Штимм ночь провел один, без Любы, в своей офицерской квартире. Вшестом часу утра он разбудил ее. Несмотря на то что его чисто выбритоелицо было спокойно, Люба сразу почувствовала, что Штимм необычайновстревожен.
— Срочно еду в управление, — объяснил он. — Если возникнуткакие-нибудь непредвиденные обстоятельства, немедленно дам знать. Вкрайнем случае, пойдешь к Отто, он будет знать, что делать.
— Что-то случилось?
— Ничего особенного. Полагаю, пойдет речь о формировании новой частидля отправки на фронт.
— Значит, ты уедешь?
— Откуда я могу знать, что будет со мной? — с чуть приметнымраздражением произнес Штимм. — Армия противника наступает, этого никто немог предвидеть. Готовятся экстренные меры по стабилизации фронта.
Люба растерянно опустила голову. Штимм быстро взглянул на нее.
— Тебе страшно? — спросил он.
— Да, немного, — ответила Люба.
— Главное помни, что у нас с тобой сын, это самое важное, —многозначительно произнес Штимм и, с нежностью посмотрев на спящегомалыша, поспешно вышел.
...День был солнечным и теплым. Высоко в небе висели редкие белыеоблака. За окнами неугомонно сновали ласточки. Они то опускались наналичники окон, то садились на провисшие телефонные провода, протянувшиесявдоль улицы, и задорно щебетали. По дороге промчалось несколько машин ссолдатами, оставив после себя клубы пыли. Затем улица опустела, инаступило затишье. Люба взяла сына на руки, приложила его к груди. К нейподошла Лукерья.
— Может, мне с мальчонкой-то побродить по усадьбе? День-то больнопогожий выдался, — сказала она.
— Я сама хотела попросить вас об этом, — ответила Люба. — Сейчас,только накормлю его.
Припав к теплой материнской груди, ребенок жадно тянул ее.Насытившись, он отвалился и довольно заворковал. Люба поцеловала его в обещечки и бережно передала на руки Лукерье.
Оставшись одна, Люба отворила правую створку окна, выходившего наулицу, а на левую половину подоконника поставила горшок с геранью. Это былусловный знак. «А вдруг все это провокация и полицай проверяет меня?» —подумала она, вспомнив внезапный ранний приход к ней Франца, и в груди унее шевельнулось подозрительное чувство. Постояв минуту в нерешительности,она затем выдвинула ящик стола, достала оттуда небольшой пистолет,проверила его и, завернув в носовой платок, сунула в боковой карманплатья.
Люба не отрывала взгляда то от одного, то от другого окна. Наискосокчерез дорогу, возле колодца, стояли две женщины и о чем-то разговаривали.Мимо окна с открытой створкой пробежал какой-то вихрастый подросток,оглянулся и скрылся в соседнем проулке. Через несколько минут из этогопроулка вышли трое мужчин и направились к ее дому.
По мере их приближения росло волнение Любы. Сердце ее громко стучало,пересыхало во рту. Первым среди троих она узнала отца и высокого, ужезнакомого ей полицая, и вдруг горячая краска стыда и горького отчаяниябросилась ей в лицо, — рядом с отцом шел Виктор.
Высокий полицай еще раз покосился на ее полуоткрытое окно с геранью,сказал что-то отцу и показал Виктору на сад, позади двора. Игнат сорвал срукава полицейскую повязку и, решительно войдя в сени, открыл дверь вкомнату. Люба бросилась отцу в ноги.
— Любушка, дочка... Что же ты? Встань!
Слова отца и горячие его объятия обожгли ей сердце. Она не выдержалаи громко зарыдала.
«Собирайтесь, — услышала она знакомый голос Виктора за окном, — намнадо торопиться, Игнат Ермилович»
Уткнувшись мокрым лицом в грудь отца, Люба не видела парня, которомупризнавалась когда-то в любви. Ей казалось, что он теперь стоит позади заокном и не спускает с нее своего укоряющего взгляда. Но в эту минуту ейважнее всего на свете было услышать слова отца: отец был как живоевоплощение совести.
— Что же с тобой произошло, Люба? Что случилось? Почему ты оказаласьздесь? — спросил отец, а она, слушая его, по-прежнему продолжала толькорыдать. «Случилось? Произошло? Почему?» — она и сама себе не могла толкомответить на эти вопросы. Но каждый человек обязан отвечать рано или поздноза свои поступки, и Люба, собравшись с духом, оторвалась от груди отца:
— Если можете — простите меня...
— Ну, а дальше-то как, Люба? — с дрожью в голосе спросил отец.
Тень улыбки, надежды скользнула по лицу Любы.
— Ну, говори же, Люба, идешь с нами? Что же ты...
Голос Игната неожиданно оборвался на полуслове. С улицы донесласьчужая речь.
— Немцы, Игнат Ермилович, — крикнул Виктор и мигом впрыгнул в окно.
Из подкатившей легковой машины вышел Франц. Он что-то сказал шоферу инаправил его обратно.
— Он приехал, — побледнев, сказала Люба.
— Что будем делать, Игнат Ермилович? — спросил Виктор и решительнополез во внутренний карман пиджака, где у него лежал наган.
— Не надо, — остановила его Люба. — Я представлю Францу отца и тебя,как моего школьного друга.
— Что ж, знакомь, — сказал, усмехнувшись, Игнат. — Зять все-таки.
Из сеней между тем донесся стук торопливых шагов, скрипнула дверь, иШтимм, еще не переступив порога, озабоченно заговорил:
— Фронт прорван, Люба, немедленно собирайся!..
Едва он успел произнести эти слова, как его взгляд упал на Виктора,затем он увидел Игната. Лицо Штимма стало серым и будто окаменело.
Увидев Штимма, Виктор от удивления даже вздрогнул. «Что такое! Неможет быть!.. Нет, это тот... Никакого сомнения...»
— Что это значит? — закричал Штимм.
— Это мой отец, Франц, — поспешно ответила Люба, — а это...
— Ложь!
Штимм еще раз взглянул на Виктора, и вдруг на долю секунды в егосознании воскрес сыроваренный завод, а потом этот бандитский налетпартизан на его машину... Да, это он... Штимм моментально выхватилпистолет:
— Хенде хох! Хир партизанен! — завопил он и выстрелил.
На мгновение раньше Виктор отклонился в сторону, и пуля врезалась вдерево стены.
— Франц, постой!.. Что ты делаешь!.. — истерически закричала Люба,пытаясь загородить собой Виктора.
— Вег!.. Прочь!..
— Остановись! — крикнула Люба.
— Вег! — орал Франц.
И тогда между Любой и Штиммом оказался Игнат. Глаза его горелиненавистью, он готов был принять на себя все удары, лишь бы защитить дочь.