Прощаясь с портом, на теплоходе до Листвянки, а потом до Иркутска, бросил я в воду деньги, чтобы, как сказал Сергей Афанасьевич, когда-нибудь сюда вернуться. Не как в море, с берега горстью, а лишь одну серебряную монетку...
Бросил и смотрел, перевешиваясь через стальные поручни теплохода, как тонула она, и не могла утонуть, и долго светилась в прозрачно-сумрачной воде. Сперва ярко, потом затуманенно, и таяла, таяла, угадываемая на недосягаемой глубине, пока вовсе не исчезла.
Не так ли и чья-то другая жизнь?
Было это много лет назад. На Байкал я с тех пор не приезжал ни разу. И монетка не помогла. Но все думаю: а как там Мироновы? Их образ угасает, но еще светит мне из глубины прошлого...
Живы ли? А если их уже там нет, как без них Байкал?
Грузовичком пробивались мы среди заснеженной тайги по зимнику к Усть-Илимску, съез-жая временами прямо на Ангару и обходя черные промоины, чтобы не свалиться под лед. И вдруг навстречу лошадь с санями и без седока. Понуро так бредет сама по себе. А через километр или два и человек на дороге в тулупе, пьян и спит. Выпил, бедолага, у свата в соседней деревне, да и прикорнул и не заметил, как выпал из саней. И лошадь не заметила. Бредет, а куда бредет? Ну, встали мы, осмотрели мужичка. Целе-хо-нек! Даже не проснулся. Похрапывает. И хоть тяжел, да еще с тулупом-то, перетащили мы его в сани, положили на соломку, прикрыли брезентом, да и пустили снова по зимнику... Лошадь-то не пропилась, привезет прямо к дому.
- Спи, мужичок, - сказали. - Твоя лошадь-Россия давно плетется без тебя, не догады-ваясь, что ты по пьянке выпал и где-то околеваешь на дороге... Сам, значит, по себе...
- Не трожь мужика! - кричат из-за стола. - Не-т-р-о-жь... Он корень жизни... Да! Да! Основа всему!
- Не трогаю, - отвечаю. - Без мужика-то куда... Вот, помню, собрались аграрии... А-л-е-сь? Ты - здесь?
Алесь даже рюмку отставил, насупился. Осуждает за такой несерьезный тон. Не все же спились, бабы остались... Да и кто-то еще из старичков!
- Да ладно, - говорю. - Не мы же первые... По той винной дороге... А за вино - чья вина? Потом ведь распишут в печати, мол, книжку с пьяных глаз накатал, и пьют, и пьют... На каждой странице... И без того знаем. А напоминать-то зачем?
Не слышат, а стишки читают... Водка - яд, от водки деревни горят, так заливайте водку себе в глотку...
ТАНЕЦ МАЛЕНЬКИХ УТЯТ
("Лев Толстой")
На Новый год поставили в столовой елку, но не такую роскошную, как прежде. Когда-то зал Дома писателей в Дубултах, под Ригой, украшала густомохнатая красавица, ростом под потолок, вся в золоте и серебре и в гирляндах из мигающих лампочек.
Изменилось время, и елка, и игрушки на ней, и даже лампочки - все побледнело и как бы потускнело. Упростилось, мягко говоря. А обычный ансамблик старичков пенсионеров, помнив-ших мелодии своего времени, знавших танго и фокстроты тридцатых и сороковых годов, заменили на громкий магнитофон... Но дух праздника сохранили: были приглашены Дед Мороз со Снегуро-чкой и с Микки Маусом, которые принесли мешок подарков, купленных на деньги, собранные заранее.
Дед Мороз был весел, много и в духе времени острил по поводу цен на продукты, а Снегу-рочка, статная женщина с большими грустными глазами, с удовольствием водила хороводы и увлеченно пела детские песенки. А Микки Маус был в ярко-красном костюме и всех потешал своими прыжками и кульбитами. Моя Маша, дочка, как к нему прилипла, так и не отходила до последней минуты, пока он, проделав переворот через голову, прощально не воздел руки кверху и - исчез, к огорчению всех детей.
Мамы, папы, бабушки, и дедушки, и всякая другая публика сидели вдоль стен, по кругу и как бы соучаствовали в празднике, не сходя с мест, они аплодировали Деду Морозу и любовались на своих малышей, особенно когда они бросились танцевать танец "Маленьких утят".
Многолетней давности танец и вроде бы вышел из моды, но дети по-прежнему его любят и танцуют до сих пор. А хорош он тем, что там надо изображать маленького утенка: приседать, подпрыгивать, скакать по кругу и трепыхать руками, как крылышками... В общем, удовольствия полный рот.
И я сидел и смотрел среди остальных и вдруг вспомнил свою первую поездку за границу. Огромный пятипалубный теплоход мощно резал стальным носом воды теплых морей, направляясь от Одессы к Риге, а мы танцевали...
Каждый вечер оркестр молодых ребят, опрятных, улыбчивых, музыкальных, уж в такие круизы брали самых-самых, не просто лабал, а превосходно импровизировал на тему любимых мелодий. Особенно в моде была тогда эта, итальянская, про маленьких утят.
И все окунались в чуть смешной и трогательный танец, а я сиживал за столиком, заказав чешское пиво (тоже роскошь, но не в круизе), посматривал на своих танцующих приятелей и все не верил, что я и вправду прорвался в загранку, пусть она ограничена, в большей части, палубой этого судна. В памяти прокручивались последние часы перед отъездом, от которых пока не мог опомниться. А руководитель нашей писательской группы Дима, которого можно было бы презирать за дурную прозу, не будь беззлобным и "своим" он парнем, подходил и все спрашивал: "Почему не танцуешь? Тебе хорошо?" На что я односложно отвечал: "Спасибо. Любуюсь. Мне хорошо".
Дима-то немного знал, а может, догадывался, что мне пришлось пережить, чтобы теперь так посиживать и делать вид, что мне тут хорошо. Хотя мне и вправду было хорошо.
В ту пору меня еще не было велено пускать за рубеж, но вдруг разрешили. Что-то там нару-шилось в хорошо смазанной машине специалистов по нашим жизням, и она дала осечку. Но Союз писателей, бывший издревле филиалом той машины, не дремал, он сделал все, чтобы никуда я не поехал.
Ну представьте, в субботу поезд уходит в Одессу, откуда на следующий день теплоход "Лев Толстой" отчалит в круиз вокруг Европы, а в пятницу в три часа дня тебе звонят в Переделкино (за тридцать километров от Москвы) и сообщают, что "пришло разрешение". Только нужно внести в кассу деньги (две тысячи рублей), а касса в Измайлове, в туристском комплексе, какой-то там корпус... "Их, в общем, там много, корпусов, но вы найдете. И работает касса до пяти, но лучше там быть пораньше, потому что пятница - предвыходной день... Поторопитесь".
Ничего себе "поторопитесь", что у меня, личный самолет, что ли? И уж точно разрешение пришло вчера или позавчера и его выдерживали до последнего, чтобы потом сказать: как же, он сам не поехал, мы-то старались, искали его, звонили...
Иезуитство, тончайшее, изобретательное, было характерной чертой Союза писателей. Это все знали. Так я подумал и еще подумал, что никакой мне Европы никогда не видать. Но вдруг решил попытаться перебороть судьбу. Знал, что хуже не будет. Надо только на машине, слава богу, она под рукой и заправлена, и даже на ходу, доехать до центра, взять деньги в своей кассе, а потом махнуть в Измайлово...
Доехал, если не долетел, и гаишники не остановили (тоже везение!), и в кассу народу не было, так что деньги дали сразу, и за то спасибо. Отсюда я взял такси, пообещав водителю двойную плату за скорость... Сидя в такси, высчитывал минуты, и получалось, что могу успеть, если найду нужный мне корпус... Ведь везло же до сих пор - знак, что повезет и дальше.
Измайловский международный центр, где я никогда не бывал, огромен. Я обежал несколько высотных корпусов, и никто о моей кассе даже не слыхивал. Минуты, отпущенные судьбой, между тем иссякали.
Наконец я разыскал ее в ряду остальных, в последнем гостиничном корпусе, на каком-то седьмом или восьмом этаже.
Я просунулся в окошко, которое было прикрыто... Часы показывали без восьми минут пять. Сердце барабанило от такого шального гона в ушах, и я сам не расслышал собственного голоса. "Я... вот... деньги... За круиз..."
И услышал ответ, именно тот, который мы всегда ожидаем.
- Рабочий день закончен, приходите в понедельник, - бросила на ходу девица, собирая в сумочку вещи. На меня она не смотрела.
- Но у меня завтра отъезд...
- А чего тогда ждали? Не могли с утра прийти?
- Не мог...
- А я сейчас не могу.
Привычное, в общем, положение, когда находишься в позе просителя, желающего умолить, умилостивить, задобрить. И голос сразу становится такой елейно противный, если послушать со стороны. Моя бывшая жена говорила, что он напоминает ей голос мужчины, который играет в китайской опере женщину...
Но знак везения мне был, и я, отчаиваясь и униженно склоняясь к окошечку (да они и сделаны таким образом, чтобы ты ему поклонился), чего-то ждал и дождался. Помощь пришла с неожиданной стороны.
Женщина из соседней кассы, подкрашивающая перед уходом губы, произнесла, глядя в зеркальце:
- Да возьми у него, Зин... Все равно еще деньги не сдавали.
Зина впервые, кажется, взглянула на меня и, наверное, поняла что-то, а может, мой ангел-хранитель положил ей в это время ладонь на задубевшее от паскудной жизни сердце, и оно чуть оттаяло.
Она отложила свою сумочку, глянула на часы, было без одной минуты пять, и сказала:
- Давайте уж... - Потом добавила: - Только учтите, в другой раз не возьму!
- Конечно! Конечно! - заверещал, забулькал, затренькал благодарно я, издавая самые нежные любовные звуки. - В другой раз не опоздаю. Честное слово! В другой раз я... Но такое спасибо! И вам! И вам! И всем!
О господи, какой там танец утят в круизе, когда по сто раз передумывал, переживал все это, и, представляя, как я выглядел, я ненавидел себя за себя же такого.
Да, конечно, чудо свершилось. Я сдал деньги, собрал вещи, попал на поезд - тоже пробле-ма, но не такая, не такая - и на теплоход... И целый месяц (ах, видела бы кассирша теперь мое лицо!) я плыву вокруг Европы... Той самой, недоступной, потусторонней, запредельной и навсегда от меня отрезанной, которая в одночасье стала моей.
И хоть плыли мы больше, чем стояли, и, даже когда стояли, мы видели Европу со своей па-лубы, а не с берега, на который нас выпускали организованно и не очень охотно... Но... Но... Но...
Небо, воздух, солнце и вода Европы. Это ощущалось кожей души.