В больницу Любу привезли обессиленной, окоченевшей от холода. Вмаленькой неуютной комнате ее положили на одну из четырех пустых железныхкроватей.
В тепле Люба на какое-то время почувствовала облегчение. Глаза еезаблестели, щеки налились румянцем. В палату вошли пожилая акушерка встаром пожелтевшем халате и медицинская сестра. У акушерки, напуганнойстрогими предупреждениями Отто, был озабоченный вид, но напряжение ее какрукой сняло, когда она увидела юное девичье лицо с большими растеряннымиглазами.
Пожилой и опытной акушерке было уже ясно, что представляла из себя еепациентка. При виде лица с затуманенными от боли глазами, ей становилосьпросто по-человечески жаль Любу, у нее все больше росло убеждение, что онаимеет дело не с каким-то особо тяжелым родовым случаем; вся сложностьположения заключалась, по-видимому, в чисто психологическом настроепациентки, который и влиял на ее общее состояние и даже на частоту иинтенсивность схваток.
— Ее можно понять, несчастная девчонка, — вполголоса произнеслаакушерка, обернувшись к медсестре.
Люба продолжала стонать и метаться от разрывающей ее боли.
— Еще немного терпения, и все будет хорошо. Рожать всем трудно, —сказала сестра.
Люба хрипловатым голосом ответила:
— А мне, может, трижды труднее. Вы же ничего не знаете...
— Да что уж тут знать, — спокойно и в то же время твердо сказалаакушерка. — Будь мужественна, это очень важно и для тебя, и для твоегоребенка. Свет не без добрых людей, Зернова, люди все поймут, а раз поймут,то и простят. Терпи уж.
...Было раннее утро. На темном небе еще светились, не успевпомеркнуть, далекие звезды. Низко над землей, над покрытыми снегом полями,дорогами, над скованной льдом рекой, так же как и сутки назад, мелаколючая поземка. Где-то недалеко от больницы лаял пес. И вдруг, заглушаясвист ветра и лай собаки, в палате раздался звонкий крик ребенка, толькочто появившегося на свет. Старая акушерка с утомленным, но в эту минутусмягчившимся, подобревшим лицом подняла новорожденного перед глазами Любыи сказала:
— Мальчик.
Рапорт покойного гауптштурмфюрера Фишера, несмотря на заступничествотоже покойного майора Бломберга, имел для Франца Штимма неприятный исход.По приказу начальника интендантского управления он был отстранен отдолжности инспектора и назначен командиром особого подразделения,занимавшегося насильственным изъятием у крестьян, уклонявшихся от уплатыналогов, продовольствия и фуража. Правда, берлинские друзья, прежниесослуживцы отца, не оставили и тут Штимма в беде. Из главногоинтендантского управления позвонили начальнику армейского управленияполковнику Бекеру и конфиденциально просили его не портить карьеру ФранцуШтимму, пылкому, увлекающемуся, но безусловно честному, патриотическинастроенному офицеру. В результате Штимм получил в срок полагавшееся емуочередное повышение в чине и стал обер-лейтенантом. Что касаетсячрезвычайно неприятной для него строевой должности, то полковник как-то сглазу на глаз посоветовал Штимму потерпеть, пока в интендантскомуправлении не появится подходящая вакансия.
И приходилось терпеть. Все лето и осень прошли для Штимма внепрестанных тревогах и хлопотах. Они возникали каждодневно, ежечасно.Штимм отлично понимал, что широко разрекламированный «новый порядок»остается непрочным. Оккупационная администрация не пользуется доверием унаселения. Крестьяне всячески саботируют ее приказы. Они укрываютпродовольствие, прячут скот, уклоняются от разных повинностей.Немногочисленные промышленные предприятия почти бездействуют, не хватаетрабочей силы. Штимм отдавал себе отчет и в том, что «новый порядок»держится лишь на штыках, на дулах автоматов, на виселицах. Тем не менееотказаться от политики насильственного выкачивания продовольственных исырьевых ресурсов в оккупированных областях и жестокого подавления любогонедовольства русских германское командование не собиралось, и это былотоже ясно Штимму.
На другое утро, после того как Любу в сопровождении старушки Лукерьиотвезли в больницу, Штимм один сидел дома и предавался невеселымразмышлениям. Из головы не выходили слова его товарища-лейтенанта, толькочто отправленного на фронт: «Завидую тебе, Франц. Ты просто счастливец,обладая таким ангельским существом. Береги ее, отправь в Берлин иликуда-нибудь в нейтральную страну. Война кончится, и это будет лучшим излучших твоих трофеев».
«Но к чему он говорил мне такое? Разве я ее не берегу? Разве я ее нелюблю? Отцу и матери я послал наше фото. Но от них уже какую неделю нет нистроки... Действительно, здесь оставаться ей нельзя. Тем более у насдолжен появиться ребенок. А может, он уже появился? Надо с Любой что-тоделать, спасти хоть ее с ребенком. Ведь и меня могут, кто знает, в одинпрекрасный день отправить на фронт».
Штимм раздумывал, предавался воспоминаниям, а за окном трещал мороз ипосвистывала метель. Было скучно, тоскливо. «Сколько времени на чужбине!..Русские смотрят на всех немцев в униформе, как на своих заклятых врагов.Того и гляди, останешься без головы. Какой-то заколдованный круг. Одноутешение — Люба. Скорее бы она возвращалась!»
Штимм волновался сильнее, чем ему хотелось бы. Иногда он подходил кстаренькому шкафу, доставал оттуда бутылку вина, выпивал рюмку и вновьпринимался расхаживать по избе. Мысли его продолжали беспорядочноперескакивать с предмета на предмет. Он думал то о Любе, то об отцовскомдоме, то в голову вдруг приходили строки из последних сводок верховногокомандования вермахта. В этих сводках появилось нечто новое. До сих порвсе газеты пестрели аншлагами: «Сталинград пал... Сталинград взят...Доблестные германские войска на Волге...» А вчера вдруг новое сообщение обожесточенных атаках русских, пытающихся окружить немецкие части; затемнесколько неожиданный приказ фюрера о награждении командующего южнойармейской группы Паулюса «Дубовым листом» к его рыцарскому кресту иприсвоении ему высшего военного чина — генерал-фельдмаршала... Как будтопризнание успехов и в то же время какой-то тревожный привкус, словно фюрерпытался приободрить Паулюса и его войска, подвергшиеся неожиданным атакамрусских... Как все это следовало понимать в свете предыдущих сводок,возвестивших полную победу германского оружия на Волге?
Растревоженный этими думами, Штимм решил пройти в казарму, проверитьнастроение солдат. Ослепительный свежевыпавший снег ударил ему в глаза. Онскрипел под толстыми подошвами его альпийских, на меху, ботинок. Вероятно,по этому скрипу подчиненные Штимма заранее узнали о его приближении. Едваон подошел к бараку, как из дверей, мимо часового вышел фельдфебель и,щелкнув каблуками, отдал ему короткий рапорт.
— Данке, — козырнув, ответил Штимм.
Солдаты, как и доложил фельдфебель, занимались уборкой помещения,амуниции, своих личных вещей. Постукивая коваными сапогами, они суетилисьвозле кроватей, очищали тумбочки от ненужного хлама, некоторые пришивалипуговицы или штопали носки.
С насупленным видом Штимм обошел все помещение и остановился возлеоружия, составленного в козлы. Он взял один автомат, затем другой и,обнаружив на них следы густой застывшей смазки, сказал фельдфебелю:
— Вы, вероятно, полагаете, что заштопанные носки для немецкогосолдата значительно важнее, чем приведенное в порядок оружие, не так ли?
Фельдфебель побагровел, глянул на номер ремня грязного автомата идоложил, что немедленно даст распоряжение заняться чисткой оружия, анерадивых солдат накажет.
— Хорошо, — сказал Штимм. — Кстати, чей это автомат?
— Унтер-офицера Грау, господин обер-лейтенант. У него сейчас многодел в канцелярии, и он не всегда успевает...
— Передайте Грау, чтобы отныне он держал автомат при себе.
— Яволь!
Штимм подумал, что надо бы зайти в канцелярию, узнать, есть ликакие-нибудь распоряжения сверху, и уже повернулся к двери, как к немуподошли несколько солдат. Один из них, немолодой, с нашивкой за ранение ис ефрейторскими лычками, щелкнул каблуками.
— Господин обер-лейтенант, что случилось на фронте: Сталинград пал, анаши сдаются в плен?..
Штимм почувствовал, что бледнеет.
— Откуда у вас такие сведения, Вульф?
— Об этом час тому назад сообщило берлинское радио, господинобер-лейтенант.
— Я не слушал сегодня радио, однако сомневаюсь, чтобы могла бытьтакая формулировка. Не путаете ли вы чего-нибудь, любезный?
— Суть дела не меняется, герр обер-лейтенант... Формулировкадействительно другая, но...
— Трое суток гауптвахты, Вульф! И благодарите бога, что я пока неимею официальных сведений.
Штимм в сердцах сильно хлопнул за собой дверью.
Унтер-офицер Грау, еще более постаревший и пожелтевший за последниеполтора года, переписывал на портативной машинке список личного составаотдельной роты, когда на пороге выросла фигура его командира.
— Ахтунг! — воскликнул Грау, хотя никого, кроме него, в комнате небыло, поднялся из-за стола и, вскинув руку, четко произнес: — ХайльГитлер!
— Хайль Гитлер! — автоматически ответил Штимм, прошел к тумбочке, накоторой стоял походный армейский радиоприемник, и, щелкнув рычажком,включил его. Из эфира донесся треск, свист, вой; потом, поворачиваярегулятор настройки, Штимм напал на волну, по которой передавали вальсШтрауса «Весенние голоса», на соседней волне хорошо поставленный голосдиктора вещал о новых победах германских подводных лодок, потопившихочередной транспорт англичан у северных берегов Норвегии.
Штимм выключил приемник и резко повернулся к Грау.
— Что нового?
— Звонили из штаба гарнизона, господин обер-лейтенант. В двенадцатьноль-ноль ожидается большой зондермельдунг (особо важное правительственноесообщение).
— Относительно Сталинграда?
— Осмелюсь доложить: об этом никто заранее не может знать.
Штимм вспыхнул.
— Не стройте из себя идиота, Грау! — закричал он. — Потрудитесь лучшеобъяснить, откуда известно солдатам о наших трудностях на Волге... ведьприемник только здесь.
В глазах Грау мелькнул металлический холодок.
— Я член национал-социалистической партии, господин обер-лейтенант. Яникому не позволяю прикасаться к приемнику. В канцелярию ночью мог войтитолько дежурный... осмелюсь доложить. Могу я узнать, что именно болталинаши солдаты?
Штимм недовольно поморщился.