Кургузая изломанная тень Степана закачалась на полу, перескакивая напечь, на занавеску. Он толкнул с силой дверь и вышел в коридор. Дверьсразу захлопнулась за ним, звякнул железный крючок. «И вправду, видно,говорят, что просватанная невеста дороже ценится», — подумал Степан и,шатаясь, погрузился в ночную мглу.
* * *
Позорная связь и бегство дочери с немецким офицером камнем легли насердце Марфы. Словно тяжелый недуг сковал все ее тело. Бессонными ночами,прижимая близко к себе Коленьку, она часто твердила: «Боже мой, за что тыпрогневался на меня, рабу твою несчастную? Враг лютует на земле нашей, аона, беспутная, безрассудная, кинулась в объятия грабителя, пошла навражьи харчи! Вскормленная грудью моей, она предала меня, нанесла удар всердце мое, обесчестила меня, опозорила! Что скажу я Игнату? Чемоправдаюсь перед ним? Не сберегла я ее».
Марфа то проклинала Любу, то горевала о ней, предавала ее анафеме имолилась о ее спасении. Разбитая горем, она не находила для себя никакогоуспокоения. Неутешная тоска внутренне сгибала ее, пугала страшнойнеизвестностью. И ничто не облегчало ее страданий. А дочь, словно нарочно,ни днем, ни ночью не выходила из ее головы, жила глубоко в материнскомсердце. Всю жизнь Любы день за днем перебирала в памяти своей Марфа. Дочьбыла как дочь, в меру капризная и упрямая, а больше — милая да робкая.«Лучше бы бог тебя прибрал в день твоего рождения, не мучилась бы ятеперь!..» Никто не хотел посочувствовать Марфиному горю, понять ееизболевшую душу. Бабы по-прежнему судачили, а иные и ехидно посмеивалисьнад ней, корили ее дочь за распутство, называли офицерской подстилкой.Некоторые из них при встрече с Марфой отворачивались, а то и обходили еестороной. Все это выводило Марфу из себя, еще больше обостряло еестрадания. «И что я только наделала, почему не отпустила ее в отряд вместес Витей и Кузьмой Ивановичем?» — не раз досадовала на себя Марфа.
Однажды в дом вновь зашел пожилой немец, служивший денщиком улейтенанта Штимма. Он подсел к Марфе и на ломаном русском языке сталрассказывать о жизни ее дочери. Марфа слушала и не верила ушам своим.«Нет, не может этого быть, тут какая-то хитрость, обман; жива ли вообщеона?..» А старый, с морщинистым лицом Отто смотрел на Марфу выцветшимибледно-голубыми глазами и говорил на своем странном наречии:
— Пан лейтенант есть такий ладный чловек. Они будут иметь сченстье. Ясам ойтец, я все разумею...
Однако слова денщика только расстраивали душу Марфы. Все внутри у нееклокотало: и злоба, и отчаяние, и досада нахлынули одновременно. Онасхватила давно уже собранную и связанную в узел одежду и белье дочери и снегодованием бросила к ногам Отто.
— Слышать о ней не желаю больше ничего! Нету у меня дочери...
Отто покачал сокрушенно головой, поднял узел и вышел на улицу.
Однако некоторое время спустя он снова появился в доме Марфы. На этотраз он положил на стол письмо, вежливо и твердо сказал:
— Пани не хотела читать первого письма дочки, пани дольжна читать этописьмо...
Упоминание о дочери залихорадило, затрясло Марфу. Какое-то время онарастерянно смотрела на голубенький конверт и знакомый ей почерк и незнала, как поступить. Ей хотелось взять письмо и сию же минуту прочестьего, но какой-то внутренний голос упрямо твердил: «Да как же это ты смеешьунизиться перед ней! Или ты уже готова благословить распутство?» И вот,разом освободившись от колебаний, Марфа в гневе закричала:
— Я уже сказывала вам — нету у меня дочери! Я когда-то мучилась,родила ее, кормила ее своим молоком, а теперь ее нет, она умерла для меня!
Потом она схватила письмо и, почти не помня себя, с какой-то страшнойвнутренней дрожью, разорвала его на мелкие кусочки. Все это произошло такбыстро и неожиданно, что Отто успел только воскликнуть:
— О, что вы сделали, пани!
Отто, мобилизуя весь свой скудный запас русских слов, перемешивая ихчешскими и немецкими словами, стал говорить Марфе о том, что в своей любвилюди не вольны; он, Отто, глубоко убежден в том, что самому господу богубыло угодно, чтобы прелестная русская девушка Люба и вполне порядочныймолодой человек, немецкий офицер Франц Штимм сочетались браком; правда,немецкий офицер пришел в вашу страну с оружием в руках, но ведь он неволен пойти против закона.
Услышав слово «закон», Марфа опять обрушилась на немца-денщика:
— Хороши же ваши законы! Приходят, насильничают, отбирают у людейдобро, нажитое честным трудом... И ваш лейтенант тоже насильник и бандит.
— О, нет, — забормотал Отто, — герр лейтенант никого не стрелять. Онесть интендант.
— А хлебушек наш крестьянский кто отбирает? Не разумеешь?.. А дочку,дочку... кто похитил у меня дочку?
Отто принялся доказывать, что тут действует закон природы, молодаялюбовь, которую нельзя осуждать, тем более что пани Люба в скором времени,вероятно, станет матерью.
— Угодники святые! — простонала Марфа и, поднявшись на дрожащие ноги,молча указала старому немцу на дверь.
«Это в семнадцать-то годков стать матерью! Что же это такое? За чтомне такая кара?» — думала Марфа и чувствовала, как леденеет и словноостанавливается от нового тяжкого испытания ее сердце...
Как-то раз, усталая и подавленная раздумьем, Марфа долго не могласомкнуть глаз. За окном лежала темная, беспросветная ночь. До слуха Марфыоткуда-то издалека доносились неясные звуки, и она по привычкеприслушивалась, как бывало, когда дочка поздно возвращалась домой. И вдруграздался тихий стук в окошко. Марфа вскочила с кровати и уткнулась лицом встекло, стараясь разглядеть того, кто так робко постучался. Ничего неразобрав во тьме, она тихо спросила:
— Кто там?
— Марфа Петровна! — послышался негромкий голос, который показался ейзнакомым.
— Кто это?
— Я, откройте.
У Марфы вдруг сильно заколотилось сердце.
— Это ты, Витя?
— Да, я самый.
Звякнула щеколда, со скрипом отворилась дверь, и появившаяся накрыльце Марфа торопливо сказала:
— Проходи, Витя, проходи.
— Не называйте громко моего имени, — предупредил он.
— Хорошо, — ответила Марфа и, впустив гостя в открытую дверь, тотчасвосторженно начала приговаривать: — Дорогой ты мой соколик, откуда тыприлетел? Где же ты долго так пропадал?
— Прилетел вот, и не один, — сказала Витя и, обернувшись, поманилкого-то рукой. За Виктором в избу вошел какой-то человек; третий, какуспела заметить Марфа, прикрыл калитку и остался на улице.
— Здравствуйте, Марфа Петровна! — радостным тоном произнес тот, ктовошел вслед за Виктором.
— Да кто же ты такой? Голос знакомый, а чей не пойму. Сейчас язасвечу лампу, — отозвалась Марфа.
— Нет, ни в коем случае, — ответил тот же голос, — поговорим впотемках. Помните такого Горбунова... с черной родинкой под глазом?
— Как же, Сереженька, милый ты мой голубчик, — растроганно произнеслаМарфа и уткнулась ему в плечо.
— Успокойся, Марфа Петровна, слышали мы о твоем горе, но до сих порне верили, думали — все сплетни.
Марфа всхлипнула:
— Лучше бы были сплетни, чем такая правда.
— И как же все это произошло?
Волнуясь, Марфа рассказала о своем несчастье. И несмотря на то чтоэто было именно несчастье, в голосе ее прорывались обида и гнев, хотяговорила она о своей родной дочери.
— Постойте, Марфа Петровна, погодите минуту. А где же вы сами-тобыли? — глухо, сдавленным голосом спросил Виктор.
Горбунов резко одернул товарища:
— Что ты говоришь, подумай! От этих бандитов можно всего ожидать. Чемже мать виновата?
— А тем виновата, что не пустила с нами Любу. Если бы пустила — небыло бы этой беды...