— Понимаю.
— Я люблю тебя. А ты меня любишь?
— Да.
— Больше жизни?
— О да. Значительно больше.
— Тогда давай жить вместе. — Анна отхлебнула довольно большой глоток коньяка. — Переезжай ко мне. У меня там сосны. и небо. Высокое небо в соснах. А тут оно низкое — и всё в проводах.
— Не могу. Там Лёша Шведов и моя официальная жена.
— Тогда я перееду к тебе. Сюда. Ты же меня не прогонишь?
— Не прогоню. Только эта комната не моя. И это — не мой дом. Может, подождёшь чуть-чуть?
— Чего? Ты того и гляди помрёшь скоро. Так Татарников сказал.
— Что за мысли… вроде бы у тебя не было причин жаловаться на моё здоровье этой ночью.
— Или я влюблюсь в кого-нибудь. Тебя ведь можно возненавидеть. Ты это знаешь?
— Знаю.
— У тебя другой такой не будет.
— Это уж точно.
Анна заснула. Усталость наконец взяла своё. Лощинин погасил настольную лампу, служившую им вместо ночника, убрал со стола, почистил зубы и долго сидел, глядя на девушку, спавшую в его постели. Потом убрал коньяк в шкаф, прилёг с краю, попробовал обнять Анну, но под его пальцы попала молодая упругая грудь, и он отдёрнул руку, будто обжёгся. «Так не пойдёт», — решил он про себя, достал запасной комплект белья, приспособил свою куртку вместо подушки и улёгся рядом с тесным диваном. И всё равно ещё долго лежал без сна. Видимо, профессор выпил слишком много кофе.
На следующий день Лощинин провёл очередные пары и успел на Миллионную как раз тогда, когда Анна уже собралась уходить из гостиницы. Когда бывшая аспирантка увидела профессора, на её глаза навернулись слёзы.
— Я всегда хотела, чтобы ты встречал и провожал меня.
— Наконец у меня это получилось, — улыбнулся Лощинин.
— Слишком поздно. Сейчас не нужно, иначе я буду плакать, а я не хочу, чтобы ты запомнил меня такой.
— Хорошо.
— Я там тебе кое-что оставила, у тебя в комнате. Под бутылкой коньяка, в книжном шкафу.
— Хорошо, — продолжал тупить Лощинин.
— Теперь я тебе ничего не должна. Поцелуй меня. Уже поздно, такси ждёт.
И он наконец поцеловал Анну. Это был долгий, страстный поцелуй. И ещё это был первый раз, как потом вспоминал Лощинин, когда он наконец по-настоящему поцеловал Анну на публике.
У себя в комнате он нашёл конверт с деньгами. «Ещё и альфонсом сделала», — уныло подумал Лощинин. Он налил себе сто пятьдесят коньяку в стакан — бокалов-тюльпанов у него не было, взял оставшиеся конфеты и включил телевизор. «А вот теперь хорошо бы умереть», — мелькнула мысль. Он выпил стакан залпом, закусил конфетами, посмотрел на экран, дожидаясь, пока придёт опьянение, потом выключил телевизор, быстро разделся и лёг в постель. Подушка пахла духами Анны — почувствовал, проваливаясь в сон, профессор. Он заплакал от жалости к себе и заснул.
Весна раздевает любой город, перед тем как помыть и одеть его снова, — и он становится грязным, угловатым и беззащитным. Петербург не исключение — в начале апреля почки деревьев ещё не распустились, зато сошла штукатурка с части старых домов. а в воздухе смешиваются пыль и вода. Сверху то и дело начинает падать то ли снег, то ли дождь. Для того чтобы в этом времени почувствовать будущее пробуждение парадного, зелёного и золотого, тёплого и солнечного Петербурга белых ночей, нужно его очень сильно любить.
Но днём в начале апреля иногда уже припекает солнце, и раскрываются зонтики, под которыми располагаются перекусить туристы. В Екатерининском и в Потёмкинском садах уже подолгу сидят шахматисты, играющие блиц, а на Елагином острове папы и мамы гуляют с детьми и смотрят на уток, белок и оленей. Тиньковские пивоварни на Казанской наращивают объёмы. Скоро вверх по Неве пойдёт корюшка, на улицах запахнет свежим огурцом и начнётся столпотворение рыболовов на набережных и мостах.
У Лощинина после долгого перерыва вышла статья в хорошем журнале. Он приятно удивился и обрадовался тому, что его тихие зимние упражнения вдруг принесли какой-то результат. Лощинин зашёл за Белкиным на кафедру философии, подписал приятелю оттиск своей статьи, и они двинулись в заведение «Толстый фраер», в котором когда-то облюбовали красное пиво из местной же пивоварни.
В пивной висели плакаты, иллюстрирующие отдых трудящихся и тунеядцев в годы застоя СССР. Под потолком на растяжке висела фигура, изображавшая персонаж, в честь которого называлось пивная. Лощинин и Белкин выпили по кружке за традиции и преемственность, закусив чесночными гренками.
— Встречаетесь ли вы с Анной? — спросил Лощинин. — Не собирается ли она в Петербург? Мне бы надо её повидать.
— Похоже, она на меня немного обиделась, — ответил Белкин. — А я ей такие письма писал, приятно вспомнить. Сам от себя не ожидал. С цитатами. Но когда я ей в последний раз звонил, в марте, она сказала, что нам более незачем видеться, поскольку я её в Петербург не зову и сам в Сибирь не собираюсь.
— То есть она имела в отношении вас матримониальные намерения? — дёрнув брылями, расплылся в улыбке Лощинин.
— Этого я как раз и не понял. Во всяком случае, она ни разу мне об этом не говорила, а я действительно ей ничего не предлагал. Хотя, Владимир Алексеевич, теперь я задним числом осознал, что был влюблён и счастлив, а сейчас всё ещё влюблён и несчастен.
— Душевные страдания способствуют философическим настроениям.
— Этим остаётся утешаться. Перефразируя древних римлян и их авгуров, если Анна меня любила, что возможно, или не любила, что вероятно, пусть и то и другое было бы ей только на пользу, даже если сама она не видит никакой пользы во всей этой истории.
— Хорошо сказано, — Лощинин отсалютовал пивной кружкой товарищу. — У меня тоже интересный сюжет в этом году вышел. Со студентами. — И профессор пересказал Белкину свой февральский разговор с Жуковой.
— Непросто студентам с вами, уважаемый профессор. Ваше существование искажает их картину мира.
Лощинин вопросительно поднял брови.
— Ситуация-то, видите, какая: к вам даже обратиться с предложением взять деньги боятся. Поэтому действуют через деканат. Мешаете вы трогательной гармонии интересов студентов и преподавателей. Двойки можно ставить, но чтобы потом ещё и деньги не брать за пересдачу. Вы и подарки поди не берёте? Скажем, три бутылки коньяка «Хеннесси VSOP» или там сотовый телефон?
— Не беру. Раньше предлагали, теперь, впрочем, уже и не предлагают.
— Видите. Так чего вы, собственно, от них хотите?
— Как чего? Знаний.
— Неправильный ответ. Они считают, что знают достаточно и больше им не надо, вы считаете, что они не знают. Здесь нет почвы для компромисса. А ещё чего-нибудь хотите?
— Ничего. — Лощинин потряс головой, подумал. — Хотя… нет, может быть, всё-таки хочу немного уважения.
— Вот. И это — самое страшное. Вы хотите от молодых людей того, чего они в принципе не могут понять.
Они заказали шашлыки и ещё пива.
— Вы меня смутили, — сказал профессор, отпив из кружки. — Я полагал, что дело во мне как мастодонте из другой эпохи, а молодёжь. как всегда, молодёжь. Может, только более свободная — во всех смыслах свободы. И всё.
— Вы требуете от них невозможного. Уважение к человеку возникает тогда, когда другой может его понять, оценить то, что он сделал. В противном случае вместо уважения может быть только страх, смешанный с ненавистью, если этот другой их сильнее, или презрением, когда другой — слабее, но может доставить неожиданные неприятности. Вы же их пугаете. Вы им слова непонятные говорите, что само по себе неприятно, а им нужно терпеть. С другой стороны, ещё и денег не берёте. Брали бы — так вас бы боялись и презирали. А так — как с вами обращаться? Вы, Владимир Алексеевич, для студентов — стихийное бедствие. Никакого от вас спасения.