Офицер, выслушав перевод, вдруг побагровел и что-то возмущеннозакричал, указывая пальцем на старца. Чапинский едва успевал переводить:
— Никакой грозы ночью не было! Была луна!.. Ты, старая русскаясвинья, русская собака, ты смеешь обманывать германское командование...укрываешь бандитов. Ты коммунист!
— Не, какой же я коммунист, — слегка оробев, сказал старик. — Я какесть, значит, это — беспартейный.
— Взять его! — по-немецки скомандовал офицер.
К старику подскочили два солдата и ударами прикладов столкнули его всторону. Старик пытался что-то им сказать, похоже, стыдил, но его голоспотонул в потоке грубой чужеземной брани.
— Неужели расстреляют деда Никиту? — тихо спросила Люба. — Витя, ябольше не могу, я не выдержу...
— Ты что, в своем уме? — прошептал Виктор и дернул ее за руку.
— Построить всех в линейку! — через переводчика приказал офицер.
Когда крестьяне были выстроены, Чапинский перевел новое обращениеофицера:
— Если в течение пяти минут не будут выданы преступники, возмездиеупадет на ваши головы!
Толпа загудела, послышались вздохи, женский плач.
И вдруг шум стих. Из шеренги вышла, опираясь на белую березовуюпалку, Пелагея Еремина. Она подняла трясущуюся от старости голову и хриплосказала:
— Я, это я хлеб подожгла. Своими руками... Потому не люди вы, а воры.Чтобы не ели наш хлебушек... Ироды!.. Не боюсь вас!.. Все сама, одна испалила. Забирайте меня!
Десятки глаз односельчан устремились на Пелагею. Одни смотрели судивлением, другие с восхищением, некоторые боязливо отводили от неевзгляд.
— Неужто это она сделала? — оборотясь к Марфе, сказала стоящая рядомс ней Наталья. — И кто бы мог подумать?
— Не знаю. Страх берет меня за нее, — ответила Марфа.
Чапинский перевел офицеру слова Пелагеи, а староста, трусцой подбежавк начальству и согнув спину, ехидно зашипел:
— Господин Чапинский, скажите высокоуважаемому господину офицеру, чтоэта старуха — мать Сидора Еремина, вашего заложника, большевика... Но неона подожгла хлеб, я ручаюсь, не она. Дальше своего дома Пелагея не ходит.
Офицер на этот раз побелел от гнева. Чапинский еще более старательнопереводил с немецкого:
— Вы все вздумали меня морочить, — говорит господин офицер.
— Нет, я не позволю, — подчеркивает господин офицер, — чтобы каждаярусская старушка водила меня за нос... Гражданин Еремен, два шагавперед!..
— Еремин здесь? — вероятно, от себя спросил Чапинский.
Крестьяне насторожились, взглядом стали искать Сидора. Но прошламинута, другая, а Еремин не показывался.
— Нету здесь Еремина, высокоуважаемый господин офицер, — доложилстароста и виновато осклабился. — Никс...
— Никс?.. Приказываю найти его и доставить ко мне! — по-немецкипрокричал офицер. — А ее, — указал он на Пелагею, — взять.
Солдаты швырнули Пелагею к деду Никите. Пелагея по-прежнему казаласьневозмутимой и только повторяла:
— Ироды, я же сожгла хлеб. Я сама, одна. Чего же еще надо от людей?
Офицер в сопровождении унтера и не отстававшего от них Чапинскогопошел вдоль строя. Через каждые три, четыре шага он останавливался,вытягивал руку, обтянутую тонкой кожаной перчаткой, и показывал на одногоиз деревенских.
— Рус! — угрюмо произносил унтер.
— Выходи! — приказывал Чапинский.
Офицер встал возле Марфы. Взгляды их скрестились. Он уже приподнялруку, разгибая указательный палец, но в этот момент между Марфой иНатальей вперед протолкнулся Коленька. Офицер что-то недовольно буркнулсебе под нос и ткнул в грудь стоящей по другую сторону от Марфы пожилойженщине, известной в селе богомолке Агафье.
Оказавшись затем напротив Любы и Виктора, офицер чуть приподнялброви. Люба отвернулась в сторону. Но офицер не спускал с нее глаз, потомбыстро сказал угрюмому унтеру:
— О, она прелестна, эта русская фройлейн! Не так ли, Герберт? Онамогла бы скрасить суровую жизнь германского офицера в России... А этого, —кивнул он в сторону Виктора, — отправим на работу в Германию...
Когда отбор заложников был закончен, офицер объявил черезпереводчика:
— Итак, я верен себе. Вы убедились, что я не пускаю слов на ветер. Выне захотели выдать преступников, теперь за них своими головами ответятони. — Он небрежно махнул рукой в том направлении, где, скучившись, вокружении автоматчиков стояли отобранные им из строя люди. После этого, неснимая перчаток, он вынул из кармана батистовый платок, отер вспотевшийлоб и назидательно добавил: — Имейте в виду все, а ты, староста, вособенности, так мы будет поступать всякий раз, когда будут нарушатьсяприказы нашего командования.
Яков Буробин низко, покорно склонил голову. Офицер, точно сбросив ссебя тяжелую ношу, распрямил плечи с узкими серебряными погонами и сусмешкой сказал:
— А теперь к Еремину.
Двери и окна в доме Сидора Еремина были открыты. Солдаты осмотрелидвор, перерыли все вещи и не нашли ничего, что показалось бы им достойнымвнимания. В избе пахло древесным дымком и свежеиспеченным хлебом. На чистовыскобленном столе стоял желтый самовар. Возле него лежал забытый второпяхситцевый фартук. Офицер потянул воздух носом и брезгливо сморщился.
— Фу, хижина дикарей! — пробормотал он по-немецки, затем, сощуривглаза, глянул на старосту и строго спросил вдруг по-русски: — Где естьэтот... Ерьемин?
Стянув с себя одну перчатку, он дотронулся до самовара и мигомотдернул руку.
— Сокрамент! — выругался офицер. — Он есть горячий! — И продолжалпо-немецки: — Еремин не мог успеть далеко уйти. Скорее всего он прячетсягде-нибудь в норе под своим домом... Быстро, огонь!
Когда офицер вместе с Чапинским и старостой покинули избу, солдатыщелкнули зажигалками, подожгли бумагу и сунули ее под пучки соломы,свисавшей с крыши. Огонь побежал по сухой кровле, пахнул первымимутно-желтыми струями дыма. Через пять минут рыжее, с золотистым отливомпламя охватило весь дом.
...Склонившись над Любой, Марфа ласково приговаривала:
— Доченька, милая, что с тобой? Ну, успокойся! Я тебе дам капель.
— Не надо, мама, не хочу капель, — сквозь слезы ответила Люба. — Зачто они расстреляли бабушку Пелагею, деда Никиту?.. За что? Они же невиноваты...
— Что им, дочка, наши слезы, наша кровь? Поступают с народом, как соскотиной. Истинные ироды... Но слезами горю не поможешь.
Люба приподнялась на постели и, как когда-то в детстве, уткнуласьматери в грудь. Марфа нежно прижала ее к себе.
За стеной дома послышался шорох, потом тихий стук в ставню. Любавытерла слезы и, встав, направилась к окну. Потом, увидев в сумеркахВиктора, вышла из избы.
Легкий ветерок шелестел повядшей травой, потускневшими листьямиберезок. Пахло пылью и едкой гарью. Из-за закрытых окон домов долеталприглушенный скорбный плач женщин и детей.