...Ночь была теплая. Над горизонтом кое-где вспыхивали зарницы.Порывистый ветер тревожно шелестел травами, доносил тонкий медовый запахсвежего сена.
Пожелав удачи Борису с Валей и условившись о последующей встрече,Люба и Витя свернули с дороги и очутились среди высокой густой пшеницы.Полновесные колосья шуршали, цеплялись своими колючими усами за одежду.
Искрящаяся полная луна, казалось, опрометью неслась по небу, то ныряяв мутные волнистые облака, то выкатываясь на темно-синие его просветы. Икогда над полем разливался голубоватый лунный свет, друзья останавливалисьи укрывались в хлебах.
Около полуночи, миновав поле, Виктор и Люба вышли на проселок, вдолькоторого стояло несколько копен сухого сена. Переведя дух, ониосмотрелись.
— Вот здесь, с подветренной стороны, самое подходящее место, — сказалВиктор.
— Да, только давай быстрее, — прошептала Люба.
Схватив по охапке колючего сена, они начали разбрасывать его покромке поля.
Когда же копна за копной исчезли с придорожного участка, по краюпшеничного поля в разные стороны протянулись две неровные темные полосы.
— Ну как, Люба, готово? — спросил Виктор, стараясь скрыть волнение.
— Только поскорее, — ответила она. — А потом сразу к оврагу и домой.
— Не беспокойся, — приободрил ее Виктор и, присев на корточки,чиркнул спичку.
Зажгла спичку и Люба, приблизила желтый огонек к клочку сена. ЗатемЛюба подалась в левую сторону, а Виктор — вправо. Они еще несколько разподносили горящие спички к темным полоскам сухого сена, а когда над полем,вдруг затрещав, взметнулся огромный жаркий язык огня и поле, озарившисьбагряным светом, загудело, кинулись бежать.
Они бежали, а позади, казалось, все выше и выше взвивалась огромнаяжар-птица с широко распластанными ярко-оранжевыми крыльями. С каждойминутой она все более разрасталась и озаряла полутемное небо. А посторонам, словно не желая отстать от нее, поднимались все новые и новыегорящие стаи. Ветер рвал их перья, разбрасывал по необъятному полю,превращая его в сплошную огненную массу.
Подбежав к глубокому оврагу, отделявшему поле от леса, Виктор и Любаостановились, чтобы перевести дух. Тяжело дыша, несколько секунд молчасмотрели на поднимающееся зарево. Вдруг Люба вскрикнула:
— Смотри, за лесом горит!
— Значит, и у Борьки полный порядок, — радостно произнес Виктор и,схватив Любу за руку, бросился с нею бежать дальше.
Глава четвертая
Тревожно гудел обломок рыжей рельсы, подвешенный на суку старой липы.Яков Буробин коротко и зло бил молотком, отчего стальная болванкараскачивалась и издавала тягучий надсадный звон. При каждом ударе старостаморгал белесыми ресницами и приговаривал:
— Хорьки вонючие, отребье голопупое, ни себе, ни людям!.. Сами бедунакликали на свои дурацкие головы!
Тревожный звон, разрастаясь, сеял все больший переполох в селе.Выскакивая из подворотен, лаяли псы, на порогах изб плакали дети,испуганно переговаривались вышедшие на крыльцо женщины.
Появились немецкие автоматчики и начали сгонять жителей на пыльныйдеревенский пустырь.
Сидор Еремин, почувствовав недоброе, сказал жене:
— Ефросинья, это набатный звон, бежим, забирай скорее мать!
— Куда ж бежать? — растерялась Ефросинья.
— Немедленно с глаз долой! — Сидор уже натягивал на себя на ходупиджак.
— Сынок, я останусь дома, — сказала его мать, Пелагея. — Мнесемьдесят годков... куда я пойду?
— Мама, нельзя оставаться, пойми, я же у них заложник, ни мне, нитебе от них не сдобровать.
— Меня-то за что они тронут? Ничего со мной не будет, — ответилаПелагея. И, подхватив свою березовую палку, засеменила на улицу.
Сидор с Ефросиньей торопливо вышли во двор и через заднюю калиткуметнулись в огород.
— Ложись, — приказал Сидор жене и, повалившись в борозду, пополз межрядов пахучей зеленой ботвы картофеля.
Ефросинья послушно следовала за ним. А рельс все продолжал гудеть,будоража жителей деревни.
Окруженные фашистскими автоматчиками, люди перепуганно жались друг кдругу.
Люба, склонясь к Виктору, взволнованно сказала:
— Что же это? Что они хотят делать!
— Посмотрим, — ответил Виктор, устремив взгляд туда, где стоялнемецкий офицер и за ним — угодливо согнувшийся староста.
С беспокойно бегающими глазами, чиновник сельскохозяйственной управыЧапинский слово за словом переводил речь офицера:
— Немецкое командование питает уважение к трудовому русскомучеловеку, — старательно выкрикивал Чапинский, — ко оно никогда, запомнитеэто, никогда не позволит большевистским элементам подстрекать народ набунт против великой Германии, пытаться ослабить ее мощь, подорвать боевуюспособность победоносной германской армии!..
Офицер, словно диктуя свою речь, делал короткие паузы, переступал сноги на ногу в своих жестких, с высокими задниками блестящих сапогах.
— Предлагаю добровольно назвать тех, кто поджег хлеб, по правупринадлежащий нам, как победителям. Я спрашиваю: кто же поджег? Отвечайте!
На вопрос офицера никто не ответил. Люди испуганно смотрели на него ивсе чего-то ждали, на что-то надеялись. К ним приблизился Яков Буробин.
— Решайте, селяне, решайте, пусть повинится тот, кто содеял зло, а тобудет поздно, страшная беда обрушится на ваши головы.
И снова жители села ответили молчанием.
— Господин офицер спрашивает: вы что, немые? — крикнул Чапинский.
Тогда из толпы выступил вперед тот самый сгорбленный седовласыйстарик, который однажды уже отвечал на вопрос приезжавшего офицера.
— Господин начальник, — сказал старик, — может, он, хлеб-то, сгорелот грозы, от молнии, такое бывало и прежде. Вот ведь в девятьсот десятомгоду, еще при царе Николашке, у нас сгорело все поле. Истинный господь! —перекрестился старик. — А народ наш — что? Народ ни в чем и не повинен.
Толпа оживилась, послышались возгласы:
— Правильно!..
— Такое уже было...
— Не виноват никто.