Хемингуэя можно было увидеть, как правило, поздно ночью в барах на площади Контрэскарп, но иногда и днем, когда он делал покупки на рю Муфтар. Когда я раз осмелился напомнить мсье Камбреленгу, что Хемингуэй умер в 1961 году, он сказал мне тоном безграничного недоумения:
— Как это Хемингуэй умер? Не говорите глупостей… В Париже никто никогда не умирает.
Поскольку мсье Камбреленга никогда ни в чем нельзя было переубедить, приходилось сопровождать его в прогулках по следам то Хемингуэя, то Сартра, то Беккета.
Призраки всех писателей, которые жили в Париже, по-прежнему слоняются по его улицам, площадям и кафе, таково было мнение мсье Камбреленга. А увидеть призрак может тот, кто умеет ждать, кто способен видеть. Тут важно — к призраку не прикасаться. Но говорить с ним — пожалуйста, особенно если застанешь его в баре, облокотившимся о стойку, среди сигаретного дыма, в слабом свете лампы под абажуром.
Мсье Камбреленгу все же хватало такта не водить нас на Сен-Жермен и на Монпарнас, туда, где орды жадных до «культуры» туристов заполоняли прославленные «Два маго», «Ротонду» или «Клозери де лила» в надежде застукать призраки Сартра, Симоны де Бовуар или Модильяни. Но свою слабость к кафе «Флора» он преодолеть не мог и заставлял нас приходить туда либо к открытию, к восьми утра, когда почти никого не было, либо поздно ночью, за полчаса до закрытия. Для него главным было застать свободным определенный столик, стоящий в определенном месте, на который он указывал нам как на священный объект со словами:
— Вот за этим самым столом родился экзистенциализм! Сартр, Симона де Бовуар и Раймон Арон подписали за этим столом свидетельство о рождении экзистенциализма!
Тут нам всем полагалось занять места за означенным столом, заказать по стакану красного вина или пива, или по чашечке кофе, и после смотреть, как кельнер выставлял стаканы и чашки на тот самый стол, за которым родился экзистенциализм и в центре которого всегда царила пепельница. Мсье Камбреленг, надо сказать, был в своем роде порядочный фарисей и паяц, а главное, у него было плохо с памятью… Потому что довольно часто в том же кафе, если столик, за которым родился экзистенциализм, оказывался занят, он вел нас вглубь, к другому столику, и восклицал:
— Вот за этим самым столиком родился сюрреализм! Андре Бретон и Раймон Кено подписали за этим столиком свидетельство о рождении сюрреализма!
В напыщенности, с какой мсье Камбреленг произносил эти фразы, было что-то комическое. Я лично не мог понять: он что, издевается над нами, прибывшими в его страну извне, или он действительно горд французским наследием по части кофеен, родивших великие литературные и философские течения.
Раз, в подражание ему, я решил для эпатажа собрать своих знакомых из Румынии, впервые приехавших в Париж, в кафе «Прокоп». Выбрал для всех в меню что подешевле, хотя все равно мне не по карману, после чего объявил:
— В этом ресторане родилась Французская энциклопедия. Здесь встречались Вольтер, Руссо, Дидро… Сюда заходили Бальзак, Гюго, Верлен…
Эффект был сильный, но мне стало как-то совестно. Фраза звучала так, как будто это место было моей собственностью, как будто я был у себя дома в этом дорогом ресторане, почти музее… А какие, собственно, у меня были заслуги перед этим местом? Я всего-навсего, наряду с миллионами других, читал по верхам тех, что заложили основы современного мышления.
Нет, мне было далеко до непринужденности мсье Камбреленга, когда я пытался предъявить друзьям призраки Парижа. Я неважно играл эту роль, у меня не получалось, как у мсье Камбреленга, небрежно обронить: «Давайте-ка сегодня повидаемся с Андре Жидом…»
Мсье Камбреленг знал практически, где, за какими столиками можно встретить всех великих писателей и художников, французских и приезжих, которые составили славу Парижа. Андре Жида, Сент-Экзюпери, Мальро, Франсуазу Саган, Камю навещаешь в кофейне «Липп». Беккета, Ман Рея и Джакометти можно увидеть в основном в кафе «Купель». А если перейти улицу, к кафе «Дом», застанешь Матисса, Дали и Пикассо.
Мы все: я, Фавиола, Пантелис, Ярослава — дошли до того, что уверовали во встречу со всеми этими призраками. Нам даже действительно удавалось их увидеть, подойти к ним, подслушать их разговоры… Иногда мсье Камбреленг показывал нам на какую-нибудь фигуру в десяти-двадцати шагах от нас:
— А вон Чоран… Видите его?
Если мы что и видели, так это кого-то, кто терялся в толпе, кто спешил, может быть, несколько больше, чем другие, — силуэт, исчезающий за углом, входящий в подъезд дома османского стиля, спускающийся в устье метро… Но так или иначе, никто не ставил под сомнение подлинность этих призраков. Когда мсье Камбреленг приглашал нас на Плас Фюрстенберг повидаться с Ионеско, Чораном и Элиаде, мы свято верили, что у нас будет с ними рандеву. Приходили на маленькую площадь, украшенную тремя фонарями, и вышагивали по ней, поджидая… Мы знали, что Ионеско, Чоран и Элиаде должны подойти — может быть, чтобы сфотографироваться вместе. Мы не думали о том, что такая фотография уже была сделана тридцать лет назад, что ее можно купить в разных книжных магазинах, что ожидаемые призраки опаздывали иногда просто до неприличия, а если точнее, вообще никогда не являлись. Шататься наугад по Парижу по следам тех, кому был дан шанс войти в историю, для нас стало жизненно необходимой игрой… Для нас, неудачников, осознающих, что мы исчезнем без следа, для нас, тоскующих по прошлому веку, который не принял нас в свое лоно… Что мы делаем в начале этого тысячелетия в Париже, ставшем музеем? Почему не приехали в этот город вовремя, до постмодернизма, до того как все ярлыки были раз и навсегда навешены на все наши будущие литературные фантазмы?
Частенько нас так донимали эти мысли, что мы плелись за мсье Камбреленгом, ничего вокруг не замечая. Но он умел вывести нас из забытья продуманной брутальностью:
— Тсс! Видите Ленина?
— Ленина?! Где?
— Вон там, он и Поль Фор, играют в шахматы… На террасе «Клозери де лила»…
Примерно раз в два-три месяца мсье Камбреленг водил нас в катакомбы 14-го округа. Туда он водил нас, чтобы мы писали стихи в присутствии мертвых. Пишите, пишите стихи, побуждал он нас, это, может быть, единственное место в мире, где стоит писать стихи. Тут собрано шесть миллионов скелетов. Такое большое количество мертвецов естественным образом высвобождает огромную поэтическую энергию. Улавливайте этот месседж, улавливайте…
Нашим гидом по подземным галереям был слепой мсье Лажурнад, большой спец по истории парижского подземелья. Нет города более хлипкого, чем Париж, объяснял нам слепой мсье Лажурнад, водя нас по лабиринту галерей парижского подземелья. В течение сотен лет город строился из камня, который доставали из-под него же. Но этого факта никто не знает, и когда туристы впадают в экстаз перед памятниками архитектуры, они не знают, что под ними пустота, что основание Парижа — как швейцарский сыр, одни дыры и карьеры, туннели и полости.
Останки мертвых переносились в катакомбы постепенно, начиная с конца XVIII века, по мере того как город обзаводился новыми большими бульварами, а старые кладбища надо было эвакуировать. Раскопанные кости укладывались аккуратненько, штабелировались тщательно, большие берцовые кости к большим берцовым костям, черепа к черепам…
— Какая работа, какая работа, — восторгался мсье Камбреленг, проходя между стенами из костей, трогая то тут, то там почерневший от времени череп.
По выходе из катакомб мсье Камбреленг вел нас на Монпарнас, угощал чашечкой кофе и просил, чтобы мы читали ему стихи, написанные в темноте, среди скелетов.
— Дрянные стихи, — подводил он итог. — Бросьте их в корзину.