Он торжественно говорил что-то еще, и Аксинья присела к уголку стола.
— Данке шен! — учтиво поклонившись, сказал Мейзель и только послеэтого сел сам.
Аксинью тревожило и раздражало поведение офицера — обычно суховатого,неразговорчивого, — раздражали его большие, резко очерченные ноздри. «Чтож делать-то? Неужто он вздумал споить меня? Нет, дудки! Убийца, карательпроклятый! Еще талдычит про красоту...»
— Вы пейте и закусывайте, господин. Я минуту посижу, а потом мненужно еще работать по хозяйству, — сказала Аксинья.
Капитан слегка нахмурился. Казалось, он вот-вот готов вспылить,накричать на хозяйку. Но через несколько секунд лицо его вновь смягчилосьи на губах появилась чуть заметная улыбка. Молча он наполнил фужерыкоричнево-золотистым вином из плоской бутылки и придвинул один из них кАксинье, сказал как будто опечаленно:
— О, я понимаю, фрау Аксинья... Война ест война. Будем немноговыпить, чтобы война... скоро конец!
Он поднял свой фужер и осушил его до половины. Аксинья отпила всегодва глотка и поперхнулась, на глазах выступили слезы.
— Ха-ха-ха! — вдруг залился смехом Мейзель. — Это ест искусство... О,это надо уметь... уметь пить коньяк, это ест прекрасный французский коньяк«Мартель»!
— Очень уж крепкий, — сказала Аксинья и подумала, что теперь,пожалуй, можно и уйти: капитан не будет придираться.
Но Мейзель, судя по всему, только входил во вкус. Он вынул израспечатанной плоской консервной коробки несколько маслянистопоблескивающих рыбок, положил их на ломтики белого хлеба.
— Прима! — сказал он. — Это ест португальский сардины. Очень прошу,прекрасный фрау Аксинья...
И он вновь придвинул к Аксинье фужер с коньяком и ломтик хлеба сзолотистой, лоснящейся от жира сардинкой.
— Теперь один маленький... как это?.. урок. Айн момент! — Мейзельвзял в руку свой фужер, немного поднял его, словно взвешивая, затем поднеск загорелому лицу и сделал глубокий вдох. — О, прима! Прекрасный арома...Пожалуйста, фрау Аксинья, делать так...
Точно завороженная, Аксинья взяла фужер с коньяком и зажала его владонях, а потом наклонилась над ним. Пахнуло свежими яблоками, ландышем,чуть-чуть спиртом. Почувствовав легкое головокружение, она неожиданно длясебя отпила еще глоток и в этот момент заметила на себе упорный липкийвзгляд капитана. «Что же это я делаю? А?» — удивилась сама себе Аксинья.
— Прозит! — ласково произнес Мейзель. — Твое здоровье, прекрасныйфрау Аксинья...
Она глотнула еще раз с твердым намерением после этого встать и уйти,но когда поднялась — поднялся с места и капитан, убавил огонь в лампе иприблизился к ней.
— Я люблю тебя, — горячо зашептал он, — прекрасный глаза, прекрасныйженщин, люблю...
Более недели прожил Игнат под полом дома Аксиньи. Это было для негомучительное время. Почти круглые сутки проводил он без света. Кромешнаятьма выматывала силы, расшатывала нервы, ухудшала и без того ослабевшеепосле ранения здоровье. В те дни, когда беспокойный и опасный постоялецвместе со своим денщиком уезжал куда-то, Аксинья на час-другой открывалаполовицу. В такие часы Аксинья пополняла его продовольственные запасы,снабжала хлебом, давала молока, опускала ему ведро с кипяченой водой.
Петя щебетал, как скворец на заре, рассказывал ему деревенскиеновости, с удивлением говорил:
— Ой, дядя Игнат, какая у вас отросла черная борода, прямо как всказке у Черномора...
В такие минуты Игнат забывал обо всем тяжелом, радостно улыбался,шутил.
Но скоро Петя был отправлен к родственникам куда-то в далекуюдеревню. Аксинья с утра уходила на принудительные работы. Игнат частослышал, как вверху над ним расхаживал капитан, топтался его денщик, как,стуча коваными сапогами, приходили в дом солдаты. Эти звуки выводилиИгната из себя. Ему хотелось любой ценой вырваться из подземного плена.
Вскоре, воспользовавшись отсутствием капитана, Аксинья передалаИгнату план его побега. Осуществление его не представляло особойсложности. В предвечерние сумерки, до того как Мейзель обычно возвращалсяв дом, Аксинья должна была вывести Игната из подпола и укрыть во дворе.Затем в тот час, когда она всегда направлялась во двор доить корову, ейпод покровом темноты надо было проводить Игната через заднюю калитку всад, а оттуда за деревню.
Минул день, другой. Близилось назначенное время побега... Он сиделпод той самой половицей, которая, по его расчетам, вот-вот должна былаподняться и выпустить его из подземной тюрьмы, как вдруг до слуха егодолетел громкий голос и смех немецкого офицера. Прислушавшись, он понял,что офицер вернулся раньше обычного и по какому-то поводу затеял пирушку.Но вот до Игната донесся звон бокалов, оживленный голос офицера. Сердцеего тревожно сжалось: «Неужели согласилась пить с фашистом?» Он напрягслух и вдруг услышал отчетливый крик Аксиньи:
— По-мо-ги-те!
Игнат приподнял половицу и в образовавшуюся щель увидел, что фашиствыкручивает Аксинье руки. Кровь бросилась в лицо Игнату. Он быстро ибесшумно выбрался из подпола. Взгляд его упал на черную чугунную кочергу,стоявшую в углу возле печи. Игнат схватил кочергу и, выскочив из кухни,изо всех сил ударил фашиста по белокурой набриолиненной голове. Капитанхрипло вскрикнул и тяжело повалился на пол.
Растрепанная Аксинья испуганно отступила к двери, загнанно дыша,спросила Игната:
— Убит?
— Все... Туда ему и дорога.
— Скорей бежим! — сказала Аксинья и, надев полушубок, схватилась закоробок со спичками.
— А спички зачем? — спросил Игнат, все еще держа в руках кочергу.
— Одевайся, Игнат, не теряй времени, — ответила она и вынесла изчулана бидон с керосином.
Игнат, оглядевшись, натянул на себя офицерскую шинель, висевшую увыхода, надел фуражку, снял с гвоздя черный немецкий автомат.
— Выходи! — решительно произнесла Аксинья.
Игнат приостановился у порога, сумрачно сказал:
— Немцев выгоним — где жить будешь?
— Найдем жилье, — ответила Аксинья и стала поливать керосином полвокруг стола и кровати. Потом, словно ленту, протянула она керосиновуюдорожку до порога, вывела ее в сени и облила все подступы к наружнойдвери. Во дворе Аксинья задержалась на минуту, открыла коровий закуток.Заслышав хозяйку, корова коротко промычала. Аксинья перекрестилась ичиркнула спичку. Через несколько секунд пламя ярко засветилось и поползлоиз сеней в раскрытую дверь избы.
— Бежим, Игнат! — тем же решительным тоном проговорила Аксинья ипервой вышла через заднюю дверь двора в сад. Калитку попросила незакрывать.
На улице было темно, в воздухе по-прежнему кружились снежинки.
Далеко за деревней Игнат и Аксинья остановились. До них долетелипанические крики немцев, винтовочные выстрелы, а через мутную завесупервого снегопада пробивалось багровое пятно пожарища.
Глава девятая
Первое время Люба смотрела на появившегося в их доме окружения снастороженным любопытством. Ей было тяжело видеть, как он жадно ел ибеспробудно спал. Марфа только вздыхала: «Ох, батюшки, как же отощалчеловек!» Но дни шли за днями, и вместе с ними росла привязанностьЗерновых к постояльцу. Коленька часто докучал ему расспросами о войне, отом, как тот дрался с фашистами. И бывший окруженец терпеливо иобстоятельно отвечал на все вопросы мальчика.
Когда же его рассказ казался Коленьке особенно увлекательным,мальчонка вдруг азартно и гордо заявлял:
— А папа мой тоже воюет. Вы его там нигде не встречали?
— Сынка, Кузьма Иванович уже говорил, не видел он папу, — сказалаМарфа. — Не надо его беспокоить.
— А может, он просто забыл, — не отступал Коленька.
— Нет, Коля, правда не встречал, — ответил Кузьма Иванович.
Ему, лейтенанту Васильеву, действительно не доводилось воевать вместес Зерновым. После прибытия маршевой роты на фронт, Васильева, как среднегокомандира, направили в распоряжение штаба дивизии. Тем же днем он принялпотрепанную в боях стрелковую роту. А через несколько дней, отражаяочередную атаку фашистских танков, Васильев разрывом тяжелого снаряда былнаполовину засыпан землей в развороченной траншее. Его выручили двоелегкораненых бойцов из роты. Потом они вместе пытались пробиться изокружения, нарвались на немецкую засаду и едва не угодили в лапы фашистов.После одной из ночных стычек окруженцев с врагом Васильев потерял из видадрузей и решил самостоятельно искать партизан. Так он попал в роднуюдеревню Игната Зернова...
Настали осенние холода. А дом Марфы стал для Кузьмы Ивановича родным.Он быстро окреп, заметно поправился. С партизанами ему все еще неудавалось связаться, и от этого сердце его ныло, докучливые думы не давалипокоя. «Кто же я теперь: воин или пленник? Да и живу на чужих харчах...»