Если бы в детстве меня попросили рассказать об окружающем мире, я стал бы взахлеб описывать сцены, которые наполняли меня чувством семейного уюта и благополучия. Пусть моя мать умерла, когда я был совсем маленьким, пускай мы жили в бедности, а отец порой напивался в баре и проводил ночь в участке, но у нас троих — у меня, у отца и братишки — был свой дом на берегу залива, да что там — целый мир! В этом доме было безопасно, зимой нас согревало тепло очага, а ореховые деревья дарили прохладу в летний зной; собственный дом, который принадлежал нашей семье с тех давних пор, когда в 1755 году в Луизиану приплыли первые французские поселенцы. Я рассказал бы о своей трехногой дворняжке, о нашей пироге, привязанной к кипарису, в котором торчал ржавый штырь, а к нему была прикреплена цепь — должно быть, в свое время ими пользовался сам Жан Лафит; об огромном закопченном котле, стоявшем на заднем дворе: там отец летними вечерами готовил на ужин лещей и жарил коровье вымя. Я поведал бы, как хороши оранжево-пурпурные осенние закаты, когда косяки летящих уток пересекают небо от горизонта до горизонта, а с деревьев, кружась, опадают листья в те особенные октябрьские дни — теплые и холодные одновременно, о ковре прелой листвы в лесной чаще, о коптильне, которая покрывалась инеем в морозное утро и пахла дымом, где на крюках висели свиные окорока, и с них капал сок прямо на тлеющие угли. Но больше всего я рассказывал бы об отце — огромном загорелом весельчаке, который запросто мог расколоть доску в щепы голыми руками, перебросить через забор чугунный бак для купания, полный кирпичей, и вытащить за хвост из воды аллигатора размером в добрых шесть футов.
Но как описать мир детства шестилетнего ребенка, родившегося в примитивных условиях деревушки, затерявшейся где-то в Центральной Америке, куда технический прогресс попадал исключительно в виде современнейших — и самых разрушительных — средств поражения противника?
Единственный из моих знакомых в Нью-Иберия, кто говорил по-испански, был Феликс — торговец застекленными дверьми, работавший в Эванджелин-Даунз в Лафайете и в одном из торговых комплексов Нового Орлеана. В эпоху диктатора Батисты он был карточным шулером в Гаване, и его лавандового цвета рубашки, белые манжеты, легкие костюмы из жатого ситца и напомаженные волосы придавали ему вид человека, который никак не мог забыть о былой роскошной жизни. Основным его недостатком, как и ему подобных, было нежелание искать постоянную работу или общаться с простыми людьми.
Когда я вернулся из Лафайета, где имел приятную беседу с агентом Управления по борьбе с наркотиками, небо почти очистилось, на западе догорало закатное солнце, в тени деревьев стрекотали цикады и то и дело в сумерках вспыхивал огонек светляка.
Мы сидели в гостиной, и Феликс тихо расспрашивал Алафэр по-испански о ее родителях и деревне — ярком мирке с тропической почтовой марки, единственном, который был ей знаком, — а я, слушая их, вспоминал совершенно другой мир, от которого меня отделяли несколько океанов и два десятка лет. Мне вспоминались другие деревни, пахнущие тухлой рыбой, навозом, курятниками, закисшей грязью, стоячей водой и человеческими испражнениями; я видел покрытых язвами голоногих детишек, которые мочились прямо посреди дороги, и ко всему этому примешивался другой запах — кислый тяжелый дух немытого солдатского тела и провонявшей потом одежды; казалось, зловонны сами мысли этих людей, сводившиеся только к похоти да слепому желанию изрубить противника в капусту.
Но я отвлекся. Ее история важнее моих воспоминаний, ведь у меня было право выбора, а у нее — нет. Я сознательно дал согласие прийти с автоматом АК-47 или М-16 и напалмом к безоружным рисоводам. А вот Алафэр невольно пришлось иметь дело с людьми, которые аналогичным образом знакомили страны третьего мира с благами цивилизации.
Ее рассказ напоминал пересказ плохого фильма, в котором она смогла понять только часть, мы с Энни постоянно переглядывались, точно опасаясь увидеть вместо друг друга австралопитеков, коими мы себя и ощущали. Феликс переводил:
— У солдат были ножи и плоскогубцы, которыми они уродовали до неузнаваемости лица людей из деревни. Мой дядя хотел убежать в заросли тростника, а на следующий день мы нашли его на том месте, где его бросили. Моя мать попыталась закрыть мне глаза ладонями, но я все равно увидела. Его руки были связаны проволокой, а лица не было. В тростнике было жарко, мы слышали, как жужжат зеленые мухи; запах был такой, что некоторым людям стало плохо, и их вырвало.
Тогда мой отец тоже убежал. Мать сказала, что он убежал на холмы, вместе с другими людьми из деревни. Их иногда искали вертолеты, мы видели тени от них — прямо над домом, потом над полями и дорогой, потом они зависали в воздухе и начинали стрелять. Сбоку у них были трубки, из которых шел дым, и от выстрелов разлетались во все стороны камни и падали деревья на холмах. Деревья были сухими и загорелись, мы видели огонь высоко на холмах и чувствовали запах дыма...
— Спроси, что стало с ее отцом, — попросил я Феликса.
— Donde esto tu padre ahora?
— Может, его увезли на грузовике. На холмы ездили грузовики, потом они возвращались, и в них было много людей из деревни. Их увезли туда, где жили солдаты, и больше мы их не видели. Мой двоюродный брат сказал, что где-то далеко есть тюрьма, где солдаты держат много людей. Может быть, там и мой отец. Священник из Америки сказал, что он попытается узнать, что с ним, но мы должны уйти из деревни. Он сказал, что они могут сделать с моей матерью то, что они сделали с другой женщиной, которая работала...
Она затихла, неподвижно сидя на диванчике и неотрывно глядя сквозь застекленную дверь на светлячков, то и дело мигавших в сумраке. На ее загорелом лице вновь появились бескровные пятна — такие же, как в тот день, когда я спас ее из затонувшего самолета. Энни погладила ее коротко стриженную макушку и обняла за плечи.
— Дейв, может, хватит, — умоляюще сказала она.
— Нет, пусть расскажет все. Такая малышка не должна держать в себе подобное, — ответил я. Потом спросил Феликса: — И что же было с той женщиной?
— Quien es la outra senora? — спросил он.
— Она работала в клинике вместе с мамой. У нее был большой живот, и от этого она ходила вперевалку, как утка. Однажды пришли солдаты и выволокли ее за руки на дорогу. Она звала на помощь своих друзей, но все боялись солдат и попрятались. Потом солдаты заставили нас выйти и смотреть, что они будут с ней делать...
Ее глаза были широко раскрыты и совершенно пусты, как глаза человека, который смотрит на пламя.
— Que hicieron los soldados? — мягко спросил Феликс.
— Они пошли в дом лесоруба и взяли его мачете. Им недавно рубили мясо, и лезвие было красным от крови. Один из солдат взял в руки мачете и достал им ее ребенка. Теперь люди плакали и старались закрыть лицо. Из церкви выбежал священник, но солдаты сбили его с ног и избили. А толстая женщина и ее младенец так и остались лежать на дороге. И запах... такой же, как и там, в тростнике, когда мы нашли моего дядю. Так пахло во всех домах, и, когда мы проснулись, запах остался, он стал еще сильнее...
В тени деревьев громко стрекотали цикады. Никто из нас не промолвил ни слова — да и что мы могли сказать? Как можно объяснить ребенку, что такое зло — особенно если этот ребенок повидал его столько, сколько нам и не снилось? Я сам видел в Сайгоне детей, один взгляд которых заставлял неметь, прежде чем ты даже пытался промямлить жалкие извинения за все зло, причиненное взрослыми. Чтобы хоть как-то ее утешить, я купил ей упаковку шоколадок.
Потом мы отправились в кафе «У мулата» близ моста Бро, чтобы поесть пирога с орехами пекан и послушать акадский[3] струнный оркестрик, а после этого прокатились на увеселительном пароходике вдоль залива Тек. Стало совсем темно, и на лужайках возле некоторых домов зажглись японские бумажные фонарики, запахло кострами для барбекю и крабами, которых варили в бесчисленных летних домиках, разбросанных там и сям вдоль зарослей тростника, росшего по берегам. Бейсбольная площадка в парке была залита белым светом гигантского фонаря, кричали и свистели болельщики, игра шла полным ходом. Словом, провинциальная сценка из фильма времен войны. Алафэр сидела на деревянной скамье между мной и Энни, наблюдая, как мимо проносятся кипарисовые деревья, темные лужайки и причудливые дома постройки XIX столетия. Слабое, конечно, утешение — но это все, что у нас было.
Было прохладно, а когда я отправился на станцию, на небе еще не погас малиновый утренний отсвет и не рассеялись низкие красноватые облака. Я работал до девяти, потом оставил станцию на Батиста и вернулся домой завтракать. Допивая последнюю чашку кофе, я услышал телефонный звонок. Это был Батист:
— Дейв, ты помнишь того цветного, который утром взял у нас напрокат лодку?
— Нет.
— Он еще так смешно говорил. Он не отсюда.
— Не помню такого. А что случилось?
— Он сказал, что его лодка налетела на мель и что-то случилось с мотором. Он спросил, не приедешь ли ты помочь?
— Где он?
— К югу от излучины. Может, я сам посмотрю?
— Не стоит. Я буду там через две минуты. Ты дал ему запасную срезную чеку?
— Ну да. Но он говорит, дело не в этом.
— Хорошо, Батист. Не беспокойся, я сам справлюсь.
— Спроси его, из какой он дыры, если не умеет управлять лодкой.
Через несколько минут, усевшись в лодку с подвесным мотором, я уже плыл по заливу к месту аварии. Этот случай не был редкостью. Стоило людям, взявшим лодку, залить глаза, и начиналось: то на мель налетят, то наткнутся на плавучую колоду или кипарисовый пень, а то и просто перевернутся на повороте из-за собственного попутного потока. На воде играли солнечные блики, и стрекозы присаживались отдохнуть на плоские листья водяных лилий, которые подпрыгивали и опускались на поднимаемых лодкой волнах, точно кто-то легонько подталкивал их снизу, и слышно было, как плещется прибой, разбиваясь о корни кипарисов. Я доплыл до старого, обшитого досками магазинчика, откуда, должно быть, этот парень и позвонил Батисту. К одной стене была прибита ржавая вывеска, а на веранде под сенью дуба сидело несколько негров в комбинезонах, они ели сэндвичи и пили лимонад. Заросли кипарисов и тростника по берегам стали сгущаться, и вдали показалась моя лодка, привязанная к стволу молодой сосны и лениво покачивающаяся на волнах прибоя.
Я выключил мотор, медленно подплыл к берегу и привязал лодку рядом с первой. Мелкие волны гулко отдавались по стенкам алюминиевого корпуса лодки. Поодаль я увидел высокого чернокожего мужчину, который стоял, прислонившись к дубовому пню, и потягивал абрикосовое бренди из четвертной бутыли. У его ног лежала начатая буханка хлеба и жестянка сосисок. Мужчина был одет в адидасовские кроссовки, грязные белые хлопчатые брюки и оранжевую майку, плечи и грудь поросли жестким курчавым черным волосом. Его длинные пальцы украшала полудюжина золотых колец, а цвет кожи был значительно темнее, чем у большинства чернокожих юга Луизианы. Он положил под губу добрую щепотку нюхательного табаку и молча уставился на меня.
— В чем дело, друг? — спросил я.
Он еще раз отхлебнул бренди, но ничего не ответил.
— Батист сказал, ты налетел на мель.
И снова никакого ответа.
— Ты меня хорошо слышишь? — спросил я и улыбнулся ему.
Но по-видимому, говорить со мной он не собирался.
— Ладно, посмотрим, что тут у нас, — сказал я. — Если дело в чеке, я ее заменю, и все будет в порядке. Но если погнулся пропеллер, то мне придется отбуксировать тебя на станцию, и, боюсь, на сегодня свободных лодок больше нет.
Я снова посмотрел на него, потом повернулся и направился к лодке. Услышал, как он выпрямился и смахнул с одежды хлебные крошки, как забулькало бренди в перевернутой бутылке, и вот тут-то почуял неладное и резко обернулся — как раз вовремя, чтобы заметить его налитые кровью глаза и занесенную надо мной бутыль.
Удар пришелся по голове сбоку, я еще успел почувствовать, как бутыль отскочила и пролетела мимо плеча; я ничком упал на землю, точно она внезапно ушла из-под ног. Я хрипло дышал через рот, все поплыло перед глазами, в ушах зашумело, и я почувствовал, как по лицу стекает струйка крови.
Он презрительно перешагнул через мое распростертое тело и небрежным движением ухватил меня рукой за подбородок так, чтобы я мог видеть, как в другой его руке поблескивает лезвие опасной бритвы с перламутровой рукояткой. Он поднес лезвие к моей голове и прижал за ухом. От него пахло спиртным и табаком. Потом я увидел ноги еще одного человека, который появился из-за деревьев.
— Не верти головой, мужик, — заговорил тот, другой. У него был странный выговор — то ли бруклинский, то ли ирландский. — Вот так-то лучше. Сегодня не твой день. Туут мастерски владеет ножом. Одним движением он снимет с тебя скальп, и твоя башка будет похожа на голову манекена.
Он зажег сигарету и защелкнул крышечку зажигалки. Запахло дымком. Краем глаза я видел его ковбойские сапоги из лиловой замши, широкие серые брюки и украшенную золотым браслетом узкую белую руку.
— Смотри сюда, придурок. Я повторять не люблю, — сказал он. — Ты можешь выбраться отсюда живым — либо Туут с удовольствием проткнет тебя прямо между сосков, с него станется. В свое время он был тонтон-макутом[4] на Гаити, и один раз в месяц спит в могиле, чтобы не терять связь с духами. Расскажи ему, что ты сделал с той шлюхой, Туут.
— Кончай трепаться. Я жрать хочу, — сказал чернокожий.
— Туут постарался. Он у нас парень с выдумкой. У него есть пачка поляроидных снимков с Гаити. Хочешь посмотреть? Догадайся, что он с пей сделал?
Капелька крови упала с моих ресниц на землю, оставив на грязи красную звездочку.
— Догадайся! — повторил он и пнул носком сапога мою правую ягодицу.
Я стиснул зубы и сжал кулаки.
— Ты что, оглох? — Он двинул меня в бедро.
— Пошел ты!..
— Что?
— Что слышал. Что бы ты со мной не сделал, я отомщу, а не я, так другие.
— У меня для тебя есть новости. Первая: ты пока жив только потому, что у меня хорошее настроение. Вторая: ты сам во всем виноват, придурок. Нечего было болтать с чужими девками и совать свое рыло куда не просят. Таковы правила. Такая старая крыса из убойного отдела, как ты, уж должна была это знать. И последнее. Шлюха легко отделалась. Туут хотел сделать с ней то же самое, что и на этих поляроидных снимках. Но эта шлюха — живые деньги, она кое на кого работает, и мы не стали усердствовать — надеюсь, ясно, о чем я. Он просто-напросто защемил ей палец дверью и сломал его.
— Эй, не грусти, приятель! — почти ласково сказал он. — Она была рада. Я говорю, она не возражала. Умная девка, знает, с кем связалась. Тебе не повезло, у тебя нет дырки между ног, на тебе нельзя делать деньги.
— Заканчивай! — сказал темнокожий.
— Ты же не спешишь, Робишо, ведь правда? — Тут он двинул мне ногой в пах.
— Ладно, закругляюсь, а то ты напомнил мне ту собаку, — продолжал говорить ирландец. — У тебя есть дом, свое дело, жена — чего тебе еще надо? Так что не стоит соваться не в свое дело. Сиди дома, забавляйся с мамулей и червячками. А иначе сам знаешь, что будет. К примеру, подумай, каково спать с безносой бабой.
— А вот тебе еще кое-что на прощание.
Лезвие у моего уха исчезло, и в тот же момент удар остроносого ботинка пришелся мне прямо в мошонку. В кишках будто кто огонь зажег, кусок раскаленного железа словно бы засел в печенках, и я издал нечеловеческий вопль. И когда я почти свернулся в петлю, как выпотрошенная туша, чернокожий почти с балетной грацией двинул мне ногой с полулета прямо в челюсть.
Я остался лежать на боку в позе эмбриона, сплевывая кровь изо рта, а эти двое уходили в заросли деревьев, словно два закадычных друга, которых пустячный разговор отвлек на пару минут от приятной прогулки в погожий день.
Жаркое, солнечное утро; я смотрю вниз из кабины санитарного вертолета, пока мы поднимаемся над верхушками индийских смоковниц и зарослями слоновьей травы. Постепенно воздух становится прохладней, уже не адово пекло, что стоит на земле; впереди нас, пересекая рисовые поля, сточные канавы, грязные дороги, по которым тянутся повозки и едут велосипедисты, несется наша тень. Врач, итальяшка из Нью-Йорка, делает мне инъекцию морфина и обмывает лицо из фляги. По его обнаженной груди стекает пот, резиновые подтяжки крест-накрест пересекают живот. Попрощайся с Дерьмоградом, лейтенант, — говорит он. Ты вернулся живым в 1965 год. Я чувствую гнилостный запах собственных ран и засохшей мочи на своих штанах, пока под нами проносится карта наших передвижений за последние десять месяцев: сгоревшие дотла городишки, беззубые ухмылки траншей, где мы прижали их к стенке и поджарили, как цыплят, иззубренные края канавы, рисовые поля с воронками от разрывов, где они накрыли нас стеной огня с обоих флангов. Эй, лейтенант, не трогай руками, не надо, — говорит врач. Тебе что, руки связать? Там, в полевом госпитале, есть холодильник. Плазма. Кто-нибудь, держите ему руки, черт подери. Он ведь так повязку сорвет.
— Там у тебя компресс со льдом, — говорил врач — плотный седой мужчина в очках без оправы, защитного цвета брюках и футболке. — Так быстрее спадет опухоль. Похоже, ты хорошо спал после того укола, сильная, кстати, штука. Тебе что-нибудь снилось?
По тому, как снаружи на дубовые деревья падал солнечный свет, я понял, что уже за полдень. На лужайке перед больницей колыхалась на ветру лиловая глициния и цветущие ветви мирта. Над заливом Тек подняли подвесной мост, и я видел, как играют блики солнца на колесе маленького двухпалубного пароходика, катавшего туристов.
Во рту у меня было сухо, в уголки губ будто кто проволоку напихал.
— Пришлось наложить девять швов на затылке и шесть — возле рта. Придется на месяц-другой отказаться от соленых орешков, — улыбнулся он.
— Где Энни? — хрипло спросил я.
— Я отправил ее выпить кофе. Сейчас придет. И чернокожий тоже с ней. Здоровый такой парень. Сколько ему пришлось тебя нести?
— Пять сотен ярдов, до самой излучины. У меня там... все в порядке, док?
— Ничего серьезного, ни разрывов, ни переломов. Пару ночей не будешь доставать его из пижамных штанов, вот и все. Послушай, откуда у тебя шрамы на бедрах?
— На память о службе в полиции.
— Так я и думал. Похоже, там не один кусок металла.
— Иногда в аэропорту детектор срабатывает.
— Ночью побудешь здесь, а завтра мы отпустим тебя домой. С шерифом сейчас побеседуешь или отложим?
Поначалу я не замечал мужчину, сидевшего на стуле в углу. На нем была коричневая полицейская униформа, на коленях покоилась фуражка с лакированным козырьком, он почтительно кивнул мне. Пока его не уговорили занять место шерифа, он держал прачечную. Местные полицейские за двадцать лет сильно изменились. Я помню те времена, когда шериф носил синий костюм-тройку, из жилетного кармана у него свисала толстенная золотая цепь, а из кармана плаща торчал тяжелый револьвер. Ему не было дела ни до борделей на Рейлроуд-авеню, ни до игровых автоматов всего округа Иберия, он смотрел сквозь пальцы на то, как подростки из белых семей избивали черных сверстников субботними вечерами. При виде белокожей дамы на Главной улице он приподнимал свою стетсоновскую шляпу, а с пожилой негритянкой обращался так, словно перед ним было пустое место. А этот был председателем местной торговой ассоциации.
— Ты знаешь, кто были эти люди, Дейв? — спросил он. Черты его лица начинали расплываться, как у большинства людей его возраста, на щеках уже появилась сеточка красно-синих прожилок.
— Белого парня звали Эдди Китс. Ему принадлежит парочка баров в Новом Орлеане и Лафайете. Второй парень был чернокожим. Его имя Туут. — Я отпил из стакана, стоявшего на столике возле кровати. — Возможно, он с островов. Вы знаете кого-нибудь похожего?
— Нет.
— А самого Эдди Китса?
— Тоже нет. Но можно оформить ордер на его задержание.
— Я не видел его лица. Я не смогу опознать его.
— Не понимаю. Откуда тогда тебе известно, что это был он?
— Вчера он околачивался возле моего дома. Позвоните лафайетскому агенту Управления по борьбе с наркотиками, у него есть досье на этого Китса. Он вроде подручного Буббы Рока.
— Этого только не хватало.
— Послушайте, его же можно арестовать по подозрению. Ну, пришейте ему что-нибудь, ну, там, травка в кармане, хранение оружия, просроченная кредитная карточка, — придумайте что-нибудь, всегда есть за что зацепиться. — Я вновь отпил из стакана. Казалось, моя мошонка под компрессом стала размером с шар для боулинга.
— Я не знаю, что тут можно сделать. Это в компетенции лафайетского округа. Вроде как отправиться поохотиться на чужой территории. — Он мягко посмотрел на меня, будто надеялся, что я войду в его положение.
— Хотите, чтобы он вернулся? — спросил я. — А он вернется, если его не припугнуть как следует.
Он что-то записал в своем блокноте, сунул блокнот с карандашом в карман рубашки и предусмотрительно застегнул его.
— Ладно, я позвоню в управление и в окружную полицию Лафайета, а там посмотрим, — сказал он.
Потом он задал еще пару незначительных вопросов, попрощался и ушел. Я не ответил на его прощание.
А что я хотел? Я ведь и сам не был до конца уверен, что белым парнем был именно Эдди Китс. В Новом Орлеане полно людей ирландско-итальянского происхождения с акцентом, похожим на бруклинский. Я сам признал, что не смогу опознать его, да и о черномазом я знал лишь то, что его звали Туут и раз в месяц он спит в могиле. Что может знать о них бывший владелец прачечной, который одевается как разносчик пиццы, спрашивал я себя.
Однако черная мыслишка нет-нет да и всплывала из глубин моего подсознания, соблазнительная картинка того, как бы полицейские рассчитались с этим Кит-сом лет этак двадцать назад. К нему в бар заявилась бы парочка ребят в штатском (обычно они носили готовые костюмы, сидевшие на них как на корове седло), содрали бы со стены и утопили в сортире разрешение на торговлю спиртным, побили бы все стекла на его автомобиле полицейской дубинкой, приставили бы ко лбу револьвер с единственным холостым патроном в барабане и спустили курок.
Не то чтобы я одобрял подобные методы. Вовсе нет. И тем не менее соблазн был велик.
Явился Батист, пахнущий вином и рыбой. В руках у него были цветы (подозреваю, что он утащил их из вазы, стоявшей в холле), которые он поставил в бутылку из-под колы. Услышав, что чернокожий по имени Туут был тонтон-макутом, он спутал его с французским loup-garou[5] — это нечто вроде злого духа-оборотня, в которого верили местные жители, и стал убеждать меня, что надо сходить к колдуну, чтобы найти его и насыпать ему в ноздри горсть земли с ведьминой могилы. Тут я увидел, что из заднего кармана его комбинезона торчит бутылка вина с обернутым бумагой горлышком, и он заерзал в кресле, чтобы я ничего не заметил; однако бутылка звонко стукнулась о ручку кресла и выдала сама себя. Он не знал, куда деться от стыда.
— Эй, приятель, с каких пор у тебя есть от меня секреты? — спросил я.
— Я не должен был пить, ведь мне надо смотреть за мисс Энни и за девочкой.
— Я тебе доверяю, Батист.
Он по-прежнему не смотрел мне в глаза, его руки, лежащие на коленях, задергались. Хотя мы дружили с детства, но, когда я, белый, начинал доверительно с ним беседовать, ему всякий раз становилось не по себе.
— Где сейчас Алафэр? — спросил я его.
— С моей женой и дочкой. С ней все в порядке, не беспокойся. Ты знаешь, она понимает по-французски. Мы готовим ужин, я говорю pain — она знает, что это значит «хлеб», говорю sauce piquante — она знает, что это значит «острый соус». Откуда она все знает, Дейв?
— В испанском и французском много похожих слов.
— О! — сказал он. Потом, помедлив: — А почему?
Я не нашелся что ответить, но тут меня спас приход Энни. Батисту трудновато было объяснить те вещи, которые не были частью его тесного мирка, и всю информацию он пропускал через смесь африкано-креольско-акадийских нравов, обычаев и поверий, полагаться на которые было для него так же естественно, как носить монетку на шнурке, повязанную вокруг щиколотки, чтобы отвратить заклятье колдуна. Энни просидела со мной весь вечер; тени становились длиннее, свет — мягче, закатное небо окрасилось красновато-коричневым и оранжевым, словно пламя спиртовой горелки, были слышны голоса подростков, направлявшихся в парк посмотреть бейсбол. Окно было открыто, и я видел костры для барбекю, поливальные машины, цветы магнолии и жасмина. Потом небо нахмурилось, на фоне темных грозовых туч то и дело вспыхивали снопы белых молний.
Энни прилегла рядом со мной, потерлась щекой о мою грудь и поцеловала в глаза.
— Убери компресс со льдом и придвинь к двери стул, — сказал я.
— Нет, Дейв.
— Отчего же? Доктор разрешил.
Нежно касаясь губами моего уха, она прошептала:
— Не сейчас, сладенький.
Я сглотнул.
— Пожалуйста, Энни.
Она приподнялась на локте и с любопытством заглянула мне в глаза.
— В чем дело?
— Ты моя жена. Ты нужна мне.
Она нахмурилась, на секунду отвела глаза и вновь посмотрела на меня.
— Так в чем же дело? — спросила она.
— Ты вправду хочешь знать?
— Дейв, ты для меня все. Конечно, я хочу знать, что с тобой!
— Эти сукины дети сбили меня с ног и побили как собаку.
В ее глазах застыла боль. Она провела ладонью по моей груди и шее.
— Их поймают, Дейв. Тебе это известно.
— Нет. Они — охраняемые свидетели, эти сволочи. Их никто не побеспокоит, за исключением разве что бывшего хозяина прачечной, нацепившего форму шерифа.
— Ты больше не работаешь в полиции. У нас все хорошо. Ты живешь в собственном доме. Все в городе любят и уважают тебя, у нас замечательные соседи. Теперь у нас появилась Алафэр. Неужели ты позволишь каким-то подонкам помешать нашему счастью?
— Дело не в том, Энни.
— А по-моему, именно в том. Почему ты ищешь только плохое, забывая о хорошем?
— Так ты собираешься приставить к двери стул?
Она замолчала. У нее теперь был целеустремленный вид. Она выключила свет и приставила тяжелый, обитый кожей стул к двери, спинка его касалась дверной ручки. Лунный свет, просачиваясь сквозь оконное стекло, серебрил ее светлые волосы. Она отогнула край простыни, убрала компресс и прикоснулась к тому месту рукой. От боли я едва не взвыл.
Она вздохнула и вернулась на свое место на самом краешке кровати.
— Мы так и будем спорить друг с другом, чуть что?
— С тобой никто не спорит, детка.
— Еще как спорит. Дейв, прошлое есть прошлое. Как только что-то идет не так, ты снова берешься за старое.
— Ничего не могу поделать.
— Может быть. Но не забывай, что ты теперь не один. У тебя есть я, — она взяла меня за руку и вновь прилегла рядом, — а теперь еще и Алафэр.
— Я расскажу тебе, каково это. Может, сейчас ты поймешь. Помнишь, я рассказывал тебе, как в Северном Вьетнаме нас окружили солдаты и капитану пришлось сдаться? Они привязали нас проволокой к деревьям и по очереди мочились на нас. В этот раз я испытал нечто подобное.
Долгое время она молчала. Было так тихо, что я слышал ее дыхание. Затем она глубоко вздохнула и положила мне руку на грудь.
— Мне и вправду очень плохо, Дейв, — сказала она.
Я ничего не ответил. А что я мог ответить? Даже самые близкие люди пострадавшего от нападения никогда не смогут до конца понять его чувств. По долгу службы мне сотни раз приходилось допрашивать жертв изнасилования, уличных нападений, людей, в которых стреляли психопаты, и подвергшихся нападению банды байкеров. У всех у них были одинаково застывшие лица, они избегали смотреть прямо в глаза, этих людей объединяло схожее чувство — будто они странным образом сами повинны в том, что с ними случилось, чувство абсолютного, безраздельного одиночества. И частенько окружающие подливают масла в огонь, давая понять, что произошедшее — результат их собственной неосторожности, гордо добавляя про себя: «Вот со мной такого никогда не случится».
Зря я так с Энни. Она и вправду очень страдала, однако в жизни каждого бывают моменты, когда от собственных мыслей голова гудит и хочется остаться наедине с собой. Именно так я себя и ощущал.
В ту ночь я глаз не сомкнул. Собственно, бессонница и я — старые знакомые.
Пару дней спустя опухоль между ног стала спадать, и я смог ходить нормально, а не так, словно забор оседлал. Ко мне на станцию явился шериф и рассказал, что связался с полицией Лафайета, а также позвонил Майносу П. Дотриву. Лафайет послал пару полицейских допросить Эдди Китса в одном из его баров, но тот утверждал, что в день нападения катался на яхте вместе с двумя работающими у него танцовщицами, которые подтвердили его слова.
— И они поверили? — спросил я.
— А что им оставалось делать?
— Им? Узнать, чем занимались эти девицы пару дней назад.
— Ты знаешь, сколько у этих ребят работы?
— Знаю, шериф. Тем не менее. Такие, как этот Китс, думают, что им все сойдет с рук. Что сказал Майнос П. Дотрив?
Шериф слегка покраснел, и в углах его губ показалось нечто вроде ухмылки.
— По-моему, он сказал что-то вроде того, чтобы ты волок свою задницу к нему в кабинет.
— Так и сказал?
— Именно так.
— С чего это он на меня взъелся?
— Насколько я понял, ему не нравится, что ты суешь нос в федеральное расследование.
— Он знает что-нибудь о гаитянине по имени Туут?
— Нет. Я сам перекопал все, что мог, вплоть до базы данных Национального информационного центра криминалистики в Вашингтоне. На него ничего нет.
— Выходит, что он — нелегал, раз на него нет документов.
— И Дотрив так сказал.
— Ловкий парень, этот Майнос П.
Я сразу заметил, что моя реплика задела шерифа, и пожалел о сказанном.
— Обещаю, что сделаю все возможное, Дейв.
— Спасибо. Вы и так неплохо поработали.
— Боюсь, я сделал слишком мало.
— Послушайте, этих ребят так просто не достать, — сказал я, — как-то я два года работал над делом одного гангстера, который столкнул собственную супругу с балкона четвертого этажа прямиком в пустой бассейн. Он сам мне в этом признался. И ему ничего не было, потому что мы изъяли ее дневник, явившись в квартиру без ордера на обыск. Как насчет такого образчика первоклассной работы? Всякий раз, когда я встречаю его в баре, он заказывает мне выпивку. Неплохо, а?
Он улыбнулся и пожал мне руку.
— Еще кое-что, пока я здесь, — сказал он. — Вчера ко мне в контору приходил некий Монро из Департамента по делам иммиграции. Он спрашивал о тебе.
В водах залива играло солнце, от кипарисов и дубов на прибрежный песок ложились синие тени.
— Он являлся ко мне вскоре после крушения, — ответил я.
— Он спросил, не живет ли у тебя в доме маленькая девочка.
— И что вы ему ответили?
— Я ответил, что не знаю и вдобавок не мое это дело. Но у меня создалось впечатление, что не из-за девочки он так тобой интересуется.
— Я сорвался в разговоре с ним.
— Знаешь, Дейв, я плохо знаю федералов, но почему-то не думаю, что кто-то из них стал бы таскаться из Нового Орлеана только потому, что хозяин лодочной станции с ним как-то не так поговорил. Что ему надо, Дейв?
— Откуда мне знать?
— Послушай, Дейв, я ни в коем случае не хочу вмешиваться, но тем не менее: если вы с Энни помогаете малышке, которая осталась без родителей, то почему и другие не могут ей помочь?
— Вы знаете, мой покойный папаша говаривал, что у сома есть усы и поэтому он никогда не заберется внутрь полой колоды, если не сможет там развернуться. Не доверяю я этим из департамента, шериф. Играй по их правилам — и проиграешь.
— Думаю, ты порой рассуждаешь чересчур пессимистично.
— Уж поверьте мне.
Он уехал по грязной дороге под пологом склонившихся деревьев. С минуту я наблюдал за ним, постукивая пальцами по дощатому забору. Затем вернулся в дом, и мы с Энни и Алафэр сели завтракать.
Час спустя я достал из ящика стола свой пистолет 45-го калибра и полную обойму патронов, завернул в полотенце и направился к пикапу, где положил сверток в бардачок. Энни наблюдала за мной с веранды, опершись на некрашеные деревянные перила. Мне было видно, как под джинсовой рубашкой вздымалась ее грудь.
— Я еду в Новый Орлеан. Вернусь к вечеру.
Она не ответила.
— Послушай, это нельзя так оставлять, — заговорил я. — Шериф — славный парень и все такое, но ему бы лучше продолжать стирать штаны, а не бороться с преступностью. Случаи нападения находятся вне компетенции федеральных агентов. А у лафайетских служак и без меня работы по горло. Получается, что если не я, то никто. Усекла?
— Наверное, по-своему ты прав. Ну, там, мужское достоинство и все такое. Дело не в том. Когда наконец Дейв перестанет страдать ерундой и ругаться с женой, хотелось бы знать.
Она продолжала смотреть перед собой ничего не выражающим взглядом.
Некоторое время я слушал, как ветер шелестит листвой ореховых деревьев, потом открыл дверцу пикапа.
— Я возьму немного денег из сбережений. Надо помочь одному человеку. В следующем месяце верну.
— А я что? Как сказала твоя бывшая жена, продолжай в том же духе, родной, — ответила она и, не сказав больше ни слова, развернулась и вошла в дом.
Шелест ветра превратился в оглушительный шум.
Я завел грузовик, потом, передумав, выскочил из кабины, вернулся на станцию, уселся за деревянную стойку, налил себе «Доктора Пеппера» и набрал номер кабинета Майноса П. Дотрива в лафайетском отделении Управления по борьбе с наркотиками. Пока шли гудки, я смотрел в окно на пышную прибрежную растительность.
— Мне тут сказали, чтобы я приволок задницу в твой кабинет.
— Ага. Что, черт подери, происходит?
— А самому приехать и узнать никак?
— Что у тебя с голосом?
— У меня швы в углах рта.
— Тебе здорово досталось?
— Так зачем тебе моя задница?
— Интересно. Хотелось бы знать, откуда у парочки засранцев, которые приторговывают наркотой и девочками, такой повышенный интерес к твоей персоне? Может быть, ты знаешь что-то, чего не знаем мы?
— Ничего я такого не знаю.
— А может быть, ты все еще думаешь, что ты — офицер полиции.
— Ты немного не так смотришь на ситуацию. Когда парню надавали по морде и причинному месту, он становится пострадавшим. Соответственно, те, кто надавал ему по морде и причинному месту, называются преступниками. Преступников надо ловить. Ваша задача — посадить их в тюрьму.
— Шериф сказал, что ты не сможешь опознать Китса.
— Я не видел его лица.
— А этого... зулуса ты тоже раньше не видел?
— Китс или кто он там сказал, что он когда-то был тонтон-макутом.
— И что ты от нас хочешь?
— Если я правильно понял наш предыдущий разговор, вы собирались разобраться.
— Теперь не собираюсь. К тому же тебе прекрасно известно, что нападения не в нашей компетенции.
— А вам никогда не приходилось подбрасывать подозреваемому наркотики?
— Что-о-о?
— Скажите еще, что ни разу. Моей жене и еще кое-кому угрожает опасность. Вы сами сказали, что разберетесь. Ни хрена вы не разбираетесь, а только и знаете, что читать лекции, типа я сам во всем виноват.
— Этого я не говорил.
— Вы дали понять. Вам прекрасно известно, что во всей округе куча народу приторговывает наркотой. А привлечь вам удается одного из пятидесяти. Это плохо, это портит ежемесячный отчет; каждый раз вы трясетесь, что вас отправят на новое место службы в какую-нибудь дыру в Северной Дакоте. Сам Бог велел отыграться на гражданских, якобы вмешивающихся в федеральное расследование.
— Мне не нравится, как ты со мной разговариваешь, Робишо.
— А мне плевать. У меня и так уже швы по всей морде. Хочешь помочь мне — найди способ привлечь Китса.
— Мне жаль, что на тебя напали и что мы не можем ничего сделать. Я понимаю, ты сейчас зол. Но ты же сам был полицейским и прекрасно знаешь рамки нашей компетенции. Так чего тебе еще надо?
— Тебе известно, что в барах Китса полным-полно проституток. Поставьте там пару патрульных машин, глядишь, его собственные люди и выведут нас на него.
— Это не наш метод, Робишо.
— Так и знал, что ты это скажешь. Увидимся. Не зависай у корзины, приятель. А то все подумают, что ты разучился играть.
— По-твоему, это смешно?
Я повесил трубку, допил свой «Доктор Пеппер», завел пикап и поехал по грязной дороге; теплый ветер колыхал верхушки деревьев, воду залива засыпали опавшие листья, на дальнем берегу на ветвях низко-низко спали водяные щитомордники, почти касаясь поверхности воды. Я с грохотом проехал по подвесному мосту, ведущему в город, снял с нашего счета три сотни, потом повернул и покатил между тростниковыми плантациями Сент-Мартинвилля к шоссе, ведущему в Новый Орлеан.
Когда я проезжал по длинной объездной дороге вдоль болотистых окрестностей Атчафалайя, ветер дул с прежней силой. Небо все еще оставалось нежно-голубым, там и сям проплывали белые облачка, но в воздухе уже чувствовалось приближение бури, и я знал, что к вечеру небо потемнеет, засверкают молнии и загремит гром. Ветер трепал ветви росшей у залива ивы, шевелил пучки мха, свисавшие с поваленных кипарисовых стволов, играл солнечными бликами на воде залива, когда внезапная рябь покрывала ее от берега до берега мириадами солнечных зайчиков. Атчафалайя — это сотни мелких заливов, поросших ивняком островков, песчаных отмелей, насыпей, покрытых зеленой травой и лютиками, широких бухт, берега которых усыпаны поваленными кипарисовыми колодами, кое-где попадаются еще нефтяные вышки, а влажные леса кишат щитомордниками, аллигаторами и тучами москитов. Я хорошо знал этот край; мальчиком я частенько охотился и рыбачил там вместе с отцом, и даже в такой ветреный майский день, как сегодня, мы никогда не возвращались без улова; пускай остальным не удавалось ничего поймать, зато в наших садках трепыхались огромные лещи и пучеглазые окуни. Ближе к вечеру мы подплывали на своей пироге к поросшему ивняком островку и бросали якорь с подветренной стороны. Как раз в это время у поверхности воды начинали роиться москиты; мы забрасывали удочки в спокойную воду у самых зарослей водяных лилий, и часа не проходило, как наши садки были уже полны рыбой.
Но даже самые радостные воспоминания детства не могли заставить меня забыть слова Энни. Она хотела сделать мне больно — что ж, у нее это получилось. Но и сама Энни — она ведь тоже мучается. Произнесенные ею слова моей первой жены означали, что есть в моем характере нечто, некая неуловимая черточка, которую ни она, ни моя бывшая жена, да и вообще ни одна здравомыслящая женщина принять не в силах. Я не просто был пьяницей — меня влекло в этот жестокий иррациональный мир, как влечет летучую мышь-вампира запах свежей крови.
Моей первой женой была темноволосая красотка с Мартиники по имени Николь, как и я, большая поклонница скачек. К сожалению, больше всего на свете она любила деньги и клубное общество. Я терпел все ее многочисленные интрижки, которые она стала заводить с самых первых дней нашей совместной жизни, терпел до тех пор, пока мы оба не пришли к выводу, что причиной тому стала не страсть к другим мужчинам, а отвращение ко мне, к миру пьянства и темных инстинктов, мной управлявших.
Мы были приглашены на пикник близ озера Понтшартрен, до этого я все утро пил в Джефферсон-Даунз и дошел до такой кондиции, что мне и в голову не приходило покинуть расположившийся под сенью мимоз маленький бар и присоединиться к остальной компании. Дул теплый ветер, слегка качавший верхушки прибрежных пальм, в зеленой ряби озера отражалось красное закатное солнце. Вдалеке было видно, как покачиваются на рейде белые парусные суденышки Южного яхт-клуба. Меня вновь охватило странное чувство контроля над ситуацией, которое всегда приходит с опьянением, глаза мои блестели странным, непостижимым блеском.
Однако рукав моего полотняного костюма угодил прямо в лужицу на барной стойке, а когда я попросил очередную порцию виски с водой, язык не слушался меня и заплетался.
Рядом со мной стояла Николь со своим тогдашним любовником — геологом из Хьюстона. Летом он лазал по скалам; у него был грубовато-красивый римский профиль и широкая мужественная грудь. Одет он, как и все присутствующие, был по тогдашней моде — в одежду мягкой тропической расцветки: на нем была рубашка пастельных тонов, белый полотняный костюм и пурпурный галстук с ослабленным узлом. Он заказал коктейль из виски и вермута для них обоих и, пока чернокожий бармен смешивал напиток, нежно гладил руку Николь повыше локтя, будто бы меня вовсе не было рядом.
Я смутно помню, что было потом. В голову мне ударил хмель, будто кто-то шлепнул мокрой газетой по затылку; помню неподдельное выражение страха в его широко раскрытых глазах, когда я кинулся на него, сжав кулаки, и двинул ему по физиономии. Я чувствовал, как он, падая, попытался схватить меня за полы пиджака; потом я взял его за горло и крепко сжал...
Когда меня от него оттащили, он был уже в полумертвом состоянии, кожа его приобрела мертвенно-бледный оттенок, а на щеках остались пятна кровавой пены. Моя жена безутешно всхлипывала в объятьях нашего хозяина.
Когда на следующее утро я проснулся на борту нашего плавучего дома и утренний свет резанул мне глаза, я нашел ее записку:
Милый Дейв,
не знаю, что ты ищешь в жизни, но три года совместной жизни убедили меня в том, что мне бы не хотелось присутствовать в тот момент, когда ты это найдешь. Мне очень жаль. Как говорит твой друг, бывший бейсболист, а ныне бармен: «Продолжай в том же духе, родной».
Николь
Грузовичок направлялся к южной оконечности Атчафалайя. Как только первые капли дождя стали падать в залив, с поваленных кипарисных стволов сорвалась в воздух и улетела ввысь стайка белых журавлей. С болот потянуло сырым песком, мокрым мхом, цветами ялапы; резко запахло поганками, тухлой рыбой и застоявшейся грязной водой. Ветви большой ивы, росшей на берегу, развевались на ветру, словно пряди длинных женских волос.
Акадия — бывшая французская колония в Новой Шотландии, Канада. Акадский диалект сохранился в штате Луизиана.
Тонтон-макуты — специальное полицейское подразделение, созданное гаитянским диктатором Франсуа Дювалье в 1959 году; носили мачете и отличались особой жестокостью в обращении с политическими диссидентами. Своих жертв они вывешивали в местах скопления народа и назидание другим.
Волк-оборотень (фр.).