Не Говорухин вёл машину, а машину вела его. Вернее несла, рассекая накопившиеся лужи. По радио была какая-то очередная болтанка про конец Света, и ведущая радостно объявила о том, что раз мы все умрем, то что нам страдания за прослушиванием песен группы «Нервы». Говорухин пытался сконцентрироваться. У него кружилась голова, и начал проходить шок. Скоро должно было стать еще больнее, вдобавок от перегруза его должно скоро отрубить. Не обращая внимание на дорогу и на нытье по радио, он избавлял свой телефон от симки, пытаясь снять крышку корпуса. Руки его не слушались, кровь приостановилась, и сейчас салон автомобиля напоминал не аскетичное рабочее пространство, а место, где производилось жертвоприношение. Крышка поддалась, с ней и симка, да только та свалилась из охваченной судорогой руки и прямо под ноги, где располагались педали сцепления, газа и тормоза. Звук скрипевших дворником смешивался и автомобильного рыка со звуком автомобильных сигналок, раздававшимся так громко, будто тысяча вувузел на футбольном стадионе. Он наклонился и сразу почувствовал себя нехорошо. Кажется, по телу начался разноситься жар, а голова, и так переполненная до этого тяжелыми мыслями, стала еще тяжелей. Здоровой рукой он достал симку, затем открыл окно — и ветер ударил его раскаленным холодом в пару с каплями дождя. Симка осталась на дороге. Впереди был только туман. Теперь самым главным было не отключится. Статья была почти что готова. И разговор с Долгоруковым младшим пролил свет на оставшиеся детали. Однако Говорухин всё-таки нарушил процедуру расследования. В его материале не было показаний родителей жертвы, хотя, когда у тебя в рукаве такой козырь как признание, то черт с ней — с этой процедурой. Волки наконец-то пришли, и мальчик бежал, чтобы предупредить горожан об опасности. Вот только кого он обманывает? У него бы просто не хватило духу с ними поговорить, да и захотели бы они с ним об этом говорить, или же они просто хотят забыться от того страшного сна, в ловушке которого они оказались?
Сил становилось всё меньше. Кажется, последний резерв был оставлен на схватку с охранником. Да, их выпустили, и вот Говорухин разогнался. Чуть не потеряв сознание от боли, он вывернулся так, что открыл дверцу автомобиля, с которой страж порядка свисал. Со стороны выглядело довольно кинематографично. Задрав ноги, он свисал с хлипкой раскачивающейся дверцы. И Говорухину пришлось несколько раз резко поворачивать автомобиль то туда, то обратно, чтобы избавиться от лишнего пассажира. Того оставили силы и он кубарем приземлился на мокрый асфальт. С того момента Говорухину лишний раз приходилось поглядывать в заднее зеркало, нет ли никого у него на хвосте, не развернули ли за ним погоню.
Время было как раз ближе к вечернему, когда жители Города разбредались по своим бетонным клеткам, лофтам, барам, клубам, любимым местам пребывания и провожали ускользающий день за досугом и бессмыслицей. По крайней мере, всё это стало казаться ему бессмыслецей, а сам он стал ощущать себя вырванной страницей огромной книги, развевающей на ветру в пасмурную погоду. По радио передавали, что, несмотря на усилившийся дождь, протесты до сих пор происходили, и люди никуда не собирались расходиться. Паника нарастала, и расходилась быстро, как инфекция. Город погряз в жаре, хоть на улице можно было легко подцепить простуду или воспаление легких. Там же по радио выступал какой-то политик, друг того священника. Он исходился на то, что мол «в такой сложный период жизни города нельзя раскачивать лодку, и те, кто так поступают — подонки и предатели», на что ведущая иронично над ним измывалась, дескать что: раскачивается Ноев Ковчег?
Кажется, начало темнеть. По крайней мере, в глазах у Говорухина. Раздраженный вой политика действовал на него усыпляюще. Он пытался сфокусироваться, но в конце концов…
Его разбудил дикий визг тормозов и слепящий свет фар. Он резко развернул руль и чуть не слетел в кювет. Вдали сквозь вечерний дымок показались огни автозаправки. Радио было выключенным. Он заехал на неё и припарковался. Боль снова вернулась, а окровавленные салфетки, как первая помощь, уже казались частью руки, хоть и воспаленной. С трудом он вылез из машины и дохромал до входа. Ввалившись, он спросил продавца об аптечке. Видок его (Говорухина) был потрепанным, но его в тот момент это не волновало. Скорее, если бы ему сделали замечание, он бы просто устало огрызнулся матом, а затем мы свалился в отключку. Продавец, немного напуганный этим, указал на полку с товарами первой необходимости. Журналист схватил первое, что попалось, а также шоколадку. Уже при расчете оказалось, что у не оказалось средств рассчитаться. Но продавец был достаточно любезен, чтобы не спрашивать о деньгах, да и когда Говорухин стал искать карточку в карманах джинс ноющей от боли руки, что сводит всё тело, со стороны это казалось неловким. Такой немой мизансценой, где один из собеседников понимает, что не стоит задавать вопросы, а другой, что не стоит давать ответы. Взяв с собой всё нужное, Говорухин завалился в служебный туалет и рухнул на унитаз. Кое-как он смог оторвать дешевую фланелевую бумагу — кровь побежала вновь — обработать раны, сделать на скорую руку повязку, закинуться анальгетиком и шоколадкой, а также посмотреться в зеркало. Наконец-то внутреннее коррелировало с внешним.
Ему немного полегчало. В частности, рана поблагодарила за свежую повязку не остро, а притупившейся болью. Болеутоляющие дали голове легкость. Отблагодарив продавца, под осуждающие взгляды новоприбывших покупателей он вышел с заправочной станции, дохромал до автомобиля и снова пустился в дорогу. До Города оставалось недалеко, а эта трасса как раз выводила в центр. Инстинкты подсказывали ему, что стоило бы ненадолго спрятаться, дабы спокойно закончить материал. Ну а где же еще скрываться, кроме как в родном доме, хотя что его теперь может с ним связывать? Только ходящий под себя полусумасшедший старик, прикованный к телику, выкрикивающий лозунги «Единства», Проклятый овощ всё цеплялся за жизнь, как муравей за тростинку. Кажется, он просто не хотел уходить, пока не потащит всех за собой. Пока не утопит всех в своей злобе, в своих капризах, в своих долбанных замашках и правилах. Так было всегда. Чокнутый старый диктатор и параноик. У него определенно съехала крыша, да и когда она была нормальной у этого подлеца. Вроде и родился после войны, а сразу после развала во всей этой объединяющей победной истерии кричал, что может еще раз повторить. Мол семья из него выжимала все соки. Мол он всё тащил в семью… со своего гребаного завода, пропади он пропадом. Постоянно изменял, выносил мозги матери, не стеснялся «колотить» в воспитательных целях… ЕМУ УЖЕ НУЖНО БЫЛО УЙТИ…
Позади в своем диковинном танце резвились огоньки следовавших за Говорухиным машин. И эти огоньки быстро приближались, а потом и вообще исчезли. Говорухин прибавил газу, машину трясло, и счетчик топлива жалобно запиликал в просьбах о добавке. На ближайшей развилке Говорухин свернул, и за поворотом Город предстал в своем истинном мрачном и отчасти величественным обличии. Заводские томно-пасмурные здание соседствовали с бетонными недостройками, разрисованными безобразными граффити. Уродливые лысые деревья набухали от влаги и напоминали о костях, неправильно сросшихся после переломов. Небо представляло собой пустоту, заполненную тускло освещенными облаками. Звезд нигде не было видно.
Тем временем, огоньки снова появились, и приближались они гораздо быстрей, чем в прошлый раз. Говорухин снова бросил взгляд на счетчик. Хватит только до города. Он сильнее вдавил педаль газа, но огоньки не отставали. Кем они могли быть? Был нужен план. А может это была его паранойя? Он вообще мог доверять окружавшему его пространству или своей голове? Вдруг раз, шелчок пальцами, и всё выключится. В тот момент ему не особенно хотелось думать о Кастанеде, Пелевине и причудах восприятия, хотя этот вопрос занимал его. У его даже стояло несколько книг об этом дома. В основном, по психологии — как мозг перерабатывает информацию, как он справляется с нагрузками, с эмоциями радости или горя. Вечера в Городе были томными и одинокими. Надо было как-то отвлекаться.
Мерцающие огни проехали мимо него. Это был какой-то кортеж, наверное, направлявшийся на аэродром. Номера Говорухину показались знакомыми, хоть он и не существовал в тусовке и был относительно рукопожатным. Среди всего того безверия, в коем он жил и жили его коллеги, да и те, с кем по долгу службы приходилось налаживать контакты, он старался избегать тех тем, которые бы не хотел освещать. Образование и студенческие связи позволяли ему идти по достаточно лёгкому пути. Те люди, с кем он когда-то начинал, сейчас являлись не последними в светском рукопожатном кругу по обе стороны баррикад. Но он писал о бытовухах, о разбоях, о преступлениях, да сальные колонки про ушедших звезд и иже с ними. И ему мерещилось, думалось, чудилось, что одно вытекало из другого, что они были одним смердящим целым, и ему не хотелось быть частью. Хотя какая часть, да так — просто винтик.
Он въехал в Город, и рука заболела с новой силой. Рана жглась, кололась и ныла. Будто бы она брала небольшую передышку, чтобы снова возить Говорухина по бойцовскому рингу. Алексей закусил здоровую руку и сильно сморщился. Он проезжал центр, где сверкали стеклянные небоскребы в форме причудливых спиралей, фаллосов, факелов и осколков, и где бросало в дрожь от холода бетонных вычищенных улиц. Место, куда съезжались миллионы людей со всей страны, чтобы прикоснуться к мечте и к богатству, выглядело потерянным и даже постапокалиптичным. Всё-таки, утопленные в воде бетонные улицы резко контрастировали с той продаваемой оберткой, показываемой в кино и в сериалах. Люди, что раньше цитировали «Титаник», стоя на крыше этих высоток, успели уехать. По крайней мере, можно было не платить за парковку. Говорухин как раз нашел какой-то закоулок среди этого бетонного лабиринта, где и оставил автомобиль. Может быть, если бы он не был бы ранен, то огорчился бы тому факту, что его кеды развалятся после подобной прогулки, а сам он может сильно застудиться. Тем не менее, он хромал по одиноким улицам в поисках монорельсовой станции в сопровождении одного дождя. Метро было затоплено. Об этом говорили в новостях, да и по количеству воды на улицах можно было бы догадаться. Идя, он постоянно оглядывал свое отражение на темных стеклах величественных зданий и не мог понять почему оно распадается на острые куски, и куда спрятался тот кусок, которого не хватает, чтобы выложить слово «вечность». Наверное, это всё галлюцинации. От недосыпа, от шока. Случается со всеми, когда люди теряют много крови и сталкиваются со злом. Он начал щелкать пальцами, чтобы прийти в себя, проверяя осязаемость окружающей его реальности. Щелчок отзывался гулким эхом. Соприкосновение пальцев — ударом друг от друга. Он подумал о том, что надо бы написать тому пареньку, где он оставил его машину, но потом вспомнил, что избавился от симки. Работали светофоры. Улицы покрывались лунным светом, параллельно Говорухин нашел эскалатор, то тот не очень-то хорошо работал. Встав на него, Говорухин стал подниматься вверх, но где-то посередине техника забуксовала и стала опускать его вниз. Вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз. Говорухин присел на ступень и залип в никуда. Как будто ему требовалось перезагрузка. Вверх-вниз. Вверх-вверх. Мимо него проходили случайные прохожие, оказавшиеся в этой городской мясорубке то ли от того, что им некуда было уезжать, то ли от того, что они решили остаться. Очнулся Говорухин только спустя несколько минут. Кто-то подергал его за плечо, и нехотя он преодолел ступени, попутно чуть не упав.
Монорельс исправно функционировал, и на станции собралось несколько человек. Вдалеке виднелся костер, и шел черный дым. Видимо пожарище был мощный, а папу всё еще не выбрали. В это время поезд потихоньку подобрался к станции. Двери вагона раскрылись, и Говорухин зашел внутрь, рухнув на первое попавшееся место. Вагон стал раскачиваться на месте, а затем потихоньку тронулся. Говорухин оперся головой на холодный поручень и закрыл глаза. Боль всё равно не дала бы заснуть, так, впасть в беспамятство на несколько минут, но он хотя бы не извивался на месте, мучимый жжением изнутри.