батьки было пятнадцать десятин земли, так еетребовалось обрабатывать. А забрось землю — она и зачахнет, как дитя безприсмотра. Это до тебя доходит?
— Уткнулся, значит, носом в землю... — сказал Горбунов.
— А ты, философ, поосторожнее насчет земли. Хлеб-то на чем растет,знаешь? — с сердцем отпарировал Цыганюк.
— Земля, конечно, землей, но без политики, без истории тоже нельзя.По законам философии материя вечна, но каждое отдельное явление имеетпричину, начало и конец... Я к чему все это? Надо же представить себе, чемкончится эта заваруха? Когда? Что будет дальше? — Горбунов обернулся кЦыганюку лицом. — Вот Гитлер сейчас свирепствует, а надолго ли он завелся,а? Я тебя спрашиваю?..
— Да откуда же я знаю? — подавленный напором «философа» уже помягчеответил Цыганюк.
— А это очень важно понять. Тогда и воевать будет не так страшно иумереть, коль придется, тоже, — заключил Горбунов.
— Воевать — пожалуйста, умирать — не обязательно, — подвел черту иЦыганюк.
— Конечно, не обязательно, — вступил в разговор Игнат. — Жулик,который лезет в чужой дом, и сам рискует головой. Так вот свернуть емунадо шею, фашисту, я имею в виду, чтобы не зарился на чужое добро... Асвою голову по возможности не подставлять, я так понимаю.
— Это правильно, — подхватил Косолапый.
— Все одно, не хочу умирать, — вновь кисло произнес Цыганюк.
— Да ты, видно, думаешь, все мы так и рвемся туда? — Горбунов указалрукой на землю.
— У каждого своя судьба, — сказал Цыганюк.
— Судьба? — возразил Горбунов. — Когда я родился, разве мой отец илимать могли подумать, что моя судьба будет в какой-то степени зависеть отсумасшедшего Гитлера? Да и он-то, Гитлер, был тогда вроде безумногобродяги. Кто о нем тогда что-либо знал? А вот вскочил, как гнойный нарывна теле немецкого народа, ну и дает о себе знать. И при чем же тут твояили моя судьба?.. Вот если говорить насчет долга перед Родиной, так этодругое дело. Когда чужеземные захватчики хотят уничтожить Родину, нашихблизких, меня и тебя, то здесь мы обязаны постоять и за свою страну, и засебя, а если потребуется — не поступиться и своей жизнью.
Боец Косолапый вдруг с воодушевлением закивал головой.
— Правильно! — сказал он. — Это очень правильно, я согласен.
— А я ничего не знаю, — промямлил Цыганюк.
— И опять ничего не знаешь, а вернее, не хочешь знать, — сказалГорбунов и отошел от него.
Растянувшись по лесу, взвод шел гусиной цепочкой. Младший лейтенантЛавров, следуя во главе отряда, часто поглядывал на компас,останавливался, прислушивался. Рассвет все больше пробивался в чащу.Война, казалось, отступила далеко назад.
В четыре часа утра вновь загрохотала артиллерийская канонада.Послышались частые разрывы снарядов и мин. Лавров догадался, что немецбьет по оставленным ими пустым траншеям, и усмехнулся. Неожиданно слева понаправлению движения взвода раздался знакомый натужный рев немецкихтанковых моторов. Лавров дал команду остановиться.
— Где же полк, товарищ командир? Идем больше двух часов, — сказалкто-то.
Лавров поднес раскрытый планшет близко к глазам, с трудом различилпунктирную стрелку на карте, потом внимательно посмотрел по сторонам,глянул на компас.
— Полк должен быть где-то близко. Если даже, допустим, отходпродолжался около трех часов, — мы вот-вот должны выйти к своимпозициям... Осталось километра полтора-два до границы этого лесногомассива, потом будет поле, а за ним — наши.