А Говорухин в это время спал на квартире у сестры, укутанный в папку с уголовным делом, пока за стенкой шумел телевизор. Ему снился предбанник одного из конференц-румов, в которых ему приходилось когда-то бывать. Снаружи из доносились вспышки фотоаппаратов и глухие голоса журналистов, отзывавшие эхом по крылу офисного здания. Он, почему-то на автоматизме, уставился в пол, вытащил свой телефон и от скуки стал пролистывать старые переписки с тех пор, когда он был юн, когда он решил пойти в профессию, чтобы изменить мир. Написанные давным-давно слова давили на старые раны и приобретенные язвы — в отражении смартфона он увидел неуклюжего прыщавого пацана, сбежавшего из дома, чтобы изобличать пороки общества, быть трезвым голосом разума, неспособным сломаться и под давлением доменной печи. На лице проступили слезы, несколько соленых капель упало на кафельный пол. Похоже в этот раз другую жизнь начинать слишком поздно. Будущее было усеяно непроглядным мраком, становившимся еще гуще при всхлипах совести. Такое иногда бывало — раз в три месяца, иногда реже, иногда чаще. С совестью всегда удавалось найти губительный компромисс, дабы оттянуть всё до последнего момента. Мама всегда говорила, что «никто не должен видеть его слез», и вот он расхныкался в предбаннике от несправедливого порядка мира. Похоже, в этом и заключался порочный круг, в который попадали все те, кому не повезло родиться здесь. Делать то, что не нравится, накидываться в свободное время, бежать куда подальше от возложенного бремени. Только вот бежать уже не осталось сил, ровно как и терпеть. Говорухин утерся рукавом пиджака, подумал об известном однофамильце-режиссере — вряд ли он проживет столько же, скорее станет похожим на своего редактора — и забился в угол, поджав колени. Он ощутил, будто бы это уже с ним происходило, но он не мог вспомнить когда и зачем.
Из кармана Говорухин достал жвачку, из пиджака — блокнот и карандаш, чтобы отвлечься — записать идеи и вопросы для грядущих материалов, интервью и статей. Вместо этого рука сначала предательски вывела строчку из Дельфина, где он от лица всех просит прощения за слабость душ, а затем мироновский вопрос «Кем ты стал?», перечеркнутый восклицательными знаками.
Шум вспышек участился и усилился, стали слышны передвижения стульев, выставленных в зале, и уверенное «Спасибо», сказанное в адрес других журналистов. За дверью предбанника стали отчетливо угадываться приближающиеся шаги. Она распахнулась — первым вышел здоровенный охранник, напоминавший Гору из «Игры Престолов». Стрижка ёжиком, шрам на лице от осколочной гранаты, он внимательно вслушивался в то, что ему передавали по наушнику. Следом вошел мэр Долгоруков в приподнятом настроении, по пути избавляясь от душившего его галстука, порхая в своем деловом костюме, сидевшем если не с иголочки, то. Свиту замыкали два столба в официальной форме, переговаривавшиеся по радиосвязи.
Не осознавая до конца, на уровне рефлексов, Говорухин, забившись в угол, будто бы он уличный бездомный, укрывавшийся от жгучего мороза, откликнул мэра по имени. Тот обернулся, вместе со своими поддаными, и услышал:
— Алексей Говорухин, «Передавица». Извините, Варлен Юрьич, могу я задать вопрос, личный, не под запись? — лицо журналиста побледнело. Он отвел голову в сторону. Уйти без ответа нельзя. Неважно какой ценой.
— По-моему вы уже его задали, — дружелюбным тоном произнес мэр.
Говорухин нервно усмехнулся. Телохранители буравили его взглядом так, будто бы он был нудистом, ошибившемся пляжем.
— Попытка разрядить обстановку засчитана. Но нет. Я вот что хочу узнать: «Зачем это всё?»
— Зачем что? — переспросил мэр.
— Это! — недоуменно воскликнул Говорухин, — Вам что, не хватает хорошей еды? Места в жилплощади? Денег для достойной честной жизни?
Говорухин подскочил с насиженного угла, его глаза загорелись, как у ищейки, унюхавшей каннабис, и он, глядя мэру в глаза, недоумевая воскликнул: «Почему!? Сколько дорог можно было отремонтировать! Скольким детям помочь! Сколько школ открыть! Сколько больниц! У меня в голове не может это уложиться! Вам одному немного, а?»
Дверь стала отворяться. Кто-то просунул камеру в образовавшуюся щель, чтобы сделать снимок. Вместо щелчка фотоаппарата послышался резкий хлопок и хруст разбитого объектива — Говорухин пнул старую пластиковую дверь, ударившуюся об собственный косяк, и придавил её своим телом, чтобы никто не мог помешаться получению ответов.
Мэр отвел глаза в полоток, затем повернулся к одному из своих бойцов и нарочито громко спросил:
— Имя его запомнил?
— Говорухин, «Передавица», — ответил ему глухой и сиплый бас.
Затем мэр повернулся прямо к журналисту и медленно проговорил, поменявшись в лице:
— Нет, немного. Надо было бы больше — было бы больше.
Рукой он скомандовал охране уходить, проворчал что-то, аля «не надо останавливаться», оставив Говорухина удерживать проход. По лбу Алексея пошел пот, а глаза стали чуть более красными.
Подождав пока мэр с его свитой удаляться, он отчитал до трех и побежал так быстро, как будто соревновался против пикирующего орла. Несколько секунд и вот он уже скрывается за поворотом, слыша гул позади. Говорухин несется вперед, вот еще один поворот. Гул не утихает, наоборот только обостряется, давя на уши. Журналист бежит еще быстрее, да так, что жжет в икрах, не оглядываясь. Еще и еще. Снова поворот, и снова тот же тусклый обшарпанный коридор. Говорухин ускорился, будто бы перед финишем. Голова разрывается шумом наполненного футбольного стадиона. Поворот и перед ним распростилась бескрайняя тьма и величественный белый алтарь, на который падал свет. Издалека было видно, что на алтаре что-то барахталось. Говорухин резко остановился и чуть не упал. Затем медленным шагом, как можно меньше перебирая ногами, двинулся вперед, подталкиваемый неизвестной ему силой. Вот он уже оказался перед алтарем. На нем лежало тельце, но оно было более деформированным, что ли. И лицо выражало куда больше страдания и агонии, как если бы что-то жгло его изнутри. Тельце пульсировало. Говорухин попытался отвернуть взгляд, но увидел рядом мертвую девушку с глазами, вываливающимся от ужаса.
Он очнулся. Помассировал надбровные дуги, притронулся к носу и поежился. За окном гудел чей-то автомобиль, пока дождь стучал по крышам и водостокам. Дело близилось к ночи. Отопление на время отключили, поэтому Говорухин, завернутый в одеяло, дошел до кухни и поставил кипятиться чайник. Он вернулся обратно в гостиную и стал собирать листочки, выпавшие из папки с делом. Перед тем как заснуть, он успел прочитать показания матери и других очевидцев. Вот тут было сказано, например, о том, что Вера любила группу Placebo, книги Булгакова (в особенности «Мастера и Маргариту»), хотела стать инстаграм-моделью и даже вела свой аккаунт с тысячей подписчиков. Говорухин пробовал его найти, но оказалось, что родители успели его удалить. Любопытно, как теперь складывается жизнь. Если тебя удаляют из сети, то тебя больше нет. У Говорухина самого были только рабочие аккаунты и ничего более. Как будто бы он всегда был выпавшим из жизни. Теперь всё было нараспашку, но есть фасад, а есть готовый к обороне арьергард, что за ним. «У словосочетания рабочий профиль появляются новые значения», — подумал Говорухин, переворачивая страницы дела. Надо же, кто-то всё-таки успел сделать скриншоты с аккаунта. Вот Вера с подругой позируют для кого-то, в руках у них по сигарете и по пиву, а фото намеренно состарено. Вот её утреннее селфи, она спрашивает у подписчиков какая косметика ей больше идет к лицу. Вот фото из ночного клуба, снабженное хэштэгами #улей #улейonelove #концерт #cashfest @cashfect1 и смайлом сердечка, вот она с Захаром, снимок сделан на перемен в школе, тут она уже хвастается новой прической, есть еще изображения, где она в «роковом образе» с яркой рубиновой помадой и какими-то модными вещами, где она показывает новую купленную книгу — переиздание «Вина из одуванчиков» Рэя Брэдбери. Говорухин посетил эффект «дежавю», будто бы он всё это уже где-то видел. И видел не одну сотню раз — и в сети, и на улице, менялись лишь очертания лиц, цвет глаз, да и если бы они менялись. Смерть даёт совершенно другой контекст. Если бы Лору Палмер убили бы сейчас, то она бы вела инстаграм. И он бы говорил куда больше, чем её дневник. По крайней мере об идеальной той, которой она хотела стать.
Хронология событий была простой — Вера поехала к Захару по его приглашению на День Рождения. В результате что-то пошло не так, скорее всего она напилась и заснула, а когда проснулась, то никого из гостей уже не было… Вернее нет, даже так, он её напоил. Она стала собираться, но он её не отпустил. Произошла ссора, и мы имеем, что имеем. В любом случае ответы на все вопросы может дать только малолетний душегуб. Чем бы дите не тешилось. Говорухин потихоньку набросал начала статьи на своем ноутбуке, телефон он заблаговременно выключил, из рабочих чатиков удалился. По его замыслу получалась некая трагедия об этом поколении вперемешку с освещением беспредела властьимущих. Концовку он пока не продумал, но она определенно придет. Нужно еще глубже погрузиться в вопрос.
Из комнаты деда донесся хриплый стон, перебивший шум телевизора. Заслышав это, Говорухин вошел в дедовы покои. Из темного угла различилось что-то аля: «На, взгляни!»
Алексей посмотрел на экран телевизора. Там ведущий ток-шоу в черном костюме вынес в студию ведро с надписью: «Г**но» и поставил его рядом с гостем программы, а затем уверенно и дерзко сказал: «Вот надо всей страной нам, для вашего либерального брата скинуться на эти ведра! Да чтоб потом Родину не обсирали!»
Говорухин закатил глаза и устало улыбнулся
— Это всё?
— Ну ты посмотри! Посмотри! По телевизору дурного не скажут! Правда глаза колет, дерьмоед! — под дедом заскрипел диван.
В это время ведущий обещал накормить сторону «против» дерьмом и призывал к тому, чтобы «всех этих петрушечников, демократов заставили хлебнуть фекалий по полной».
— Извини, мне надо делать свои либеральные дела: распинать младенцев, растлять детей, заражать женщин СПИДом и превращать молодых парней в гомосексуалистов, — сострил Говорухин. Он вздохнул и сжал за спиной кулак.
— На кого только страну-то оставляем?! Сделали её великой, да вы все обосретесь, гниды несчастные! — со стоном прохрипел старик, когда Алексей уже собирался покинуть комнату. Он встал в дверном проеме и сквозь зубы процедил: «Подгузник менять тебе я больше не собираюсь»
— Да как ты посмел, отрок сучий! Где уважение к старости! Говорил я твоей матери аборт делать, нагуляла дура, не послушалась! — диван заскрипел куда звонче, а речь деда была жесткой и отрывистой.
Говорухин оперся на дверной косяк, на рефлексе попытался размять переносицу, но вовремя отвел руку, затем в пару шагов оказался у дедовского дивана и уселся рядом. Он старика несло мочевиной и тем противным запахом, который можно встретить в общественном транспорте от пожилых людей. Говорухин взглянул на деда и поморщился — его лицо было покрыто морщинами и иссохшим, похожим на бересту — хоть сейчас бери чернила с пером и пиши прямо на нем, возражать никто не собирается.
— Мы — это то, какими вы нас сделали, Вы — это то, какими вас сделали, — Говорухин перешел на повышенные тона, — Посмотри вокруг себя — проебывать уже нечего. Всё вы уже проебали, и до вас уже всё проебали, сто лет назад с Распутиным, со знахарями и гадалками, обещавшими чудо — а сейчас просто делаете вид, что стадион, выеденный блохами и насекомыми — это «Глобус». А за ним всё — выжженное поле из страданий, детских слёз и нестерпимой боли. Погрязли в обмане, интригах, да нас такими же сделали. Везде подтырить, подпиздить, испортить, насрать — суки вы все, вот кто вы такие, и за новой вывеской вам не спрятаться. Хотя тут (Говорухин костяшками постучал по голове деда, тот пытался вывернуться, но у него не вышло) менять всё надо. А тут-то ничего и нет. Один сквозняк, даже памяти нет.
Алексей отвернулся от него. Телевизор издавал белые шумы, рядом раздавалось тяжелое стариковское дыхание.
— Лежи и доживай с этим, — спокойно кинул ему Говорухин.
Он вскочил с дивана и вышел из комнаты. На улице похолодало. Морозную дымку разрезал дождь. Рассвет нового дня надрывал упаковку пасмурного неба. Укутавшись в пальто, журналист ушел за придомовую территорию, куда-то туда, где был безжизненный пустырь, на котором задыхался неизвестный цветок. Ботинки вязли в грязи и мокрой глине, повязка и волосы вымокли, а капли дождя слезинками осели на одежде. Остановившись, Говорухин достал из-под пальто папку, взял её в одну руку, пока в другой держал зажигалку, пытаясь её поджечь. Бумаги вспыхнули быстро, тлея на легком ветру, разносивший пепел по пустырю. Когда жжение от огня стало нестерпимым, Говорухин бросил папку на земь. Она осела в грязи и глине. Пламя развеивалось маленьким победным стягом. Журналист смотрел на розовые тучи, думая о том, что очередная точка невозврата пройдена.