Что там было с ним, не знаю. А что с нами, знаю. Прониклись мы к нему, понимаете ли... С тех пор только по имени-отчеству. Вся студия... А как в съемочную группу оператор требуется, так к нему, первому... Отличным малым оказался... сейчас вот приедет... - добавил осветитель.
И я, вздохнув, произнес:
- До буфета, что ль, дойти? Я ради встречи с ним на теплую тутошнюю водку согласен... Такую дрянь... А суп дают холодным! - ругнул и ушел в буфет.
На другой день приехал оператор, спокойный, деловой. И дело пошло. И опять по-южному ласковыми, синими-синими вечерами сидели мы в домике у Режиссера, пили сухое вино, коньяк, водку, но хорошо охлажденную водку, и нас развлекал своим бесконечным репертуаром актер из еврейского театра. И фильм...
- Она лежит, японочка, а ей шлют бумажных голубей... - фантазировал Режиссер. - Весь мир, все дети мира... И горы, горы этих голубей! Вот в чем истина! Люди должны любить друг друга. Друг мой! - Это ко мне.
А потом случилось это несчастье. Собачка подавилась косточкой. И все потому, что в ресторане, куда наш дрессировщик ходил за едой, по нерасторопности вместо телячьей косточки положили в миску куриную... А кормящий не заметил.
Я застал тот момент в домике, когда Режиссер кричал на актера, а тот сидел в уголке на стуле, пришибленный, жалкий, и что-то бормотал в свое оправдание.
- Зачем вы здесь? - громогласно вопрошал Режиссер. Голова его тряслась. - Чего вы тут вообще делаете? Что вы можете, если не способны даже накормить собаку?
И актер встал и, горбясь, стали видны сразу его годы, вышел за дверь. Я видел по глазам, как он страдал. Не за себя, за собачку. Косточку-то из горла извлекли, для чего на студийной машине, забросив съемку, возили к лучшему хирургу Ялты...
Собачку спасли. Но актеру не простили. Выставили вон, даже не дали двух дней собраться. Я застал его в нашем фанерном домике вместе с осветителем, где они, в полусумраке затемненной от солнца комнаты, молча пили дешевое болгарское вино из двухлитровой пузатой бутылки.
Пригласили и меня, и я, подсев к столу, принял стакан и закусил помидором - это единстве-нное, что было нам по карману: семь копеек килограмм.
- Уезжаете? - спросил я актера, хотя знал, что он уезжает.
- Да. Я чуть не угробил бедного пса, - отвечал он, наклоня голову, и в глазах его, голубых, влажных, была собачья тоска.
- Но... может, еще остынет... Он вообще-то не злой ведь человек, сказал я про Режис-сера.
- Он добрый человек... Правда. И когда за меня попросили, он меня взял. Хотя для меня не было роли... Но он все равно меня взял...
- А чего ему? Жалко, что ли? - отмахнулся осветитель. - Евреем больше, евреем меньше...
- Но другие же не брали! - Он странно засмеялся, откидывая голову, глаза его были влажные. Я вдруг понял, что он плачет. Плачет оттого, что стар и никому не нужен... И жизнь прошла... А его, знаменитого актера, унизили, заставив прислуживать собаке... Пока не дали пинка под зад...
Он отыскал в кармане платок, высморкался и ушел в туалет.
- Может, вы не знаете... Он был первым актером театра, - сказал осветитель. - Его великий Мейерхольд ревновал к славе... А эта дрянь...
- Косточка?
- Нет.
- Собака?
- Да собака при чем! Она лишь походит на своего хозяина...
Актер вернулся. Мы снова налили по стакану буро-красного вина, чуть терпкого на вкус, и не чокаясь выпили.
Актер сказал:
- Прощай. Не мне, осветителю. А тот кивнул. А я добавил:
- До свидания.
Но они почему-то меня не услышали.
Да я был молод тогда и не знал, что люди иногда так прощаются.
На съемках фильмов я больше никогда не бывал.
Но это ведь было давно. Очень давно. Сейчас их никого уже нет. И Режиссера нет. Хотя после этого он снял немало добрых, очень гуманных фильмов... И они идут...
Вот недавно по телевидению...
Но, правда, этого фильма, про умирающую девочку, я не видел ни разу. А если в каком-то фильме, в кадре, возникает крошечная рыжая собачка с приплюснутым носом, я вздрагиваю, как от электрического тока... У меня на весь вечер портится настроение.
Хотя... если подумать, собачка-то, она тут при чем?
Я накапал в крышечку коньяку и произнес с чувством: - Великий актер привет. - А подумав, добавил: - И осветитель...
ПТИЧЬЕ ГОРЛЫШКО
(Семья)
Моя бывшая жена любила пошутить. Однажды, когда за праздничным столом у моей тещи, а значит, у ее мамы, делили рождественского гуся, она объявила, что муж, то есть я, обожает птичье горлышко. Ну так обожает, так любит, что сердится, когда ему, то есть мне, это горлышко почему-то не дают.
Ну а что такое горлышко, даже у самой благородной птицы, описывать не надо, это что-то вроде пружины, где между спиралями-костями застряло кое-какое мясо. И нужны большие стара-ния, терпение и крепкие зубы, чтобы это мясо в крошечных дозах оттуда извлечь. Многим это удается плохо. Мне же не удавалось совсем.
Так с легкой руки моей бывшей жены с давних пор и до сего времени, когда режут за столом птицу, мне подают только горло. Да я уже и не отказываюсь. Прежде отказывался и объяснять пытался, но все напрасно. Люди понимали так, что я слишком скромен и не хочу кого-то обделить своим любимым горлом, а бывшая жена добавляла при этом, что у нее есть подруга, которая тоже ("тоже" - это про меня!) чудачка, она страстно обожает рыбьи глаза...
Представьте себе рыбьи глаза. Ну какой с них навар? Интересно, над ней тоже пошутили или она и в самом деле питает страсть к рыбьим глазам? Ведь где-то и про меня, наверное, говорят: представляете, такой чудак, ну такой чудак, страстно обожает птичье горло... Гусиное, утиное, куриное... Надо еще добавить - воробьиное! Будет невероятно остроумно!
В общем, я смирился. Тем более что к теще и тестю на праздники приходили разные родственники, а иногда наши близкие друзья, и все они были на сто процентов убеждены, что, принимая у себя, они могут меня обделить, если не подадут мне в тарелке птичье горлышко.
Кстати, стол у тещи и тестя всегда ломился от закуски, но особенно хороша была треска, запеченная кусочками в сметане, и пирожки с капустой. Не все умеют делать так, чтобы капуста была рассыпчато-белая. А секрет состоит в том, что ее надо сперва обваривать кипятком...
Тесть обычно сидел во главе большого стола и хозяйским оком окидывал нас всех - детей и внуков. Мы могли и не так уж часто звонить или не приезжать, но уж несколько раз в году, в дни рождения, например, в Новый год или на Первое мая, мы должны были всем семейством прибыть в гости, в парадной, как говорят, форме, с детишками, тоже празднично наряженными, чтобы сесть дружно за общий стол.
Для меня, детдомовца, не знавшего прежде ни дома, ни семьи, такой порядок дома, культ дома и семейного гнезда, был внове, но я его с радостью принял.
Тесть работал геологом, ездил по сибирским рекам, а теща за ним. Когда он вышел на пенсию, занялся моим идеологическим воспитанием, для чего каждое воскресенье присылал мне телепрограмму передач на неделю, где красным карандашом было подчеркнуто самое главное, что я должен смотреть, синим более второстепенное, а зеленым - случайное.
В разряд случайных попадали всякие рок-группы, эстрада и заграничные фильмы, если они шли, в то время как красным цветом обозначался "Университет миллионов", политобозрения, особенно Зорина и Жукова, где обличалась Америка, а также патриотические фильмы... Такие, как "Сказание о земле Сибирской".
Тесть умер, но я полюбил этот патриархальный обычай и возмечтал, что и сам когда-то по их образцу буду сидеть во главе стола окруженный внуками, а то и правнуками...
А что касается птичьего горла, так теща была ни при чем, она не могла знать, что ее дочь так шутит. И уж она-то старалась для меня особенно. И без горла я у нее никогда не сидел. И в то время как все гости, в том числе и моя бывшая жена, вкусно обгладывали сочные лапки, нежные крылышки, белую спинку или жирную гузку, ну все, что ни дадут...