В начале июля я оказался в Берлине. В каждом городе есть своя красота. Этот, довоенный Берлин имел свою прелесть. Нет, он не был ярким, как Париж, шумным, как Милан, пафосно торжественным как Венеция. Он был весьма своеобразным центром силы. Чувствовалось, что эта европейская столица закладывалась как столица империи, но не было в ней и той имперской тяжеловесности, которой поражала Вена, скажем так, Берлин не успел приобрести черты монументального имперского центра — и в этом состояла его особенная прелесть. Сочетание патриархальности, регионального центра с намеками на имперское величие, я бы выразил это такими словами. Начало тридцатых было временем расцвета театрального искусства, а столица Германии еще и считалась центром европейского театра, достаточно сказать, что в нём сейчас работал Бертольд Брехт, медленно и упорно идущий к своей славе великого драматурга. Впрочем, «Трёхгрошовую оперу» Энгель уже поставил, и Брехт получил славу и скандальную известность не только как автор текстов песен для кабаре, но и как человек с ярко выраженными левыми взглядами. Коммунистом он так и не стал, точнее, в компартию Германии не вступил, но его взгляды оказались весьма близки к коммунистам весьма крайнего толка.
Мы договорились встретиться с ним в полдень у парка Тиргартен, откуда открывался роскошный вид на Рейхстаг (здание имперского собрания). Я пришел немного раньше и теперь рассматривал этот угрюмый массивный конструкт, плод воображения сумрачного тевтонского гения. Перед зданием раскинулся аккуратный сквер с фонтаном, около которого прохаживались местные обыватели, в основном представленными семейными парами. Я уставился на массивный купол Рейхстага и прикидывал, куда же тут воткнули Знамя Победы Берест, Егоров и Кантария. Нет, я в курсе, что это было четвертое по счету знамя, которое установили на этот купол, но именно его, Штурмовой флаг 150-й ордена Кутузова II степени Идрицкой стрелковой дивизии принято считать символом Нашей Победы. Мне даже показалось, что я увидел эти фигурки, такие маленькие, как на тех снимках военкоров, несущих этот флаг. Обычные русские супергерои. Да, да, вы скажите, что супергерои — это проявление их, западной псевдокультуры комиксов в которых обсуждают, какими суперспособностями человек-паук отличается от чудо-бабы. Типа герои Вселенной Марвелл № 11, или № 13, или какого-то еще номера, да кто их там разберет. У нашего народа были свои супергерои — Матросов и Космодемьянская, Гагарин и Ковпак, и у наших супергероев была одна общая черта — они были готовы отдать собственные жизни за други своя. Как уничтожить нацию? Дайте им в качестве супергероев Власова и Мазепу, Краснова и Бандеру, Шкуро и Шухевича, вот и получится нравственная деградация, распад. Ладно, даже сейчас в этом спокойном предвоенном Берлине эти мысли рвут мне душу. Вот, сейчас у Кольцова волосы стали дыбом, никак он не может понять, как такая мразь как Шкуро мог стать национальным героем. А для кого-то получилось… Как говориться: скажи мне, кто твой супергерой и я скажу, что ты за народ…
От этих размышлений меня отвлёк Брехт — нескладный, в мешковатой одежде, чудовищно нелепых очках он, тем не менее, был полон энтузиазма и сразу потащил меня куда-то в сторону от площади республики, но куда? Шли мы недолго, Бертольд размахивал руками и говорил, что познакомит меня с замечательными людьми. Просто поразительно, как в нём после всех его мытарств оставалась такая вера в людей и почти что детская наивность. Впрочем, это я — циник с дистанцией в почти сто лет. А люди этого времени еще не были окончательно испорчены самой страшной войной в мире. А вот и первый человек, с которым меня попытался свести Брехт, и искренне, по-детски расстроился, узнав, что я уже знаком, с композитором-коммунистом Хансом Эйслером.
Впрочем, он был так непосредственно полон энтузиазма, что с Эрнстом Бушем мне пришлось знакомиться по второму разу. Однако, Эрнст, которого Брехт тоже намеревался «познакомить с замечательным типом из Москвы», быстро включился в игру, и мы сделали вид, что встретились тут исключительно благодаря старине Берти. Эрнст был уже знаменитым актером и певцом, он исполнял песни на стихи Брехта, которые стали весьма популярны. И еще — он настоящий коммунист, человек с твердыми антинацистскими убеждениями, то есть тот, кто был нам нужен.
О чём говорят трое мужчин, когда встречаются в Берлине и заваливают в одно из таких небольших уютных кафешек, с неповторимой аурой почти домашнего уюта? О бабах? Три раза ха! Мы же обменялись мнениями об искусстве, о новой пьесе Брехта, о старине Энгеле, театральном режиссере, сумевшем раскрыть потенциал пьес Брехта, к нашему сожалению, Эрих на встречу не пришёл, приболел. А потом перешли на политику: в частности, на угрозу нацизма, которая немного отступила после победы левых на выборах в Рейхстаг, но осталась более чем реальной. Договорились и о создании антифашистского комитета деятелей науки и искусств. Объединение левых сил давало им надежду на то, что нацизм не пройдёт. А когда мы уже выходили, расставаясь, я на минуту задержал Эйслера и с ним завёл разговор о бабах. Точнее, об одной женщине. Я попросил его узнать, или Мария Остен сейчас в Берлине. И передать ей весточку от меня. Ханц был близок к руководству компартии и вхож к местным коминтерновцам, поэтому мог что-то выяснить. Но тот мне сразу сказал, что Марию давно уже направили в Париж, но все же можно попытаться что-то узнать. На следующее утро он перезвонил мне в гостиницу. Оказалось, что Мария должна вскоре вернуться в Берлин. И это обрадовало даже не столько меня, сколько Кольцова, который всё реже проявляется в моем подсознании, казалось, он растворяется во мне, и только при имени Марии Остен начинает царапаться, дабы я помнил, кто и кого любит в этой жизни.
Времени у меня было не очень много, поэтому я сел в поезд и умчался на Запад. Когда я приехал в Мюнхен, то сразу понял, что всё у меня пошло не по плану. Нет, с Генрихом я встретился. И с Томасом тоже — с обоими Маннами. Они оба были заняты переездом. В Мюнхене для них становилось некомфортно. Генрих жил в Берлине, где был избран председателем Прусской академии искусств, к тому же он был еще пять лет до этого он стал ее академиком отделения литературы. А вот Томас и их младший брат Виктор проживали в Мюнхене, долгое время. Когда умер их отец, были проданы его активы в Любеке, и семья жила на проценты от полученных денег. Так что Манны не слишком-то и жировали. Все братья ненавидели нацизм и оба писателя — Генрих и Томас делали заявления о необходимости борьбы с Гитлером и его партией. А в Мюнхене и Баварии национал-социалисты становились всё сильнее.
— Насколько я знаю психологию, камрад Михаил, в тяжелой жизненной ситуации у человека проявляются определенные поведенческие реакции: страх, бегство, агрессия, депрессия, солидарное сопротивление, так вот, у еврейского народа преобладает бегство. Когда мы чувствуем, что сгущаются тучи, то берем ноги в руки и начинаем очередной исход. Поэтому мы предпочитаем не смешивать свою кровь с аборигенным населением, чтобы не было сложно рубить корни во время вынужденного бегства. Мы можем вернуться, но останемся чужими на любой земле.
— Томас, всё-таки, что ты сейчас чувствуешь?
— Знаешь, умный еврей уедет до того, как начнутся еврейские погромы. А я чувствую, что они начнутся!
— Но как ты это чувствуешь? Ведь пока что в законах Германии никакой дискриминации евреев нет?
Мы разговариваем за столиком в мюнхенском кафе, а мимо нас промаршировала небольшая колонна в коричневых рубашках.
— Ну вот они — пока что тут полиция на каждом углу — нас не трогают. Но если бы тут полиции не было, думаю, нам пришлось бы спасаться бегством. Понимаешь, от нападений на евреев-одиночек до полноценного погрома всего один шаг. Маленький шаг!
— Томас, мне казалось, что после смерти Гитлера наци сбавят антисемитскую риторику. А во оно как обернулось…
— А что им еще предложить обывателю? Какой лозунг он могут кинуть нашим бюргерам? В всём виноват евреи! И что особенно нравиться толпе: надо у евреев всё забрать и поделить между собой! И как ты понимаешь, отбирать будут одни, а вот делить- совершенно другие. На прошлой неделе мне один знакомый сказал, что в стране неизбежен военный переворот. Ну хорошо, а при чём тут мы, евреи? В армии офицеров-евреев просто нет и быть не может! Но нас будут бить, потому что любая революция, любой переворот — это еще и время безвластия. И именно в это время евреев бьют без всякого зазрения совести. И кто? Наши добрые мирные соседи.
Мимо прошла группа полицейских. А я подумал о том, что вот эти мирные добрые соседи потащат евреев в газовые камеры, потом, после войны, когда всё это всплывёт наружу, то они, мирные и добрые соседи будут радоваться, что это не им выпал жребий тащить евреев в душегубки. Потому как, если бы им дали такой приказ — то они, не сомневаясь, нацепили повязки со свастикой и стали бы утрамбовывать своих бывших добрых соседей в душевые с «циклоном Б». А так они всем говорили, что не виноваты, что не знали, что просто выполняли то, что от них требовало их правительство.
— Значит, Швейцария? — спросил я Томаса. Тот в ответ пожал плечами.
— Камрад, во Франции отношение к евреям чуть-чуть терпимее, чем тут, не вариант, в Италии к власти пришли фашисты, это тоже не вариант, остается или Швейцария, или Америка.
— А Британия?
— О! Там мы тем более не нужны. Британцы любят еврейские деньги, но предпочитают их получать без евреев в качестве довеска. Пока переберусь в Швейцарию. А дальше будет видно.
— Ну, тогда у наших горцев-соседей случится еврейское перенаселение.
— Не случится. У них смогут остаться только самые состоятельные евреи, остальным придется искать свой путь в более безопасное место.
— Скажи, ты мог бы меня свести с человеком, который сказал тебе о возможном перевороте?
— Тебя эта тема интересует?
— Насколько я понимаю, к коммунистам будут относиться едва ли лучше, чем к евреям. А к коммунистам-евреям… в общем, надо понимать, не опрометчиво ли я поступил, приехав в Веймарскую республику накануне грозы?
— Ещё как опрометчиво. Ещё как!
К моему сожалению, разговор с герром Шульце не дал мне никакой конкретики. Будучи человеком, связанным подрядами с военными, Генрих Шульце что-то слышал, что-то додумал, но опять-таки никакой конкретики, никаких цифр и имён. Печально! Однако даже наличие таких слухов делало ситуацию в стране весьма острой — дыма без огня не бывает. Ну что же, пришла пора использовать еще одну зацепку, может быть, это и сработает. Кто его разберёт?
— Что вы хотите узнать, пан Кольтцофф? И учтите, у меня совсем мало времени. Особенно для вас.
Мария Зентара-Малевская не была настроена говорить. От слова совсем. У неё сейчас был сложный период — женщина осталась без работы, и старалась найти место учительницы, пока безуспешно. Наши товарищи помогли мне собрать немного информации про эту сорокалетнюю даму с крепкой крестьянской фигурой и такой же крестьянской убежденностью в своей правоте. Мнение чужака ее интересовало мало. Алленштейн был городком, в котором большая часть населения имела польские корни, их еще называли вармийцами. Вармия и мазуров — названия этих славянских племен, которые влились в польский этнос. Мария описывала в своих произведениях быт местных крестьян, порой слишком подробно, стараясь не упускать малейшие детали. Ее произведения были более этнографическими нежели художественными, поэтому продавались не особо хорошо, но Мария упорно работала в выбранном направлении, хотя ей и жилось не слишком-то живо, посмотрим, что из этого получится.
— Пани Мария, мне посоветовал обратиться к вам пан Юлиан из Варшавы.
— Вам так не хочется произносить Тувим? Почему? Пан ведь тоже еврей, или я ошибаюсь?
Уфффф! Прокатило! Как же мне было бы ей объяснять, что просто не помнил, кто из этих двух Юлианов, с которыми мы трескали варшавянку: Тувим или Слонимский дали ее адрес!
— Ну что вы, пани Мария, дело в том. что когда мы с паном Слонимским заседали у пана Тувима по весьма серьезному поводу, то…
— Небось какую-то гадость пили? — догадалась Мария. — Юлик прекрасный человек, но вино его когда-нибудь угробит. И что вас свело вместе? Неужели угрызения совести? Юлики немало женских сердец разбили. А вы, пан Кольцов?
Провокаторша.
— Нет, пани Мария (я сказал это и подумал о совсем другой Марии, чёрт возьми, очень скоро я её увижу!), мы с достойными панами говорили о создании антифашистского комитета деятелей науки и искусств.
— Политика? Не интересно. От слова «совсем» не интересно.
На лице женщины нарисовалась гримаса презрения.
— Не торопитесь с выводами, пани Мария. Скажите, кого больше всего не любят в Германии?
— Загадка для первоклассника. Конечно же вас, юде.
— А на втором месте кто?
— Цыгане, наверное… — уже не так уверенно выдала она, — или мы, поляки…
— Вот именно, пани Мария. Один немецкий военный назвал поляков «гиенами Европы».
При этих словах женщину передёрнуло от возмущения. Но сдержала себя, молодец.
— И?
— Дело в том, что если к власти придут военные или, не дай Бог, нацисты, то крайней окажется именно Польша.
— Почему? — раздраженно бросила мне.
— Польшу проще всего проглотить. За неё никто не заступится. Англия далеко, за каналом, Франция пока еще не по зубам. А тренироваться немцы будут на кошках. Польских. Набив руку начнут и другие народы угнетать. Так что, пани Мария, вы можете политикой не интересоваться, но она все равно придёт в ваш дом[19].
— Вы так легко рассуждаете о мире и войне. — в словах женщины чувствовалось неверие.
— Ну, рассуждать всегда легко. Например, если к власти придут нацисты, конечно же, они первым делом начнут изгонять из страны евреев. И даже, очень может быть, начнут их просто вырезать. Почему бы и нет? Потом они примутся за другие неполноценные народы: цыгане и славяне, причём все славяне, попадают под эту категорию. Не-арийской расы. И ничего хорошего поляков опять-таки не ждёт. В первую очередь тех поляков, которые уже живут в Германии.
— И что вы хотите от меня?
— Помощи, пани Мария, чуть-чуть помощи. Может быть, кто-то из ваших знакомых как-то связан с армией и может прояснить некоторые вопросы. Не безвозмездно. Правильная информация всегда чего-то стоит, пани.
— Зачем вам это надо?
— Пани Мария, я мог бы долго убеждать вас, что только левое правительство может остановить надвигающуюся войну. Не буду. У вас есть глаза и уши. Я не хочу, чтобы Германия стала снова зачинщиком мировой войны. Поэтому прошу вас мне помочь.
— А просить меня вступить в ваш антифашистский комитет вы не будете?
— Нет, это дело добровольное, пани Мария.
— Хорошо. Но вам придётся вернуться в Берлин. Точнее, в Потсдам. Там живёт человек, который многое знает, но мало о том говорит. Получится с ним договориться, считайте, что вам повезло.
Мария Зентара-Малевская шесть лет провела в фашистском концлагере Равенсбрюк и сумела выжить.