Завалишин вошел, погрел руки у печурки, потом сказал отчетливо и самоуверенно:
- Поживаю хорошо. Зашибаю деньгу.
- Все на фабрике?
- Никакой фабрики. Теперь совсем по другой части. По вашему, товарищ Астафьев, совету и прямому указанию.
- Что-то не помню, чтобы советовал. Это где же?
- Приказывали бороться, и даже по части подлости. Иначе, дескать, пропадешь, Завалишин, съедят тебя. Вот и боремся теперь.
Астафьев с любопытством посмотрел на соседа.
- Ну и что же, выходит?
- Не могу жаловаться, делишки поправляются. Даже пришел к вам, товарищ Астафьев, угостить вас, как бы отблагодарить за угощенье ваше. Если, конечно, не гнушаетесь. И не самогон, а настоящий коньяк, довоенной фабрики, две бутылки.
- Подлостью, говорите, добыли?
- Так точно. Самой настоящей человеческой подлостью. Уж не погнушайтесь.
- Любопытно.
- Да уж чего же любопытнее. У вас два стаканчика найдутся? И закуски сейчас принесу, копченая грудинка и еще там разное.
Астафьев опять с интересом оглядел соседа. Перемена явная. Лучше, даже совсем хорошо одет, нет прежней робости и забитости, однако как будто и уверенности в себе настоящей нет. Храбрится и бравирует.
Завалишин принес коньяк, марки неважной, но настоящий, довоенный. Вынул из пакета грудинку, икру и какие-то сомнительные полубелые сухарики. Для дней сих - несомненная роскошь. Столик подвинули ближе к печке.
Завалишин налил два стакана до половины.
- За ваше здоровье, товарищ ученый. Покорнейше вам за все благодарен, за науку вашу, за советы - научили дурака уму-разуму.
- А все-таки что вы делаете, Завалишин? Воруете? В налетчики записались?
- Что вы, помилуйте. Получаю за аккуратную службу.
- Где?
- Вот это уж дело секретное, товарищ Астафьев. Одним словом - служба, настоящее дело. Работа самонужнейшая, в антиресах республики. Но болтать зря нельзя.
- Ну, черт с вами, пейте.
Пили молча, закусывая икрой и толстыми ломтями грудинки. Астафьев был голоден,- сильному человеку нужно было много пищи. Коньяк согрел и поднял силы. Завалишин, напротив, быстро осовел, но продолжал пить жадно. Лицо его налилось кровью, глазки сузились и тупо смотрели в стакан.
Потрескивали сырые дрова в печурке.
Сидя в кресле, Астафьев забыл про гостя. Мысль раздвоилась. Он думал о Танюше и о последнем разговоре, но в разговор вмешивались эстрадные остроты, какие-то пошлые стишки, которыми он забавлял сегодня толпу. И еще слышались звуки пианино: Танюша играла Баха.
Астафьев вздрогнул, когда сосед ударил кулаком по столу.
- Стой, не движь, так твою...
-- Вы чего, напились, что ли?
Завалишин поднял пьяные глаза.
- Н... не желаю, чтобы он двигался.
- Кто?
-- В... вообще, н... не желаю.
Засмеялся тоненьким смехом:
- Это я так. Вы, т... товарищ, не беспокойтесь. Я, товарищ, все могу.
- Нет, Завалишин, не все. И вообще вы - слабый человек, хоть по виду и силач.
- Я слабый? Это я слабый? Очень свободно убить могу, вот я какой слабый.
- Подумаешь. Убить человека и ребенок может, особенно если из револьвера. Силы для этого не требуется. А вот больше вы ничего не можете.
- А что больше?
- Создать что-нибудь. Сделать. Ну вот зажигалку, что ли.
- Я не слесарь.
- Ну, поле вспахать.
- Ни к чему это. Мужики пашут.
- А вы пролетарий, барин! Мужики пашут, а вы хлеб едите. Ни на что вы, Завалишин, не способны; даже коньяк пить не умеете со вкусом: хлещете, как денатурат, и с первого стакана пьяны.
- Хлещем, как умеем, господин Астафьев. Нас этому в университетах не обучали. Чтобы пригубливать - у нас времени не было. Мы завсегда залпом. Вот так!
Он долил свой стакан и опрокинул разом, но поперхнулся и стал резать дрожащими руками ломоть закуски.
Астафьев допил свой стакан, налил другой, - не отставая от соседа, - и погрузился в свои думы. Голова его приятно кружилась.
Отвлекло его от мыслей бормотанье Завалишина.
Опершись руками о стол и положив на руки пьяную голову, Завалишин красными моргающими глазками смотрел на собутыльника.
-- За такие слова можно тебя упечь безобратно. И за машинку, и за мужика. Упечь и даже в расход вывести.