- Нет. Это врачи, - сказала медсестра из поселка.
- С рентгеном?
- Без рентгена.
Женщина показала на грудь. Набойщиков осматривает, ощупывает, с удивлением обнару-живает, что сломаны два или три ребра.
- Муж побил? - спрашивает. - Где он сейчас?
- Лежит, - говорит женщина.
- Пьяный, что ли?
- Ага. Трезвый не бывает.
- Он что, дрался?
- Я не помню.
- Тоже пила?
- Ага.
- Бил ногами, - добавляет медсестра.
- Поедешь со мной? В больницу? - спрашивает Набойщиков, складывая в чемоданчик инструменты.
- Не поеду, - отвечает женщина.
- Будешь долго болеть... - предупреждает он. - Кто станет лечить?
- Никто. Встану.
- А если опять изобьет?
- Я его сама изобью.
- Но тебе пить нельзя... Запомни. - Ненка молчит. - Вот, оставлю тебе лекарства... Но лучше бы в больницу, - говорит он безнадежно. И поясняет, как перевязаться полотенцем, чтобы быстрей срослось.
Мы торопимся на улицу, там морозно и легко, и уже крутятся винты вертолета, поднимая столбом снег. Пока грузимся, летчик еще успевает выторговать у кого-то из аборигенов пару мешков мороженой рыбы. Платит, как водится, спиртом.
Наступают быстрые сумерки. Со мной в вертолете сидит молодой ненец Коля, у него поморожена правая рука. От него я узнаю, что он охотник, живет одиноко в избушке, заснул и поморозил.
- Но ты же в малице был? - спрашиваю его.
- Да.
- Как же поморозился?
- Не знаю.
Малица - меховая рубашка с зашитыми наглухо рукавами. Если ее не снимать, рук не поморозишь, ясно. Ненцы вообще редко обмораживаются. Этот, видать, крепко выпил и снял малицу...
- А семья есть?
- Нет. Я один.
- И не женат?
Вопрос глупый. И он простодушно отвечает:
- Где же ее найдешь на Ледовитом океане... Я месяцами один!
- А если что с рукой?
- Не знаю, - крутит головой. - Я ничего больше не умею делать. Умею попадать дробиной в глаз зверю.
На другой день мы сидим у Набойщикова в теплой квартире. Жена его тоже врач, хлопочет по хозяйству. Между делом ведут разговор. О том, что в клинику вчера поступила девочка, такая веселенькая, хорошенькая, а сегодня приходят...
- А этот... Ну, охотник? - спрашиваю не без опаски.
Так же просто Володя говорит:
- Ампутировали... Гангрена. По кисть, пока.
- Как же он жить-то будет?
- Так и будет. Если будет, - и предлагает выпить, чтобы уйти от неприятных разговоров.
С Гринером же было так. Я довольно часто наезжал в Воркуту, знал его детишек и все удивлялся, что они такие разные. В старшем ничего от папы и мамы, угрюмый малый, с узким лбом из-под челки, с короткой шеей и длинными сильными руками, похожий даже походкой на гориллу. Мне не удалось с ним ни разу поговорить.
Из-за него-то и начались у Гринера неприятности.
Однажды приехал он в Москву в особенно скверном настроении, я таким его прежде не видел. Мы выпили, и он в порыве откровения поведал мне историю своей семьи.
Работали они тогда с Эммой в геологической партии на Севере, жили в избушке, и однажды им подбросили грудного ребенка. Эмма выдала ребенка за своего. Лет через пять у них родился мальчик, курчавый ангелок, добрый и тихий, я его, кстати, знал.
Но все делалось в семье так, чтобы первому было лучше... Это и понятно. Родительские комплексы. Но старший подрос, и началось...
В школе, в старших классах, стащил телевизор, пропил, Гринер едва вытащил его из мили-ции. Все друг друга знают, помогли. Потом по пьянке подрался, избил кого-то...
Попытался Гринер через военкома, тоже знакомого, спихнуть парня в армию, а тут новое преступление...
Эмма слегла с сердцем, Гринер вымотал все нервы: в городе, где его уважают, такие вдруг дела. Встал вопрос об отъезде...
Это было как бегство, они даже квартиру не реализовали.