Партизаны примолкли.
— По-моему, это всего-навсего подстраховочная стрельба, — продолжалИгнат. — Фашисты часто так делают. Едут и палят из автоматов по всемкустам, им везде мерещатся партизаны.
Рассуждения Игната были резонны. Все приняли дополнительные мерыпредосторожности: каждый вырыл себе в сугробе окоп с таким расчетом, чтобысо стороны тракта его загораживал толстый ствол сосны.
Скоро стрельба прекратилась, и вдали на дороге показались темныедвижущиеся пятна. Потом стал доноситься скрип саней и фырканье лошадей. Натрех головных подводах сидело по пять солдат, на остальных — по два, поодному.
Несмотря на сильный мороз, немцы были одеты в свои обычные шинели,кожаные сапоги, тонкие суконные подшлемники. Такая одежда, по-видимому, неочень их грела. Многие солдаты то и дело соскакивали с саней, жались клошадям, толкали друг друга плечами.
Игнат насчитал более ста возков, замыкали обоз подводы с солдатами.Они курили, громко разговаривали, смеялись.
«Вот он какой орешек-то, вроде и не такой уж крепкий, без пулеметов,пушек, но габариты не совсем подходящие», — раздумывал Игнат. Ввоображении своем он рисовал наиболее выгодное для удара расположениеотряда, а между тем последние немецкие возки уже скрылись из вида.
Игнат, чувствуя, как его все крепче пробирает мороз, достал былокисет, но застывший лес вздрогнул, огласившись стуком пулеметно-ружейнойстрельбы. Вместе с треском автоматов слышались и резкие хлопки разрывовгранат.
— Ну вот, это наши, чувствуется партизанский напор, — взволнованнопроизнес Игнат и стал вслушиваться в звуки боя, стараясь по характеруперестрелки определить его ход.
Однако ожесточенная перестрелка продолжалась не более десяти минут.Пальба стихла столь же внезапно, как и началась. И со стороны бояпоказались мелькающие в лунном свете черные точки. Число их на дорогебыстро увеличивалось. Игнат негромко подал команду приготовиться к бою ивзял на изготовку свой автомат.
Фашисты бежали, стуча сапогами по обледенелому тракту. Они обгонялидруг друга, бросали на ходу свои ранцы, подсумки, какие-то цилиндрическиежелезные коробки, пристегнутые к поясным ремням.
— Хихикали, морды, щелкали при казнях аппаратами, — бормотал про себяИгнат, затем, выждав, когда бегущие фашисты поравнялись с расположениемего группы, скомандовал: — Огонь!
Дружно ударили автоматы, бухнул винтовочный залп, на дороге сгрохотом взметнулись косые огни гранатных разрывов. Фашисты заметались впанике, не зная, куда бежать и как спасаться...
Через час, как было приказано, группа поднялась из засады. Никакихпризнаков подхода противника на помощь теперь уже разгромленному обозу небыло видно. Главные силы партизан, по расчетам Игната, уже успели уйти. Отмороза трещали деревья, гуляла по тракту поземка.
На следующий день Игнат слег. Он лежал на железной кровати, укрытыйодеялом и полушубком, и лихорадочно дрожал. Скоро его озноб сменилсяжаром. Термометр показывал критическую отметку. Игнат пыталсясосредоточиться, но мысли не подчинялись ему. Лежавшие с Игнатом раненыесочувственно поглядывали на него, но ничем помочь ему, конечно, не могли.Полковой врач дважды на дню прослушивал Игната, собственноручно давал емудрагоценные таблетки аспирина и красного стрептоцида. Партизанскаямедсестра Аксинья ни на шаг не отходила от Игната. Так уж случилось, чтобольше года он был у нее на виду, и она близко принимала к сердцу все, чтоего касалось: и его тяжелое фронтовое ранение, и полная тревог иопасностей жизнь Игната в ее доме, и то, как он вместе с ней был заживопогребен в траншее и едва не погиб, и частые схватки с врагом, в которыхИгнат, как пулеметчик, всегда принимал участие, и его трудные думы о своейсемье. Аксинья ломала себе голову над тем, что будет с Игнатом, когда полкснова тронется в поход. Взять его с собой в таком состоянии — значитнаверняка потерять его. О положении Игната Аксинья переговорила скомандиром роты. И решение было принято: оставить больного в селении, амедсестре позаботиться о том, где его поместить и как оградить отпредателей.
Аксинья обошла несколько крестьянских домов. Выбор ее пал наколхозницу-старушку. Ее изба стояла несколько обособленно от других, почтив конце деревни. Старушка жила вдвоем с дочкой, бездетной солдаткой.
Через несколько дней температура у Игната спала, прошел бред, но телобыло будто парализовано, лежал он неподвижно, пластом.
— Что это с тобой вдруг стряслось, Игнат Ермилович? — тая своюрадость, сказала Аксинья, увидев, что самое страшное все-таки миновало. —Такой, гляди, великан, и на тебе, свалился.
— Наверное, сильно простыл... В голове что-то все шумит и пылает,ровно костер...
— Успокойся, теперь все пройдет.
— А вдруг полк тронется в поход?.. Куда я такой? Одна вам обуза, —Игнат помолчал, затем поднял глаза на Аксинью. — Совсем недалеко отсюдамое село. Километров сто, может быть. Думал, будем проходить мимо,повидаюсь с семьей. Все сорвалось...
Вечером, в потемках, скрытно от посторонних глаз, Игната перенесли визбу к старухе. Аксинья оставила лекарства и попросила Игната подальшеспрятать справку, выданную ему штабом на право увольнения из партизанскогоотряда, и распрощалась.
За окнами протяжно звучала походная песня. Партизанский полк уходилиз деревни. И снова пришлось Игнату расставаться с боевыми товарищами.
Глава двадцать вторая
Белая колючая поземка волнами кружила по заснеженному полю, заметаладорогу. Порывистый ветер раскачивал голые ветви деревьев, и его свиствместе со скрипом саней навевали глубокое уныние.
Лежа в застланных соломой санях, Люба корчилась, сжималась в комок, аболь все усиливалась, разламывала поясницу, острием ножа впивалась всердце. Она охала и тяжело стонала:
— Ой, не могу, умру...
— Бог с тобой, что ты говоришь! Потерпи маленько, щас отпустит, —склонясь к Любе, успокаивала ее сухонькая старушка Лукерья. Потом,повернувшись к сидящему рядом немцу, укутанному в женский платок, онавозмущенно закричала: — Ну, а ты-то что таращишь глаза, бесстыжай?! Гонилошадь! Вишь, плохо ей, гони скорей!
Неповоротливый Отто, денщик Штимма, пожал плечами.
— Что можно делать? Что?
— Скорей, сказано тебе, скорей! Вишь, мороз-то какой!
— Да, да, мороз. Очень хорошо понимаю... Да, да, мороз, скорей,шнель!
Отто сильно поддал лошади длинным сыромятным кнутом. Рыжая кобыленкас провалившимися боками громко фыркнула и перешла на рысь. Но не прошло итрех минут, как она выдохлась и снова поплелась медленным шагом.
Время от времени физическая боль Любу отпускала, и тогда приходилидушевные муки. Они, как червь, точили ее грудь.
Лукерья смахнула с головы Любы снег и тихо спросила:
— А чья же ты будешь, голубушка, я так толком у тебя до сих пор и нерасспросила...
— Из села Кирсаново я, Зернова.
— И отец с матерью есть?
— Отец на фронте, что с ним, не знаю, а мать живет в селе.
— И что же она тебя не проведала?
Люба промолчала. Потом еле слышно ответила:
— Прокляла меня мать.
— Да как же это так?
— Не знаю. Может, так и надо.
— Родная мать и такая безжалостная?
— Не мне судить мать.
— Такое несчастье, а она тебя бросила на них... — старушка указалавзглядом на немца.
Отто заерзал на запорошенной снежком соломе и что-то невнятнопробурчал.
Лукерья поправила на голове заиндевевший шерстяной платок, вытерлаего концом слезившиеся на ветру глаза и произнесла сочувственно: