Р.С.МакНефф
Сибарит меж теней
Перевод и мескалиновая доработка: Алекс Керви
КЕФАЛН А
THE SABBATH OF THE GOAT
O! the heart of N.O.X. the Night of Pan.
ПАN: Duality: Energy: Death.
Death: Begetting: the supporters of O!
To beget is to die; to die is to beget.
Cast the Seed into the Field of Night.
Life & Death are two names of A.
Kill thyself.
Neither of this alone is enough.
(Aleister Crowley. #The Book of Lies#. 1913)
БЕРЛИН, 1938 год
Ликующие толпы переполняют кинотеатры и стадионы, шампанское рекой льется в борделях. Замызганную винную лавчонку в старом квартале никто не трогал, несмотря на желтые звезды, намалеванные рядом на стенах. Зловещими тенями нависали над ней уродливые громадины, именуемые Наци-Архитектурой, памятниками тысячелетнего Рейха. Атмосфера лихорадочного ожидания этого царствия бодрила и освежала Краули. Со времен окончания "Парижских Работ" он не испытывал еще такого подъема. Кровь, стекающая в водосток, едкий запах мочи, голодные бродячие собаки, развороченные витрины еврейских магазинов. Посеревшие от страха люди, прятавшие драгоценности во ртах и задницах, вызывали у него грустную усмешку. "Они не понимают одного, у них отнимают не только жизнь, - заметил он, поигрывая тростью, - им не суждены небеса. Если у них есть хоть капля мужества, они будут драться голыми руками. Впрочем, и палачи, и их жертвы мне глубоко безразличны."
Словно довольный родитель, с умилением взирающий на своего первенца, Краули души не чаял в "Немецком Крестовом Походе" - так он окрестил происходящее. На его существование власти закрыли глаза. Имена, которыми Алистер жонглировал на протяжении многих лет, стали теперь притчами во языцах высокопоставленных офицеров СС: Ариман, Сет, Гор, Молох... легионы языческих богов и демонов древности прибыли в Германию тем летом с официальным визитом. Кроме того, вспоминая о ранних днях образования партии, он неоднократно пересекался с нацистами, вытягивая у них крупные суммы на свои эксперименты. Муссолини разорвал с ним в 1923 году, разогнав Аббатство Телема на Сицилии после таинственной смерти секретаря Краули Рауля Лавдея (по словам Краули, Лавдей умер от осложнения на сердце после малярии; некоторые поговаривали, что он испил отравленной крови принесенной в жертву кошки). Среди самых арийских из всех арийцев Зверь нашел новых покровителей, не желавших, тем не менее, чтобы история их отношений была предана широкой огласке. Адепты левой руки, извращенного духа, но в строжайшей тайне... Уже тогда они следовали скрытой эзотерической доктрине, религии интриг и заговоров. Внешнему миру она нарочито картинно представлялась как конечная ступень эмпирики. Краули был для них фигляром, актером театра теней, соблазнителем богатых вдов и певцом кокаина, тем, кто инспирировал их язык, но не их намерения. Самого Хранителя Пламени вполне устраивало это негласное соглашение (и разделение труда): насилие, оскорбительные, непристойные выходки, экстраваганца, непомерная расточительность были его неизменными спутниками. Исполнительным и рациональным немцам хватало режиссерского замысла, с какой бы помпой он не был обставлен, - малейшая импровизация обращала плоть в пепел.
#
Впервые Краули встретился с Хаксли в баре на Ландалфштрассе. Последний тоже оказался в Берлине, пристально наблюдая за тем странным монстром, коим становилась Германия. Как и многих других "наблюдателей", обоих чем-то неуловимо притягивал черный ритм, определивший пульс этой нации. Назвать их общение дружбой не повернется язык - оно напоминало улицу с односторонним движением. Краули, без сомнения, более привлекателен и импозантен - известен как Великий Зверь большей части просвещенной Европы, поэт, шахматист, альпинист, художник, писатель, убежденный космополит, блестящий собеседник, умевший так запутать оппонента, что тот, при всем желании, не мог уловить в согласии насмешку, в молчании - злую иронию и уходил в неведении. В нем было нечто непостижимое. Хаксли - воплощение сущности близорукого интеллектуала, почти полностью замкнулся в алчном блеске блуждающего взгляда романиста и критика, принципиально искавшего для себя именно те главы, которых жизнь ему не предлагала. Краули занимал его сейчас так же, как за несколько лет до этого он кружил надоедливой мухой вокруг сухого, брюзгливого Сомерсета Моэма. К тому времени прежний силуэт Худшего Человека На Земле потускнел; его знаменитые оргии, поправшие все пределы дозволенного, маниакальная страсть к абсурду, шутовству, каламбурам, мешанинам непонятных слов и площадной брани расплылись в чернильном облаке каракатицы, пытающейся спастись бегством. "За славой отвращенье поит трупным ядом, а до забвения, как до Луны - рукой подать". Базарная вывеска, ненасытный рот порочного Эдвардианца, вскормленный млеком Викторианского воздержания:
Твори Желаемое
Да Будет То Законом
Любовь - Закон
Любовь Подчиняется Воле
Столь вульгарное, товарное упрощение мог запустить в мир только он, баловень и дрессировщик бессильных, но денежных профанов. Пустит гулять по свету формулу, продиктованную ему в грезах бесчисленных каирских ночей ангелом-хранителем Айвассом, оставит последователей глодать ее как кость с ошметками полусгнившего мяса, брошенную гиенам, а сам двинется дальше к новым рубежам. "Я умер!" - восклицает он в Кефалу. "Магический дневник" Алистера Краули обрывается, "ибо нет больше на земле человека и мага, носящего это имя". Я мысленно представил себе убогий пансион в Гастингсе, где он, поспешно дожевывая круто сваренное яйцо, готовил себе укол героина, пресыщенный своим Законом и преследуемый чужим, в лице кредиторов. Патетическая фигура в растрепанном халате, без конца муссировавшая свои изнеженные привычки и чувство вины. Престарелый кентавр, сибарит меж теней. Поздним снегом вечность стремительно таяла у него на устах - он походил больше на отупевшего Калибана, чем на Просперо. Измученная временем душа.
##
В конце тридцатых Хаксли неожиданно увлекли психотропные вещества. Альберт Хоффман уже полетел под кислотой с велосипеда, не успев еще, правда, сделать глубокомысленных выводов. Но и без него фармакологической литературы - источника вдохновения психоделических талмудистов, к сожалению, по вопросу имелось предостаточно. Эксперименты Хавелока Эллиса с мескалином и Уильяма Джеймса с псилоцибином будоражили умы впечатлительных интеллигентов.
Берлин в то время был центром мирового наркоперебора в Европе. И Гитлер, и Геринг употребляли кокаин, а в функции СС официально входило распределение и строгая дозировка наркотиков для высших инициаций. В основу эстетики тотального уничтожения, бесчисленных казней и пыток наци положили свои ритуалы и обряды посвящения, которым соответствовали свои наркотики. Ритуальные массовые убийства в газовых камерах и печах концлагерей были обставлены так, что близко соприкасались с Черной Мессой. Расстрел считался наиболее примитивным уровнем кайфа, ему соответствовал алкоголь, и так далее... Возможности исследований казались безграничными - в лабораториях СС производилось множество модификаций психотропных препаратов, позволявших не только подавлять или контролировать человеческую волю, но и выпускать через испытуемого-медиума чудовищные силы. Условно говоря, "поиск философского камня" шел во всех направлениях - призрак одного из внутренних орденов О.Т.О стоит за ним, но это совсем другая тема, не для ушей человека разумного, поскольку затрагиваются материи сверхтонкие. Когда-то чрезвычайно была популярна идея, что, дескать, появление нацистской партии, да и начало Второй Мировой Войны - результат комбинированной идеи эфедрина и Ницше, которой потчевали в окопах немецких солдат еще в 1914 году. Все это, конечно, весьма поверхностно, но факт остается фактом - первая химическая история нашей эпохи еще не написана.
###
Как бы то ни было, томимый и гонимый Желанием Хаксли напросился к Краули пробовать мескалин. Алистер иногда принимал его, безо всяких претензий, используя эксперимент в числе прочих упражнений своей гедонистской духовной практики. Хаксли, с другой стороны, жаждал подлинного мистического откровения, которое, по его глубокому убеждению, могло единственно прийти от "существа разумного", столь же основательно, как и он сам, погребенного в интеллекте. Налицо явная путаница целей, полная неопределенность предприятия, когда намерения сторон сходятся лишь в веществе. И я, Виктор Нойберг, содомит и поэт, ассистент Краули в "Парижских Работах", был их арбитром. Этот памятный день они провели в моей скромной квратирке над винной лавкой, обсуждая Карму. Краули сказал: "Для меня она существует исключительно как парадокс. Не отрицаю, я усматривал возмездие во многих вещах, предполагающих раз и навсегда установленный порядок - качели Бытия, постоянно возвращающие к золотой середине. Но этот процесс бесконечен, действует абсолютно во всем и, таким образом, позволяет заключить, что его официальное проявление - абсурдно..."
- Что посеешь, то пожнешь, Алистер, - воскликнул Хаксли, - не в смысле какой-либо морали... Только сиюминутная мораль вызвана в той или иной степени случаем. Подобно гравитации, Немезида совершенно равнодушна. Например, если посеешь самоотупление чрезмерной тягой к деньгам, пожнешь всю нелепость унизительного положения. Получается тоже, как на качелях. Но...
- Что ты имеешь ввиду? - прервал его Краули. - Возможно ли вообще назвать положение богатых унизительным? Разумеется, они - последние люди, которые падут жертвой именного этого порока.
- Могу пояснить, - резюмировал Хаксли. - Под самоотуплением понимаю не только деньги, но и все, что затеняет дух. Пьянство, чревоугодие, разврат - вот примеры тех явлений-врагов нашего предназначения. А поскольку они низводят до уровня животного, тебе и в голову не придет, что унижение есть унижение. Самооценка сводится на нет. И твоя мысль, почему Немезида иногда, похоже, вознаграждает, вполне объяснима. То, что она несет в себе унижение, приемлемо лишь в абсолютном смысле, для идеального или полного бытия или, по крайней мере, для почти совершенного. В случае же с тотальным гедонизмом на примитивном уровне жизнь напоминает бесконечный триумф мгновенная реализация желаний сердца.
- Мораль, - заключил Краули. - Стой обеими ногами на земле, живи обыденными страстями, гони прочь сомнения, меньше думай, больше желай, и Немезида дарует тебе счастье. Хорошо, прошу прощения, дорогой Олдос, но я настаиваю на немедленном самоотуплении. Виктор, если не возражаешь, ящик Пандоры...
Я поднялся, прошел в кабинет и достал его аптечку. Четыре склянки в ящичке из слоновой кости. Взял две - с бирманским героином и боливийским кокаином. Тщательно перемешал оба порошка на серебряном подносе, измельчая грязный, цвета хаки героин, и несколько раз добавив туда как можно больше кокаина, затем передал Краули серебряную ложку, которой тот с удивительной ловкостью загребал смесь, тщательно вдыхая сначала в правую, потом в левую ноздрю. Я разделил с ним трапезу.
- Не желаешь ли присоединиться к нашему коктейлю, - предложил Краули. - Отличная комбинация...
Хаксли недовольно мотнул головой, гримаса откровенного неодобрения сабельным шрамом пересекла его худое, искаженное лицо. Краули, с едва уловимой усмешкой, прокомментировал: "Боюсь, если ты решил и дальше составлять компанию Дьяволу, то просто обязан вкусить его плодов. Или представь, что сидишь со старым Фальстафом и теми, ну ты знаешь, джентльменами тени, фаворитами Луны."
- Разумеется, - хрипло отозвался Хаксли, - но это такая напрасная трата времени, такое расточительство по отношению к себе окончательное самоотупление. Скажу больше - сознательное оскорбление, надругание над душой, сильнейший ущерб всем функциям, ведущий к безумию!
- Ну, как сказать, - парировал Краули. - Наркотики - элементы магии и всегда в ней использовались. Ведическая сома, лотос Гомера, не говоря уже о дурмане, белене, беладонне, мандрагоре колдуний и ведьм доказательств вполне достаточно. И уверен, для нормального человека, которого я, к счастью, могу назвать примитивным, они исключительно вредны. Но никоим образом не причисляю я себя к обыкновенным людям. Для меня наркотики - лакмусовая бумажка, тест умственных способностей, проверка воли, страстей и намерений. Я думаю, холодный, призрачный эффект кокаина и есть тот самый длинный коридор, полный теней, где теряется и оскверняется душа. Или героин - теплое, мягкое, вкрадчивое оцепенение расслабленной ночи, серые клочья облаков и мертвенная бледность умирающей луны. И только потому, что много я вкусил как радостей, так и печалей, считая себя большим, чем просто человек...
- Но каков вред, Краули! Какова расплата! Читал ли ты дневники Бодлера? Ишервуд, поселившийся здесь неподалеку, недавно перевел их. Я никогда еще не встречал такого отчаяния, такого сожаления о жизни, проведенной в привыкании к фальшивым идеалам. А всему виной - гашиш, и все эти прихоти, обожаемые декадентами.
- Но ведь так оно и есть! - воскликнул Краули. - Бодлер обожал их, упивался своим падением личной проклятостью. И кроме того, написал несколько чертовски сильных вещей... Не было ли то прямым выражением чувства падения или истерии, культивируемой им в приеме наркотиков, темнокожих любовницах и угрызениях совести? Понимаешь, Хаксли, пока мы активны и сохраняем в себе эту энергию - мы спасены. Вся энергия - выплеск наружу восторга и наслаждения от жизни, пока мы используем ее. По мне, принять наркотик, значит позволить демону посетить святилище мысли и действия. И если мы предоставляем ему голос, разбиваем в себе оковы скрытого духа, тогда реализуем больше, чем оскверняем. Мы создаем новые каналы, и это ведет к нашему очищению.
Он встал и подошел к серванту. Снаружи сгущались сумерки и его тучная фигура отбрасывала на стену гигантскую тень. В память о духе тех времен мог бы продолжить фразой, типа: "Холодную плоть булыжной мостовой ласкали сапоги марширующих штурмовиков, раскаленной игрой страха пронзая мозг..." Впрочем, до меня доносился лишь отдаленный шум проносящихся по улице машин и голоса случайных прохожих. Вернувшись, Краули передал Хаксли листок бумаги. "Прочти," - сказал он.
####
Теперь эта бумага лежит на моем столе. За последние тридцать лет он полуистлела и пожелтела по краям - одна из многих, которые я до сих пор храню. Его счета и заклинания, магические формулы, случайные стихи и письма. Мое существование, во мраке забвения, неизвестно как и его поклонникам, так и биографам. Текст разделен на две части, привожу их ниже
С вершины блаженства и сладкого гипноса потерянного времени. Семена моих мечтаний отдают прощальный салют известным мирам. Я говорю картографам, которые называют мою карту невидимой, что космос заморожен в привычке их домыслов. Их города - мое семя; их дома, жены и тяжелый труд фантастические тени стабильности. Я различаю только ослепительные волны, ауру мультипликаций тончайшего аромата кубического сантиметра грубой химической массы. Позволь вдохновенному языку плескаться свободно и ныне, и присно. Я пою резцом и полотном пилы; - молотом и весами, длинными и размеренными - всеми мелодиями ремесла. Работа бередит внутри мой аккумулятор клеток. Мое напряжение - миллион ватт.
Алхимия терепелива. Действует в тишине. Подобно Дао распознает божественность риска, мощь бесполезности, случай - просто столкновение двух целей. Пока во мне затвердевает шлак. Я перестал спрашивать себя, если у меня истории, так как нет больше историй, кроме поддающихся расшифровке столкновений. Матовые, бесформенные предметы случайного конденсируются и оседают в богатой руде. Мои вены испещрены алмазами, добытыми в каменном угле. Я - красный король, возрожденный из пепла бронзовый Феникс, стоящий за штурвалом пламени. Я пересек бушующую реку тяжелйших испытаний и был коронован четырьмя стихиями. Так пусть же отныне парадокс призмы вспыхнет ярким пламенем на папирусе дерзкого голоса моего сердца.
Воздушные видения трепещут. Возвращаясь из насыщенного полета мечтателя взмахом крыла. Почти прозаичен этот вихрь. Потеряны континенты, контуры, картографы. И я сам, мое первое плавание хрустально и прозрачно, беседка, увитая зеленью, маска, скрывающая лицо. Воистину планируемая полярность видения пьянящей влагой струится по граням стекла, отражая оплошности сердца и миграцию души. Я очистил город. Священной жидкости столицы придана форма ее металлических кишок. Это падение Ашеров, разложение чувств. Вспышки неоновых огней. Посвятите меня в секс электричества, катушек, патронов и штепсельных вилок. Перед тем как планета придаст божественности порождениям раската грома, звучащего в холмах. Только человек создает андрогенность. Мой ум - меланхолия тумана на заснеженном поле, пар унавоженной земли, поднимающийся к звездам, свободно струящиеся воздушные волны волшебным ковром путешествий Синдбада. Видишь, я стою в Мексике. У меня стан древних, детей Лилит, рост в двадцать три фута. Я подпирал подсолнух Ван Гога, терзаемый побегами кактусов, песком безумия, пока не взорвалось солнце аркана. Мы пожираем солнце, мои звездные братья. Мы часть его семени, величайшего оргазма, и это в нас навеки. В лихорадке миражей, в галлюцинациях пытаюсь я коснуться изысканных яств солнечного пейотля, дурмана и мескаля. За остроконечными шпилями утесов, обточенных слепящим светом, разбухшие, причудливые почки карт незаметно превращаются в оазисы.
Хаклси внимательно перечитал кусок, но тот не произвел на него никакого впечатления. Не могу точно вспомнить его последние слова, уловил только интонацию - вежливую и уклончивую. Меня же эти два отрывка тянуло перечитать. Они представляют, по-моему, один из тех немногих случаев, когда Краули было на самом деле что сказать. Когда его действительно охватило виденье в полном смысле этого слова. Для Хаксли, вне всяких сомнений, текст стал очередным свидетельством неизбежного авторского помешательства со всем этим пантеоном темных, забытых богов и той настораживающей фамильярной доверительностью, с которой они столь бойко соскакивали с его языка.
- Да-а, - протянул он. - Когда ветер сумасшествия коснется тебя своими крылами, я надеюсь, ты будешь готов к этому.
#####