Терентий Петрович стоял возле своего дома и задумчиво попыхивалпотемневшей от времени трубкой. Сизоватый дымок, вившийся над ней, быстротаял в холодном осеннем воздухе. Когда с Терентием Петровичем поравнялосьнесколько женщин, возвращавшихся с принудительной работы по починкедороги, он негромко сказал:
— Аксинья, задержись на минуту, ты мне нужна.
Аксинья свернула к калитке, у которой стоял старый доктор.
— Ну, как дела? — спросил он.
— Плохо, Терентий Петрович.
— Что-нибудь случилось с Игнатом?
— Ничего не случилось, но только каково ему сидеть-то в подполье. Ипрошло всего четыре дня, а ворчит. Говорит, не выдержу, убегу, куда глазаглядят.
— Нервы шалят, измотался человек, — сказал Терентий Петрович. — Да ипонимать надо, обстановка у него опасная, он прекрасно это сознает.
— Я его и так, и сяк стараюсь успокоить, прошу потерпеть, обещаючто-то придумать, он того и гляди сорвется. И что делать-то?
Терентий Петрович украдкой посмотрел по сторонам, глубоко затянулся исказал еле слышно:
— Пусть не унывает. Передай ему мой привет и скажи, что через два-тридня помогу ему переправиться в партизанский отряд.
Аксинья от удивления заморгала глазами, она сдвинула со лба назатылок свой полушалок, словно он мешал ей смотреть на доктора, изадрожавшим от волнения голосом воскликнула:
— Терентий Петрович, дорогой, отправь и меня, я очень прошу.
— Бог с тобой, Аксинья, у тебя же мальчонка. Куда его денешь?
— Завтра Петя уедет к бабушке. Право же, Терентий Петрович... А точует мое сердце что-то неладное.
— Что ты имеешь в виду?
Аксинья, покраснев, опустила глаза.
— Боюсь я этого... ихнего капитана.
— Вот оно что! — Доктор нахлобучил поглубже поношенную бараньюшапку. — Пожалуй, надо и об этом подумать, ты права.
— Постарайтесь, Терентий Петрович. Вон ведь Прасковья и Агафья ушли вотряд, а я разве хуже их? Буду стирать белье, чинить одежду, готовитьпищу.
— Хорошо, — сказал доктор. — Что-нибудь решим.
* * *
Над деревней опускались вечерние сумерки. В воздухе медленнокружились первые снежинки.
...Войдя в дом, капитан Мейзель снял фуражку, повесил шинель нагвоздь возле двери, где дулом вниз на соседнем гвозде висел автомат егоденщика, и, потирая остывшие руки, бодро произнес:
— Фрау Аксинья, пожалуйста, чай...
Он отлично заучил эти слова и выговаривал их почти без акцента.
— Русский зима идет, — указал он на окно, за которым летели легкиезвездочки снега.
— Это еще не зима, а первая зимняя ласточка, — обмахивая чистойтряпкой самовар на кухне, ответила Аксинья.
— Лас-точ-ка?.. Что есть это? — сказал капитан и, очевидно сообразив,что хозяйка не сможет перевезти на немецкий это слово, сказал о другом: —Ест холодно, эс ист кальт. Пожалуйста, чай. — И он приложил ладони ксверкающей белизной горячей русской печке.
Аксинья поставила на стол давно уже вскипевший желтый пузатый самовари сказала:
— Пожалуйста, пейте.
Капитан в знак благодарности кивнул, затем прищелкнул пальцами.
— Я имею хороший настроение. Ин Москау... в Москве будьет парадгерманских войск. Я еду в Москву. Сегодня мы делаем здесь маленькийпраздник.
Аксинья отрицательно покачала головой.
— Это не наше... Но, говорят, будет и на нашей улице праздник.
Капитан, очевидно, ничего не понял, потому что вновь утвердительнозакивал:
— О, да!.. Ты ест прекрасный... как это?.. русский цветокне-за-буд-ка, ты ест сама любовь, фрау Аксинья!
И он со своей еле приметной усмешкой, которая так пугала Аксинью,посмотрел в ее глаза.
В дверь постучали.
— Райн! — крикнул капитан, отходя от печи.
В избу вошел денщик Мейзеля рыжий ефрейтор Густав и солдат с двумясвертками под мышкой. Щелкнув каблуками, ефрейтор что-то доложил своемуначальнику, Мейзель взял сам из рук солдата свертки, положил на стол,потом, обернувшись, сказал ефрейтору что-то такое, отчего тот просиял всемсвоим красным веснушчатым лицом. «...фрай бис цвельф», — повторила Аксиньямысленно слова капитана, и когда денщик вместе с солдатом, посмеиваясь,вышли из избы, она догадалась, что Мейзель специально выпроводил ефрейтораиз дома. Тревога ее росла.
Капитан, не теряя времени, принялся распаковывать свертки. Раскрыводин, он извлек оттуда две бутылки вина, консервы, сало-шпик.
— Фрау Аксинья, — воркующе произнес он, — пожалуйста... глас... какэто?.. рьюмки...
Аксинья поставила на стол мелкую тарелку, фужер с ярким золотымободком и на белом блюдце — зеленую чашку.
— Пожалуйста, — с еле приметной улыбкой сказал Мейзель, — еще одинтакой рьюмка... для фрау...
Вся эта затея Аксинье была не по нутру. Она недовольно сдвинулатонкие черные брови и с возрастающей тревогой в душе сказала:
— Господин Мейзель, я не пью вина, мне нельзя, у меня больное сердце.
Вероятно не желая вдаваться в объяснения, капитан вышел из-за столаи, снисходительно улыбаясь, направился на кухню. Он открыл там деревянныйшкафчик, висевший на стене, взял оттуда еще один фужер, мелкую тарелку,две вилки и чайную чашку.
Через несколько минут стол был сервирован, бутылки откупорены.Капитан зажег лампу и зашторил окна.