— А мне не только днем, но и по ночам-то не очень спится, — сказалон.
— Что так, нездоров? — поинтересовался Цыганюк. — Нервы шалят,по-прежнему философские вопросы решаешь?
— Какие уж там философские! — махнул рукой Горбунов. — О материдумаю, об отце — как они там? И что будет с нашей Россией...
— Что будет, по-моему, уже понятно. Приберет ее Гитлер к рукам, вот ивсе.
— Ты что, серьезно так думаешь? — нахмурился Горбунов.
— А разве похоже, что я смеюсь? — ответил Цыганюк. — Уже улыбнуласьУкраина, пал Орел, немцы под Ленинградом, да и от Москвы не так уж далекоотступили... Чего же тут непонятного? Всякая вера надломилась.
— Зря ты так, — сказал, сдерживаясь, Горбунов.
— Не верю я больше ни во что. Вон у них техника-то какая, валит все,ничем не задержишь!
— Нет, ошибаешься. Россия не падет. Она еще постоит за себя.
— А кому стоять-то? — усмехнулся Цыганюк. — Немцы перемололи нашукадровую армию, а теперь добивают запасников. Что же ты будешь тут делать?
— Делать можно многое, — не сдавался Горбунов.
— А сам-то ты что делаешь?
— Пока ничего, а делать что-то надо.
— Вот именно «что-то надо», — многозначительно усмехнулся Цыганюк.
— Слышал, появились партизаны, несколько эшелонов пустили под откос,взорвали мосты, нарушили связь... Может, и нам податься к ним?
— Да ты в своем уме?.. Уж если что-то действительно делать, так этосебе работенку подбирать, к новому порядку прилаживаться... Ну, что ты наменя смотришь, как на прокаженного? — возмутился Цыганюк. — Было время, мыдрались, и, кажется, неплохо. Да вот не устояли. Но разве мы повинны вэтом? Теперь тужить да плакать поздно. Того и гляди угонят на чужбину, атам с голоду подохнешь. А я не хочу и не собираюсь подыхать!..
— Что же ты конкретно предлагаешь? — резко спросил Горбунов.
Цыганюк задумался и не ответил.
— Ну?
— Не знаю. Конкретно — не знаю, — вяло и неопределенно произнесЦыганюк.
...Теперь Горбунову предстояло довести до конца тот разговор. Онпостоял, собираясь с духом, возле вербы с набухшими почками, сломал ветку,понюхал, потом бросил ее и решительно направился к знакомому крыльцу.
Цыганюк встретил его настороженно.
— Ну, так что же ты все-таки решил? — спросил Горбунов. — Я тебя всееще считаю своим фронтовым товарищем, и мне не все равно, какой ты пойдешьдорогой.
— Напрасно обо мне печешься, — сухо сказал Цыганюк, достал кисет изакурил. — Я же не дитя и не очень-то нуждаюсь в отеческой опеке.
— Имей в виду, что в деревню вот-вот нагрянут немцы.
— Ну и что же из того?
— Угонят в лагерь. А может, что и похуже...
— А я перед ними ничем не провинился. Я при доме. Из деревни невыхожу, не шляюсь, как некоторые... За что же меня немцам преследовать?
— А ты не слышал, что во многих деревнях начались аресты всех воиновКрасной Армии без разбору? — сказал Горбунов.
— Я не считаю себя больше воином Красной Армии, и все, — отрезалЦыганюк.
Горбунову захотелось крикнуть: «Подлец, продажная шкура!..» Но онснова сдержал себя и сухо спросил:
— Так, может, к Якову подашься?
— Поживем — увидим... А у Якова и вправду покойнее будет, чем там,куда ты меня затянуть мечтаешь, — сказал Цыганюк и со злостью спросил: —Или ты думаешь, я тебя не раскусил, философ-агитатор?
— А меня и раскусывать нечего, — безразлично проговорил Горбунов иповернулся к выходу.
Васильев был расстроен не только недоброй вестью о Цыганюке. Еговолновала и судьба семьи Зерновых, в которой он нашел приют в тяжелые дни,которую приходилось теперь оставить.
Марфа чувствовала, что Кузьма Иванович ненавидит фашистов, и этовызывало у нее какое-то душевное уважение к нему. Когда же наступило времяухода его из дома, сердце ее защемило от боли. Она загрустила. И все жеэто было для нее всего лишь небольшое огорчение, за которым последовалнепредвиденный удар по ее материнским чувствам. Марфа знала о горячейдружбе дочери с Виктором. В тайне души ее ютилась надежда: «Витя хорошийпаренек, честный, умный. Пройдет годок, другой, можно их и поженить». Но,думая так, она и не предполагала, что дочь ее не только связана с юношейузами дружбы, но вместе с ним собралась уйти в лес.
И вот когда отряд партизан подготовился к своему выходу, Люба открыласвою тайну матери.
— Нет, ты никуда не пойдешь и будешь только со мной, — резковозразила она. — Я боюсь за тебя, ты еще не знаешь по-настоящему жизнь...
Люба была поражена таким непредвиденным возражением матери, она неподозревала, что ее уход в отряд так сильно огорчит мать. Люба растерянноуставилась на мать и не знала, как поступить. В ее сознании забушеваливзволнованные чувства: «Остаться с матерью — значит, расстаться с любимымчеловеком, и, может быть, надолго. Как быть? Что же делать?..»
Васильев, удивленный словами Марфы, резко упрекнул ее за это. ОднакоМарфа оставалась непреклонной и, словно подозревая сговор Кузьмы и Любы,ехидно возразила:
— И ты, Кузьма Иванович, заодно с дочкой? Вот уж не ожидала от тебятакой благодарности.
Васильев с досады пожал плечами.
— Что ты говоришь, мама, как тебе не стыдно? — закричала Люба.
«Пустить ее в лес! Такая молоденькая и неопытная! Глухие ночи! Да какже это можно? Мало ли что может произойти! Потом она же сама и будет меняпроклинать», — беспокойно мелькали мысли.
— Нет, как я сказала, так и будет, — в ответ на упреки дочерирешительно произнесла она.
Васильев подумал: «Какое глупое упорство! Ну, ничего, пусть остаетсяЛюба на месте, она нужна нам будет и здесь, для связи».
Люба долго еще спорила с матерью, доказывала ее неправоту, настаивалана своем уходе с отрядом, но все это не помогло, — Марфа стояла на своем.
Васильев почувствовал какую-то невыносимую тяжесть на сердце. Онсвернул цигарку, вышел на улицу и, пройдя в сад, присел на бревно. Высоков небе одна за другой вспыхивали звезды. Кое-где слышался тихий говор.Время тянулось медленно. Кузьма взглянул на часы, закурил.
В доме у Марфы дважды хлопнула дверь. Послышались легкие шаги. Кто-топрошел в направлении сада и остановился возле тына. Потом прозвучалумоляющий голос: