Алелин Виктор Петрович уже встал и направлялся в ванну, чтобы почистить зубы, побриться и принять прохладный душ для бодрости, когда раздался телефонный звонок.
Супруга Люда, хлопотавшая на кухне, среагировала первой:
— Это тебя. Знать, соскучились за несколько часов. Не могут жить без тебя, как без отца родного. Я — могу, дети — могут, а на работе не могут!
— А, может, это тебе какая-нибудь подружка звонит, новым платьем похвалиться спешит, — пошутил он, отчетливо понимая, что звонок предназначается ему и что ничего хорошего он не предвещает. — Или хахаля завела, вот он и беспокоится…
— Мои подруги в такую рань не звонят. Сами отдыхают и другим отдыхать не мешают. И о хахалях думать некогда. Кто-то же должен воспитанием детей заниматься, если папе за работой все некогда и некогда!
Людмила была остра на язычок и за словом к соседям взаймы не ходила.
Алелин промолчал.
— Это только у тебя с твоей бешеной работой нет покоя ни днем, ни ночью…
— Покой нам только снится! — Пушкинской строкой отшутился Алелин и поднял трубку.
Как и ожидал, звонил оперативный дежурный Кулинич. Как и ожидал, сообщение дежурного не порадовало.
— А чего сразу не позвонили? — спросил он дежурного.
— Пожалели, — услышал он ответ.
— Ну-ну, жалельщики самозваные, — бросил неодобрительно в невидимое ухо чуткой мембраны. — Сейчас приеду и посмотрю: жалеть мне вас или не стоит!
И, наливаясь раздражением, как утренний небосвод зарей, бросил трубку.
— Что там еще стряслось? — поинтересовалась жена, осторожно, чтобы не разбудить детей, позвякивая посудой.
— Да так себе, очередной порез на бытовой почве, если верить дежурному. Очередное ЧП.
И скрылся в ванной комнате.
Когда-то, в уже далекий восьмидесятый год, он впервые пришел в милицию. Молодой, здоровый, задорный, полный сил и энергии. Казалось, жизненных сил столько, что можно горы свернуть. Никто из его родственников в милиции не работал. Отец и мать трудились в селе. От темна и до темна. Отец — агрономом, мать — рядовой колхозницей. Семья была большая, но дружная. Пока все жили с родителями. По окончании школы разлетелись, кто куда.
Он окончил техникум. Потом служил в Советской Армии. А после службы, под романтическими впечатлениями от популярного в то время сериала «Следствие ведут знатоки», решил и сам попробовать себя на поприще охраны правопорядка и закона.
Начинал рядовым оперативником уголовного розыска в Ленинском РОВД города Курска вместе с таким же молодым бойцом правопорядка Григорьевым Александром, попросту — Шуриком. Это позже Шурика станут не только в глаза, но и за глаза величать Александром с уважительным добавлением отечества Кузьмич. Впрочем, как и его, Петровичем. А тогда новички уголовного сыска звались просто Витек и Шурик или Санек. И трудились они под началом старшего зоны капитана Василенко Вячеслава, человека родившегося, выросшего и проживавшего в гуще самой разнузданной шпаны Казацкой слободы.
Слово «слобода» со временем отмерло и осталось только слово Казацкая, перевоплотившееся из имени прилагательного в имя существительное. Время и Советская власть стерли многие сословно-условные грани, но, несмотря на это, некоторый дух казацкой вольности продолжал витать в праправнуках буйной силы. Больше всего это выражалось в частых загулах «казаков», в групповых драках, в умении поживиться за чужой счет. Кражи, даже грабежи среди казацких поселенцев не считались чем-то позорным и противным. Наоборот, все это считалось за ухарство. Так что, почти в каждом доме на Казацкой стороне имелся свой осужденный. Вот в этой среде и вырос Василенко Слава, а потому он знал всю подноготную своих «земляков». Везде у него были свои глаза и уши, свои люди, и бесконечная родня: кумовья, сватья, братья, начиная от двоюродных и кончая такими, о которых говорится, что они «седьмая вода на киселе». И «натаскивал» Василенко зеленых оперков, как матерый волкодав молодых щенков.
Работали сутками и без выходных, забывая о родных семьях, о малых детишках, оставленных на попечение жен, перебиваясь по комнатушкам в общежитиях или снимаемым уголкам в частных домах. Но ноющих, скулящих, хныкающих не было. И через полгода он уже знал многих потенциальных «клиентов» уголовного розыска не только в лицо, но и по кличкам-погонялам, и по именам, и по фамилиям.
Сначала участвовал в групповых задержаниях и доставлениях в отдел. Потом, когда поднабрался опыту и сноровки, все это делал индивидуально или же в тандеме с Григорьевым.
Были засады и ночные погони. Были нарекания и поощрения. Были первые самостоятельно раскрытые преступления и задержанные преступники. Было все. Но больше всего было рутинной работы, о которой ни в тогдашних фильмах о милиции, ни в книгах никогда не показывалось и не писалось. И в девяноста процентах все это бумаготворчество, как секретное, так и несекретное, было пустой тратой времени. Никому не нужной, но обязательной. Плевались, чертыхались, матерились… и делали. Куда же денешься, если все спускалось с самого верха, являлось неотъемлемой частицей оперской деятельности.
Как всякий опер, он гордился своей работой, считал ее самой нужной и необходимой среди других структур и подразделений милиции. И, как всякий опер, слегка подтрунивал над своими коллегами участковыми, с которыми работал в тесном контакте, проводя вечера не в своем кабинете, а в опорном пункте.
В 1988 году, когда он и Григорьев были уже не только старшими лейтенантами, но и опытными сыскарями, случилось невозможное: обоих уволили из органов.
А дело было так.
В Первомайском парке, бывшем Дворянском, разместившемся в центре города, а потому, и самом известном, стали происходить серийные изнасилования девушек и молодых женщин. Сексуальный маньяк в темных, отдаленных уголках парка выслеживал одиноко прогуливавшуюся дамочку, нападал сзади, наносил каким-то тупым предметом удар по голове и полуоглушенную, с подавленной к сопротивлению волей, насиловал. Очень часто в извращенной форме. Ни рост жертв, ни из возраст, ни иные внешние данные никакой роли для насильника в выборе жертвы не играли. Пока обходилось без убийств, но гарантий того, что насильник не переступит незримую грань и не станет оставлять после себе трупы, никто бы не дал.
Потерпевшие, перепуганные насилием, травмированные комплексом стыдливости, растерявшиеся, подавленные, не сразу обращались в милицию, а инстинктивно, в поисках укрытия и защиты, сначала бежали домой, и только через несколько часов после происшествия, а то и на следующие сутки, нарыдавшись вдоволь, шли в отдел. И естественно, примет насильника почти не помнили, а если и пытались назвать, то получалось что-то безликое, беспредметное, аморфное. И как не «бились» оперативники с потерпевшим в сборе примет, выходило вновь и вновь желеобразное существо мужского пола, без определенного роста и возраста, одетое во что-то серое, не запоминающееся. Такая же мазня, но уже с официальным определением — фоторобот подозреваемого, — получалась и у экспертов-криминалистов. Вот и выходило, что «иди туда, не знаю куда, и найди то, не знаю что!»
Преступления получили общественный резонанс. И руководство отдела, чтобы не испытывать судьбу на прочность, с проверкой по данным фактам не затягивало, а сразу же все материалы направляло в порядке статьи 109 УПК РСФСР в прокуратуру Ленинского района города для возбуждения уголовных дел по статье 131 УК РФ.
Уголовные дела расследовались прокуратурой, но спрос за раскрытие все равно был с сотрудников уголовного розыска. Потому руководство отдела рвало и метало, личный состав лихорадило, а опера центральной зоны не спали сутками. Ежедневно планировались и проводились рейды и засады, народ стаскивали в отдел десятками, но преступления не раскрывались.
Первомайский парк не входил в зону его непосредственного обслуживания. Зато он находился на территории оперативной деятельности оперуполномоченного Григорьева. И как было не помочь другу?
Алелил срочно провел внеочередные встречи со своими информаторами, как официально значащимися, на которых имелись дела агентов, так и нигде не отмеченными. Опытные опера такое практикуют. Он же, что ни говори, был опытным.
Среди таких, нигде не числящихся информаторов, был некто Барабанщиков Павел или просто Пашка Барабан. Ни разу не судимый, но вхожий как в высокие сферы, так и в самые злачные притоны-катраны, где опять же собирались и бандиты, и, если не «отцы» города, то их сыновья уж точно. Был он хитреньким, шустреньким, услужливеньким и умненьким. В любой компании слыл своим человеком. И не просто своим, а необходимым. Одним что-то дефицитное достанет, других с нужными людьми сведет, третьим совет даст. За кого-то похлопочет, кого-то предупредит… И все с шуточками, с прибауточками. Это был прирожденный игрок и авантюрист, который не мог спокойно жить. От спокойной жизни мог завянуть или покрыться плесенью. Ему требовалась ежеминутная доза адреналина в крови, как наркоману наркотик.
Пашка Барабан сам предложил свои услуги оперу Алелину, когда однажды тот защитил Пашку от «наезда» иногородних «катал». «Наезд» мог окончиться если не летальным исходом для Барабана, то значительными телесными повреждениями. Это — уж точно, стопроцентно.
Вот этот Барабанщиков и раздобыл неизвестно какими путями информацию, что насильником является сыночек третьего секретаря обкома партии, некто Козловский Эдуард, или Эдик Козел, студент четвертого курса медицинского института, с год как женатый на дочери одного из помощников прокурора области.
Тогда у высших чиновников областного значения было модно родниться через женитьбу или замужество своих чад. Впрочем, не только областного…
— Да, дела! — поскреб в затылке Григорьев, когда узнал, кто подозревается в изнасилованиях.
— Не позавидую тебе, — только и сказал Василенко Вячеслав, исполнявший обязанности начальника уголовного розыска, оперуполномоченному Григорьеву Александру Кузьмичу, — если информация подтвердится. Не позавидую…
— Волков бояться — в лес не ходить! — пословицей отшутился Кузьмич, не желая терять оперского куража в глазах своих товарищей.
Василенко дальше докладывать по инстанциям не пошел, а предложил тихонько, без лишнего шума, без огласки, позаниматься проверкой информации и разработкой появившегося фигуранта.
— Поможешь? — спросил Григорьев, когда они остались вдвоем в кабинете, недосягаемые ни для лишних глаз, ни для лишних ушей. Да так спросил, что отказ бы прозвучал предательством.
— Помогу, — по-простому, без лишнего пафоса ответил он тогда товарищу.
И стали разрабатывать план несанкционированных свыше оперативно-розыскных мероприятий.
Не раскрывая сути, втянули в дело молодого, только что аттестованного, инспектора по делам несовершеннолетних, Журавликову Анастасию Семеновну или просто Настю, Настю Журавлика, выпускницу Курского Государственного педагогического института. Журавликову, по-девичьи долговязую, с застенчивой улыбкой темно-карих глаз из-за больших линз очков, то ли от природы, то ли оттого, что носит очки, то ли оттого, что все никак не привыкнет к форменной одежде с лейтенантскими погонами на плечах, опера отдела и замечали, и привечали. За скромность и исполнительность. Вот и решили использовать ее в предстоящей операции в качестве приманки.
В качестве «живца» Настенька, несмотря на малый срок работы в органах, выступала не впервые. В розыске маньяка по последней серии преступлений ей уже не раз приходилось участвовать с оперативной группой. Но то было санкционировано и на удачу: вдруг, да клюнет… Теперь же речь шла о «подставе» под конкретного подозреваемого. И никаких санкций от руководства. Все на свой страх и риск.
Поэтому инструктировали ее, особенно в вопросе личной безопасности, не для проформы, как делалось это обычно, а на совесть.
— Так куда должна удар наносить ногой в случае нападения? — в десятый раз спрашивал ее Григорьев.
— В места с пониженным болевым порогом, — заученно отвечала Настя.
— А именно? — не отставал опер.
— По голени и… — краснела Анастасия.
— В промежность, в промежность надо бить, что есть силы и дури, — наставлял, повышая голос Кузьмич, — чтобы с одного удара отключить хоть на несколько секунд, пока мы не подоспеем… Поняла?
— Поняла.
— Хорошо. А руками?
— В лицо… — вновь смущалась Анастасия.
Она никак не могла преодолеть психологический барьер, что ей придется бить человека по лицу. И не просто бить, а умышленно причинять ему жесткую, доводящую до потери сознания, боль. И в школе, и в институте учили не этому, а совсем противоположному. Учили, как оказывать помощь, а не как причинять боль.
— Конкретней, — не оставлял ее в покое оперативник.
— Пальцами в глаза… — мямлила инспектор ПДН.
— Молодец! — подбадривал Александр Кузьмич. И снова спрашивал: — А если нападающий будет закрывать тебе рот своей рукой или ладонью, чтобы не кричала, что должна делать?
Настя Журавлик поднимала на опера свои большие, подернутые поволокой невинности глаза и неуверенно говорила, что должна кричать.
— Но он тебе рот рукой зажал, какой тут крик… — горячился Кузьмич.
— Тогда я должна сначала его укусить за руку, — смущалась Настенька, — а когда он свою руку уберет, надо кричать.
— Ну, вот, — вздыхал с облегчением Григорьев.
Потом долго мозговали, как предохранить голову «живца» от удара. Если бы дело было осенью или зимой, то проблем бы не было: подложили что-нибудь под шапку, и иди с богом. А тут лето! Все гуляют без головных уборов.
— Хоть бери и голову в гипс упаковывай да бинтами обматывай, — злился Кузьмич, — «коси» под раненого.
— Под раненую, — мягко поправляла Настя.
— Одно и тоже, — отмахивался с раздражением Григорьев.
— Да вряд ли насильник на болезненную позарится, — улыбнулся он, Алелин, отметая этот план. — Это только в сказках «бит небитого несет»! В жизни… сложнее.
— Я и сам понимаю, — сердился Григорьев, — но ничего путного на ум не идет. — Я уже и про зонтик, и про косынку, и про беретик думал… Не подходят…
Выход нашли по подсказке самой Анастасии, которая вспомнила, что ее мама в молодости носила вуалетку, то есть декоративную бархатную шапочку с легкой черной вуалью.
— Это будет немного необычно, чуть пикантно, — с долей сомнения в голосе пояснила Настя, — но и странным, чужеродным не будет казаться. Я так думаю… Ведь когда-то модным было в вуалетках в «свет» показываться… Даже свой шик имелся…
— А что, дело говорит! — загорелись они идеей инспектора ПДН. — Какая-то изюминка в этом есть. Недаром говорят, что все новое — это хорошо забытое старое! А устами младенца сама истина глаголет.
Съездили домой к Анастасии. Нашли вуалетку. Примерили. Прикинули, как будет все выглядеть в ночное время в парке. Получалось, что немного эффектно и загадочно.
— Пойдет! — обрадовался Кузьмич. — Подложим кусочек фанеры — и никакой кулак, никакая палка страшны не будут!
— А если еще двойную фанерку, да с вбитыми в нее гвоздиками острием вверх… — добавил он небольшой штрих к идее Кузьмича, — то при ударе кулаком об острие гвоздиков, насильник не то, что про жертву забудет, но и взвоет на весь парк. Да так, что любую музыку заглушит! Надо только длину гвоздиков рассчитать. На всякий случай…
— Сапожные, думаю, подойдут! Или те, со шляпками, которыми мебельщики пользуются…
Идея понравилась Кузьмичу. И к вечеру не только была готова Настя, но и ее теперь уже многослойная, как торт «Наполеон», вуалетка.
С неделю, изо дня в день, они втроем ходили в парк. Подозреваемый, на которого через паспортный стол они раздобыли фотографическую карточку, там не появлялся.
И вот седьмого июня, когда они в очередной раз после своей основной работы, вышли на «охоту» в Первомайский парк, насильник обозначился.
Был он довольно крупный, в серой, как и стоило того ожидать, ничем не приметной одежде.
— Посмотри, кулачищи-то какие, — шепнул Кузьмич ему, когда они издали стали аккуратно наблюдать за фигурантом.
— Такому, черт его побери, никакой палки не надо, — согласился он. — Махнет — и мало не покажется! Не только хрупкой девушке, но и матерому мужику…
— Это и хорошо, — помнил о «шипах» под вуалеткой Григорьев. — Все доказательства для суда оставит на руке!
Стали тихонько подводить к нему «живца». У Насти от волнения коленки тряслись. Но как бы там не тряслись колени, и не пыталось вырваться из груди сердечко, раза три она уже продефилировала перед подозреваемым. Один раз даже задела его, как бы невзначай. И извинилась. Это было уже сверх плана и по личной инициативе инспектора ПДН.
«Получит трепку после операции», — рассердился про себя он, не одобряя излишнюю рьяность Насти. Но тут же подумал: «Молодец девчонка, с соображением»!
Но Козловский Эдуард, казалось, не реагировал. Все с тем же лениво-отсутствующим взглядом прогуливался по аллеям парка. Порой присаживался то на одну, то на другую скамью, делая вид, что беззаботно отдыхает. Со стороны — добропорядочный интеллигентный горожанин, решивший сделать вечерний моцион перед сном.
— Наверно, гад, сегодня не клюнет, — был весьма озабочен, возможно, обескуражен таким поведением фигуранта Кузьмич. — И все старания наши коту под хвост! Не хотелось бы…
— Не исключено… — вынужден был согласиться с Кузьмичом он.
Но Козел клюнул. Совсем неожиданно.
Настя в очередной раз, продефилировав по центральной аллее в своей кокетливо-вызывающей вуалетке, единственной на весь прекрасный пол, удалилась из освещенного центра на окраину парка. Почти неразличимыми тенями, поодиночке, метрах в тридцати позади Насти и на параллельных с ней курсах, они оба неспешно двигались за ней к крутому склону, которым оканчивался парк с юго-восточной стороны. Подозреваемый, вроде бы оставался в центре. Там они его, по крайней мере, видели в последний раз.
Бдительность оперов за несколько часов хождения по парку под постоянным напряжением притупилась. Немного расслабились.
Резкий крик боли, раздавшийся с самой окраины парка, заставил оперов вздрогнуть и стремглав броситься вперед, напрямую, через кусты. Надо было торопиться спасать Настю и задерживать Козла.
Девушка лежала на траве. Очертание ее тела не было видно, но светлая блузка, специально одетая на этот случай, чтобы в темноте было лучше следить за ней, подсказала операм место падения тела. Обездвиженная поза лучше любых слов говорила операм, что Козел нанес довольно сильный удар. Амортизировать его не смогли ни вуалетка, ни фанерные кружки, ни тампоны из ваты и марли, подложенные между головой и фанерками.
Над Анастасией стоял и орал благим матом не так от боли, как от испуга Эдик Козел. На его кулаке висела Настина вуалетка, на которую Эдик взирал с недоумением и испугом, словно на вцепившуюся в него змею.
Ствол Григорьевского ПМ, уткнувшегося в грудь Эдика, и грозный окрик: «Стоять! Милиция!» — были для насильника в эту минуту испуга и недоумения слаще бальзама. Хоть и неприятная, но реальность. А до этого сразу же после удара кулаком, непонятно откуда взявшаяся адская боль и женский головной убор, будто оживший и вцепившийся стальными зубами в руку. Словно Господь, видя вопиющую несправедливость, действительно решил наказать насильника. Мистика, да и только…
Козел затих и с детской доверчивостью и надеждой на собственное спасение протянул в сторону опера раненую руку.
— Обе! Обе давай! — не крикнул, а гаркнул Кузьмич.
И Эдик послушно протянул вторую руку.
Григорьев достал наручники и застегнул их на обеих запястьях насильника. Потом резким движением сорвал наколовшуюся на кулак правой руки вуалетку.
— Вот так-то, козлик! Отпрыгался, дорогой! И моли Бога, чтобы с нашей сотрудницей ничего не случилось! Иначе тебе конец. Прямо здесь…
Пока Григорьев занимался с Козловским, он, Алелин, возился с Журавликовой, ощупывая пальцами поверх сбившихся волос её голову. Вроде бы никаких травм и кровотечений не было.
«Потеря сознания, — подсказал опыт. — Оглоушил гад!»
Но вот Анастасия тихонько, почти неслышно, застонала и попыталась встать.
«Слава Богу, жива, — обрадовался искренне, чувствуя, как спадает груз ответственности с души и сердца, — с остальным разберемся»..
— Полежи, полежи чуток, — попросил мягко, как просят ребенка, — пусть стресс пройдет. Голова, наверное, кружится? Нет? Это хорошо. А остальное до свадьбы заживет.
— Он напал неожиданно… Извините меня… — почему-то стала оправдываться Настя. — Я не успела защититься…
И заплакала. Тихо-тихо, словно освобождаясь вместе со слезами от нервного напряжения и тупой боли в затылке.
— Все хорошо, все хорошо, Журавлик, — поглаживал он ее по головке. — Видишь, мы его взяли!
И это «мы», не «я», ни «Григорьев», а именно, «мы», соединяющее в себе общие усилия и крутых оперов, и слабого инспектора по делам несовершеннолетних, как волшебное заклинание, повлияло на Анастасию. Она перестала плакать и с его помощью встала с земли.
— Мы тебя взяли! — сказала тихо и твердо, стараясь посмотреть в испуганные глаза насильника. — Ты понял, подонок, мы тебя взяли!
И тот отозвался:
— Я понял…
— Так-то! — констатировала Анастасия и стала прихорашиваться, приводить в порядок свою прическу и одежду.
Непостижима женская логика: только что плакала от боли и испуга — и вот, уже прихорашивается, наводит марафет, словно сейчас это среди ночного парка самое важное и нужное. Да!..
Как не оглушающе громко орал Козловский, однако на его крик никто не отреагировал. То ли из-за музыки не расслышали, то ли расслышали, но сочли за чью-то неумную шутку. Мало ли дураков гуляет по парку? Как бы там не было, но никто не подошел к операм, чтобы узнать, в чем тут дело.
— Да, мы его взяли, — подхватил Григорьев слова Журавликовой, — и теперь он будет петь, как соловей, обо всех своих преступлениях! Ты меня слышишь, Козел? Или хочешь «скакнуть» с обрыва и сломать себе шею? Тогда — ради Бога! Могу даже помочь…
Он, схватив рукой рубашку Эдика, да так, что довольно болезненно царапнул кончиками пальцев по коже спины негодяя, и слегка подтолкнул к обрыву.
Конечно, никто бы Эдика с обрыва не сталкивал. Это был чисто психологический ход, оперский трюк, «чистой воды» прессинг. Надо было «ковать железо, пока оно горячо», пока Эдик разбит и подавлен, пока он не опомнился и не отошел от страха и боли. И Григорьев «ковал»!
— Слышу, — жалобно отозвался Козловский. — Я все расскажу, только окажите мне помощь. Я боюсь, как бы не случилось заражение крови. Надо укол от столбняка.
Как-никак, а Эдик был без году врач. Подонок с хорошим инстинктом самосохранения.
— В отделе мы тебе укол сделаем. И от столбняка, и от провалов памяти, если вдруг такие возникнут, — жестко и со значением сказал оперативник.
Эдик промолчал. Но дрожал всем телом. Такой озноб бывает после глубокого испуга, при смертельной опасности.
— Ты не думай, Козел, что мы тебе случайно взяли. Мы за тобой давно охотимся, козлиная морда и неуважаемый студент четвертого курса мединститута! — продолжал давить своей «осведомленностью» Григорьев, умышленно, раз за разом повторяя в различных вариациях кличку Эдика, чтобы подозреваемый уже сам себя убедил в том, что милиция о нем все знает и запираться тут не только бесполезно, но и вредно. — Так что и «сыворотки правды», о которой ты, надеюсь, слышал, не понадобится — нагнетал страсти опер. — Слышал о такой?
— Слышал.
— Змечательно, Следовательно, понимаешь, что выбор у тебя невелик. Или правдивые показания, возможность явки с повинной, черт с тобой, учитывая твою молодость, и укол от столбняка. Или тоже укол, но с «сывороткой правды» — и опять твое признание и неизвестные последствия, так как после таких уколов многие в дурдом попадают, в поселок «Искра». Надеюсь, тоже слышал о таком?
В пригороде Курска, в поселке с многозначащим названием «Искра», прозываемом в народе Сапогово или еще ироничнее «Сапожок», располагалась областная психиатрическая клиническая больница, где наряду с отделениями общего режима имелись и закрытые отделения.
— Слышал…
«Молодец, Кузьмич! Вон как «разогревает… — хлопоча над инспектором ПДН, думал с одобрением он, уже поднаторевший в таких делах опер. — Вмешиваться пока не стоит, ну, если самую малость… В отделе продолжим игру. Чувствуется, в этот раз роль «хорошего полицейского» предстоит играть мне».
— Товарищ старший лейтенант, — подыгрывая, официально обратился он к Григорьеву, — пойдем-ка в отдел. Гвозди действительно были ржавые, как бы заражение крови на самом деле не произошло. Хоть он и преступник, но все-таки человек. И к тому же раскаивается. Ведь раскаиваешься?
— Раскаиваюсь, — стелился травой-муравой Козел. — Раскаиваюсь! Я все расскажу.
— А мы сейчас проверим, — не спешил Григорьев — «плохой полицейский». — Пусть-ка он скажет, сколько женщин изнасиловал! А?
— Восемь, — почти сразу ответил Козловский.
В отделе зафиксировано было только пять случаев. На горизонте маячили неизвестные эпизоды. Удивляться этому не стоило: не каждая потерпевшая решится выставить на общее обозрение свой стыд. Оперативники, работая над раскрытием известных фактов преступной деятельности насильника, предполагали что-то подобное. И вот оно, подтверждение.
— Точно? — с нотой недоверия и по-прежнему грозно спросил Григорьев.
Козловский немного подумал, пошевелил губами, словно подсчитывая про себя количество совершенных им изнасилований, и уточнил:
— Девять… Да, девять. Я всех изнасилованных помню. Всех в лицо опознаю.
— Ну что ж, пошли, — проявил «милость» «плохой полицейский» и пропел нещадно фальшивя: «Жил-был у бабушки серенький козлик, серенький козлик, серый козел…».
«…Остались от козлика рожки и ножки», — мысленно окончил детскую песенку он, Алелин, и добавил уже от себя: — Сядет надолго Эдик Козел».
Нагнав страху на подозреваемого, пешком направились в отдел, до которого было не более трехсот метров. Но это, если по прямой… Только прямой дорогой опера никогда не ходили. Да и прямых дорог не было… Пришлось кружить.
Доставив подозреваемого Козловского Эдуарда Иосифовича в отдел, попросили помощника дежурного, так как сам дежурный уже «притух» в комнате отдыха, поместить его временно в КАЗ.
— Надо хоть «червячка» заморить. С самого вечера ни «маковой росинки» во рту не было.
Помдеж был парень свойский. Он без лишних слов, по мимике оперов поняв, кто такой потенциальный клиент. И поместил Козловского в одну их камер, предварительно досмотрев его и заставив вынуть шнурки из туфель.
— У него рука правая слегка поранена… о шипы, когда Журавлика нашего хотел пустить в «отключку». Ты уж посмотри, — поведал Григорьев небрежно, — может йодом прижечь?
При ярком электрическом свете серьезных повреждений на ладони Козловского видно не было. Так, припухлость и небольшое покраснение с серым пятнышком запекшейся в корочку крови на нижней части ребра ладони. Да неглубокая царапина рядом.
— Пустяки! — отреагировал помощник дежурного. — От такого не умирают. Сейчас йодом на всякий пожарный прижжем — и готово! По мне, так таким козлам не только руки лечить, а отрубать их надо… Вместе с мужскими причиндалами!
— Посиди, Эдик, подумай, почувствуй прелесть камерной жизни, пока мы кабинет к допросу твоей персоны подготовим, — наставлял Григорьев Козловского.
В это время помощник дежурного достал аптечку и густо, не жалея йода, смазал царапины на ладони подозреваемого.
— Заживет, как на собаке…
— Мне бы врача, — попросил Козловский заискивающим голосом. — Ведь обещали…
— Обещанного три года ждут, — отрубил помдеж. — К тому же первая медпомощь уже оказана.
— Будет необходимость — предоставим и врача, — смягчил категоричность помощника Григорьев.
— Ладно, Александр Кузьмич, идите, я тут сам разберусь, — отреагировал помощник.
Не любил помдеж, когда другие вмешиваются в его дела, пусть и опера.
— Иди, гнус, отдохни, — водворяя Козловскому в камеру, дал на прощание он легкого тумака в спину. — А то, насилуя женщин, наверное, очень устал. Говорят, что один половой акт мужчине обходится в такое количество энергетических затрат, как разгрузка вагона угля. А тут выходит, что ты не один вагон разгрузил. Целый эшелон…
С этими словами втолкнул в слабо освещенное тускловатой и почти невидимой из-за углубления в стене и защитных металлических сеток лампочкой помещение. Новое обиталище Козла представляло собой бетонный параллелепипед полтора метра шириной, два метра длиной и два с половиной метра высотой. Вдоль шершавых стен, без единого окошка в них, располагались деревянные нары.
Камера уже до отказа была набита разношерстными нарушителями, полулежащими и полусидящими как на нарах, так и на бетонном полу. Свежеиспеченному обывателю тут же в нос ударила плотная, едва не до прямой осязаемости, волна, насыщенная неистребимым запахом спиртного перегара и пота множества давно немытых мужских тел. На милицейском жаргоне такой «букет» был окрещен емким словом «духман». Почувствовав крутой духман, каждый человек непроизвольно испытывает позывы тошноты и рвоты. Козловскому стало дурно, и он заколотил в захлопнувшуюся за ним металлическую дверь:
— Выпустите, пожалуйста… Помру, задохнусь…
— Ничего, цел будешь, — вяло отреагировал помдеж. — Таким козлам тут только и место. Может, потеряешь охоту баб насиловать…
Чутко дремавшие обитатели камеры, как только помдеж начал возиться с замками на двери камеры, заволновались, возмущаясь предстоящим пополнением.
— И так дышать нечем!
Но когда услышали, что новым обитателем узилища будет насильник, чуть ли не хором завопили:
— Давай, давай его сюда, начальник! Счас поговорим по-свойски! Поинтересуемся, как это он, падла, наших жен и дочерей насильничал…
Поаккуратней, однако… — предостерег помдеж особо ретивых. — Не стоит искать на свои задницы новых приключений.
Не беспокойся. Все будет тип-топ… Мы только малость помнем его, бить не станем…
В России испокон веков не любили насильников, ни в обществе, ни в местах заключения, и Козловский об этом узнал на собственной шкуре. Еще как узнал!
Сбыв помдежу подозреваемого, Григорьев, Журавликова Анастасия и он, Алелин, поднялись на второй этаж, в свой родной кабинет, обставленный по-спартански, самым необходимым. Два однотумбовых стола из ДСП коричневого цвета напротив оконного проема. Со столешницами, прикрытыми квадратиками оргстекла, под которыми цветные календарики и разные несекретные бумажки. Два сейфа по углам. Пяток расхлябанных разномастных стульев у правой со стороны входа стены, да еще два, поновей и покрепче, за столами, для самих хозяев кабинета. Желто-коричневый, под паркет, линолеум на полу, обклеенные блеклыми обоями стены, давно не стиранные гардины, сдвинутые на края оконного проема, да небольшой, исполненный путем выжигания по дереву, портрет Дзержинского над столом Григорьева. Вот и все. Да, еще был старый двухстворчатый платяной шкаф, стоявший рядом с дверью, одна половина которого использовалась по прямому назначению: для одежды, а вторая была забита всяким хламом: старыми журналами, амбарными книгами, пустыми бланками, мятыми милицейскими фуражками без кокард, устаревшими кодексами и иным ненужным мусором. Все никак руки не доходили, чтобы провести генеральную уборку и очистить шкаф от хлама. Хотя ежегодно в обязательном порядке проводилось по два коммунистических субботника: весной, перед Первым маем, и осенью, перед празднованием очередной даты Октябрьской революции.
— По такому случаю и по сто грамм не грех пропустить, — хлопнул в ладоши Григорьев. — Кстати, у меня в сейфе, помнится, полбутылочки прохлаждается, и пара бутербродиков с колбаской от обеда…. Как считаешь, Петрович?
— Я — за! А как наша дама?
— А это обязательно? — зарделась дама.
— Как же! Да за первое боевое крещение сам Бог велел! — постарался развеять сомнения молодого инспектора ПДН Александр Кузьмич. — Верно, Петрович?
— Анастасия, чисто символически! — пришлось поддержать Кузьмича. — Ради соблюдения традиции, а не ради «пьянства окаянного» и дури в голове. Дури у нас и без водки хватает…
— Ну, если символически, — согласилась, смущенно улыбнувшись, Настя.
Григорьев достал из сейфа пол-литровую бутылку «Столичной», в которой оставалось примерно треть прозрачной, как слеза ребенка, жидкости. Из ящиков стола вынул три стакана. Разлил экономно, по глотку.
Выпили.
Григорьев и он — залпом, чисто по старой офицерской традиции. Журавликова — маленькими глоточками, давясь и поперхиваясь так, что выступили слезы.
— Ну, подруга, ты и даешь? — удивился Григорьев. — Будто сроду не выпивала, а водку в первый раз видишь?
— А я и не выпивала… Ну, если только шампанское… и то на Новый год… немножко.
Пока двигались пешком в отдел, боль, испуг и напряжение последних часов прошли, и Анастасия успокоилась, почувствовала себя куда уверенней, чем это было сразу после нападения на нее.
— Извини, шампанского не имеем! — пошутил Кузьмич. — Чем богаты, тем и рады!
— И куда только наша молодежь идет? — поддержал коллегу с шутливым сожалением на лице, откладывая в сторонку полбутерброда.
За первой порцией могла последовать вторая, а закуси, как всегда, было маловато.
— В милиции так нельзя, — принялся наставлять молодую сотрудницу Григорьев. Причем так же горячо и напористо, как совсем недавно наставлял ее по правилам личной безопасности. — Сама жизнь заставляет выпивать. Не пить, а именно: выпивать. Ибо без этого можно с ума сойти, с катушек слететь, крышей тронуться… Так, Анастасия, дело не пойдет… — весело метал лапшу на уши. — Придется нам с Петровичем шефство над тобой брать, чтобы не потерять боевого товарища раньше срока. Верно, Петрович?
— А что? Я не прочь взять шефство над Анастасией. Так как все красивые дамочки — моя слабость. А красивые инспектора ПДН — само собой!
В эту минуту его глаза лукаво и испытующе встретились со взглядом Анастасии. Та покраснела и опустила глазки долу. Еще не научилась, как ее более опытные подруги из ПДН, и водку пить, и в карман за словом не лезть.
Шутка шуткой, но и тонкий намек на некоторые интимные обстоятельства тоже был. Однако игру хоть и поняли, но не приняли.
— Анастасия, хочешь анекдот о пьющих послушать? — продолжил он, меняя тему.
— Да вы, наверное, как всегда, с «клубничкой»? — то ли согласилась, то ли возразила Анастасия.
— Нет. Без всякой клубники, земляники, — заверил он и, не дожидаясь согласия, продолжил: — Так вот, пьющие делятся на три категории: малопьющие, застенчивые и выносливые.
К его словам прислушались.
— Малопьющие — это те, которые пьют, пьют, и им все мало!
— Ха-ха-ха! — оскалился Григорьев, словно впервые услышал этот «бородатый» анекдот.
— Застенчивые, — продолжал он рассказывать анекдот, — это те, кто, набравшись, идет, держась за стену или за стены.
Улыбнулась и Анастасия. И тут же спросила:
— Если хотите, я угадаю, кто такие выносливые?
— Угадывай, — согласился, не задумываясь, он. — С трех нот…
— Выносливые — это те, кого, когда они напьются пьяными, выносят на руках. Верно?
И засмеялась.
— Верно!
— Иногда выносят не только на руках, но и на ногах, — не удержался от своих комментариев Григорьев.
— Ну что, по второй? — беря бутылку, спросил Кузьмич, ни к кому конкретно не обращаясь. — Между первой и второй — промежуток небольшой, чтобы пуля не успела пролететь… — И плеснул в стаканы по глотку. — За что выпьем?
— За Анастасию, нашу боевую подругу и красивую… — замялся слегка он, подбирая определение, — девушку!
— Согласен! — зыркнул на него лукавыми глазами Григорьев и залпом опрокинул в рот содержимое стакана.
Выпил свою долю и он. Анастасия только пригубила краешек стакана, но пить теплую и отдающую спиртом водку не стала. От первой порции к голове подкатывало снизу, от живота, что-то горячее-горячее, и в ней бежали веселые карусели.
Закусив, Григорьев разлил в два стакана оставшуюся водку.
— Закончим приятное, и примемся за необходимое, — вместо тоста сказал Кузьмич, опоражнивая свой стакан.
— А Настя — молодец! Ты видел, как она умело провоцировала Козла обратить на нее внимание?
— Видел. И хотел подойти к ней и по попке нашлепать за ненужную активность и инициативу. Но теперь, как говорится, победителей не судят. Я только не пойму, как он к ней подкрался? Ведь мы держали ситуацию под контролем!
Как известно, выпитое спиртное, даже не в больших количествах, всегда способствовало разговорчивости. Опера не были исключением из этих правил.
— Мне тоже непонятно. А ты что скажешь? — обратился Григорьев к Журавликовой.
— Я… Я даже не поняла, откуда он взялся. Словно из мрака материализовался. Только удар почувствовала. Даже крикнуть не успела — и уже на земле лежу. Хорошо, что мы с вуалеткой придумали. Она и ватные тампоны смягчили удар. А без этого мог и прибить. Наверное…
— Прибить, не прибил бы, а было бы куда хреновей, чем стало, — согласились с доводами инспектора ПДН.
— В Харькове подобное было, — стал рассказывать Григорьев. — Повадился какой-то маньяк женщин в одном парке насиловать. Как вот у нас Эдик Козел. Только там парки, не нашему чета. Чуть ли не лес! Да… А менты — они и в Африке менты! Ничего иного не придумали, как взять на «живца».
— Как мы, — самокритично поддакнул он.
— Да, как мы… живые люди, — не стал отрицать Кузьмич. — Пустили по парку несколько девушек из ПДН и ну их «пасти». День «пасут», другой «пасут» — тишина. Неделю «пасут» — опять ничего не происходит. И все — потеряли бдительность! Стали с маршрутов на «секунду» отлучаться, пивком баловаться… Словом, пока однажды оперативники «хлеборезками» своими щелкали, насильник и налетел на «подставу». И не просто налетел, но и изнасиловать успел… Нашли бедную дивчину под кустами со связанными за спиной руками и с кляпом во рту, с задранным на голову платьем и порванными трусами. Слава Всевышнему, хоть жива осталась!
— И чем все закончилось? — поинтересовался он, как не странно, но впервые слыша эту притчу, то ли правду, то ли очередную милицейскую байку.
— А ты как думаешь?
— Оперов уж точно разогнали… — не стал уточнять он, куда разогнали оперов.
— ЧП постарались замять, загасить, чтобы не стать посмешищем всему городу, — продолжил Григорьев, — поэтому всех оперативников тихонько понизили в звании и рассовали по другим службам, а инспектора ПДН перевели в какой-то райцентр, от греха и позора подальше. Так-то, братцы!..
— Представляю, что творилось после этого в душе у бедного инспектора ПДН. Но мы свою Настеньку никому в обиду не дадим, — сделал вид, что собирается ее обнять. — Да мы за ее спиной всей грудью!
Анастасия легонько отстранилась от возможных объятий, но шутке улыбнулась.
От выпитой водки, от слов оперативников Настя пуще прежнего залилась румянцем. Только теперь до нее стало доходить, какой опасности она подвергалась.
— Спасибо, ребята, что не бросили меня. Я бы позора не пережила!
— Насть, да ты что? Мы б его урыли там, если бы что… — поняли они состояние девушки, враз посерьезнев. — Не бери в голову. Иди отдыхай в кабинет ПДН. Утром до дома проводим. Нам сейчас надо заняться козликом.
— Да, пора… — потянулся за бутылкой, чтобы убрать ее со стола, Григорьев.
— Я бы хотела присутствовать, — заикнулась Анастасия.
— Нет, это мероприятие не для девичьих ушей и глаз! — чуть ли не в один голос отказали они в просьбе коллеги. — Тут будет мужской разговор! Возможно, совсем не лицеприятный!
И выпроводили инспектора ПДН в ее кабинет. А минут через десять, убрав со стола следы ночного «пиршества», привели или, на жаргоне сыщиков, «подняли» из камеры Козловского.
Эдик был изрядно помят и, казалось, еще больше перепуган, чем в парке. Затравленно озирался по сторонам, вздрагивая от каждого движения оперов.
— Присаживайся, — указав на колченогий стул, бросил Григорьев и уставил свой немигающий взгляд куда-то в переносицу Козловскому. — Надеюсь, разговор состоится?
— Конечно, конечно, — поспешил с заверениями Эдик, задирая вверх голову, чтобы увидеть глаза стоявшего над ним Григорьева. — Я все расскажу. Только, прошу Вас, не отправляйте меня назад в камеру, к зэкам!
— А чем же тебе не пришлись по душе сокамерники? — насмешливо и зло усмехнулся Кузьмич.
— Грозились «опустить» там же, в камере. Неужели такое может быть… тут, в милиции?
— Может! Не в милиции, а в камере, гусь ты наш лапчатый, взламыватель бабьих «сейфов»! В камере все может… Однако, достаточно лирики на отвлеченные темы, возвратимся к нашим делам. Слушаем внимательно.
И впился в Козловского своими немигающими колючими глазами.
Часа полтора Эдик Козел рассказывал о своих «подвигах», с подробным описанием потерпевших, мест и способов совершения преступлений, дат и времени. Если с состоянием психики у него возможно и имелись какие-нибудь отклонения, то с памятью было все нормально. Рассказывал он подробно и обстоятельно, то и дело возвращаясь к той или иной пропущенной детали, или уточняя какое-то обстоятельство.
Он, Алелин, взявшийся записывать его показания в бланк протокола допроса свидетеля, едва успевал. Иногда приходилось останавливать «соловья-разбойника» и просить повторить эпизод или отдельные детали. Эдик охотно соглашался. И вновь «пел и пел». Нужды в каком-либо прессинге не было абсолютно. Только успевай, пиши.
В качестве поощрения не ограничивали в куреве. И когда у Эдика кончились свои сигареты, пришлось делиться тем, чем располагал Григорьев. У него, Алелина, как некурящего, сигарет не было. Вообще-то, как опытный оперативник, он иногда покупал пачку «Примы» и что-нибудь с фильтром. На всякий случай. Но в этот раз, как назло, запасы кончились. Пришлось отдуваться одному Кузьмичу.
Часам к четырем утра допрос был окончен. Эдик внимательно прочитал протокол, и внес некоторые уточнения, которые пришлось вписать. После чего в конце протокола написал собственноручно, что с его слов с учетом уточнений, записано все верно и им прочитано. И расписался на каждой странице под текстом.
— Ну, все! — с облегчением констатировал Григорьев, которому так хотелось подремать хоть часок.
— Как все? — осмелел Эдик. — А явку с повинной? Вы же мне обещали…
Явка с повинной, хоть и сокращала срок наказания, однако, всегда принималась судом во внимание, как одно из доказательств виновности лица, ее давшего.
— Раз обещали, то пиши! — сказал без особого энтузиазма Григорьев и добавил уже для него, Алелина: — Побудь с ним. Я пойду умоюсь, а то, чувствую, прямо за столом усну.
Пришлось дать несколько чистых листов писчей бумаги и ручку и ждать, пока Козловский изложит свои криминально-сексуальные похождения. Эдику отправляться в камеру не хотелось, и он, с присущей ему педантичностью, неспешно излагал их. Явно не торопился в общество сокамерников.
Чтобы не заснуть, он и Григорьев принялись поочередно ходить в туалетную комнату и освежать лицо и голову струей холодной воды из крана. Взбодрившись, писать на имя начальника рапорта с изложением обстоятельств задержания гражданина Козловского, подозреваемого во множественных изнасилованиях.
Когда в восемь часов в отдел прибыл начальник отдела Фокин Антон Павлинович, то материалы о задержании подозреваемого, его явка с повинной и показания на бланке протокола допроса свидетеля о совершении им девяти изнасилований, уже лежали в полной готовности в папке дежурного, в ожидании доклада. Там же лежала и пояснительная записка, что по пяти эпизодам ранее были возбуждены уголовные дела, находившиеся в производстве следователей Ленинской прокуратуры.
Подполковник милиции Фокин на должность начальника отдела милиции был назначен недавно, после выхода на пенсию прежнего начальника, всеми уважаемого полковника Воробьева Михаила Егоровича. Потому он только притирался к коллективу и нуждался в исчерпывающей информации.
— Молодцы! — было первой реакцией подполковника Фокина, когда ему доложили о задержании подозреваемого. — Молодцы! Всех к поощрению! Весь дежурный наряд!
— Да мы, вроде бы и не при чем! — за себя и за помощника заикнулся любящий справедливость и порядок оперативный дежурный Маслов Егор Афанасьевич, майор милиции и старый служака.
— Все — при чем! — поспешил успокоить совесть дежурного Фокин. — Зря, что ли, день и ночь бегали, как гончие, всем личным составом по парку и его окрестностям в поисках этого насильника? Зря, что ли, нагоняи каждый день получали из УВД и прокуратуры? Нет, не зря!
Потом быстренько рассмотрел накопившиеся за прошедшие сутки материалы, мелких нарушителей, и чуть ли не вприпрыжку побежал по лестнице наверх, к себе в кабинет. Как же, не терпелось доложить высокому областному начальству о том, что под его чутким и умелым руководством раскрыт ряд тяжких преступлений и задержан насильник, который дал полнейший расклад не только по тем преступлениям, что были уже зарегистрированы, но и по еще неизвестным. Знал бы Фокин, что гражданин Козловский не просто Эдик Козел, но и родственник крупных шишек, прыти бы поубавил. Однако опера о данном обстоятельстве предпочли не распространяться, потому, не зная этого, подполковник милиции и пребывал в радужном настроении.
В девять часов, как только на работу пришли сотрудники прокуратуры, подозреваемого Козловского, под конвоем отправили в прокуратуру для выполнения с ним необходимых следственных действий. А «молодцы» — два оперативника и инспектор ПДН Журавликова — со спокойной душой и чистой совестью от сделанного дела, поехали отдыхать.
Все были в приподнятом настроении. Да и как не быть, если сразу столько тяжких преступлений раскрыли!
Но когда пришли в отдел на следующий день, то узнали, что Козловский не то что не арестован, но даже не задержан в порядке статьи 122 УПК РСФСР, как подозреваемый!
— Это как понимать? — спрашивали друг друга опера в полном недоумении.
— Это надо понимать так, как я и предполагал… — мрачнел Василенко Слава. — Наверное, задницами о столы облокачивались, когда козла Козловского кололи, — пошутил он мрачно. — А это, говорят, дурная примета: удачи не будет!
— Да не садились мы на столы, и задницами о них не облокачивались, не опирались! — не скрывали негодования они.
Впрочем, понимали, что Славик тут ни при чем, как ни при чем и всевозможные приметы. Совсем другие дурные причины начали просматриваться во всей этой возне и кутерьме.
— Да я это к слову…
И не было уже энтузиазма и охотничьего азарта в глазах начальника отдела. Да и глаза он старался отвести в сторону, чтобы не смотреть в удивленно-напряженные лица оперов.
— Эх, ребятки, подставили вы меня крепко…
— Чем же, товарищ полковник? — горячились они. — Мы же кучу преступлений раскрыли!
— Говорят, что перестарались… Мол, пытали… Шилом в ладонь кололи… в камеру к зэкам подсаживали… Козловский заявляет, что оговорил себя под пытками…
— Но это же чушь! Чушь собачья! Мы его и пальцем не тронули.
— Не знаю. Может быть…
— А его явка с повинной?
— Оговор…
— А нападение на Журавликову?
— Оперские штучки…
— А опознания потерпевшими, очные ставки с ними?
— Потерпевшие не опознают… Твердят, как попки, что нападение происходило сзади, и они не могли разглядеть и запомнить лицо нападавшего.
— Даже те, которых он имел в позе буквы «зю» в ональное отверстие?
— Даже эти!
— И те, которым он чистил зубы своей кожаной «зубочисткой»?
— И эти тоже!
— Да что же они, все враз куриной слепотой заболели?!!
— Может быть…
— Ну, и дела!
— Некоторые уже встречные заявления написали… или пишут, что никто их не насиловал, а они сами по собственной воле вступили в половой контакт с Эдиком, — долбил оперов начальник отдела.
— Так все-таки вступили?
— Добровольно и без насилия…
— А вещдоки: все эти изорванные трусики, платьица? Мазки спермы и крови?..
— Да никто ничего и не рвал…
— А заключения экспертиз? В том числе и о наличии телесных повреждений?
— А никаких экспертиз и не было…
— Это как не было?
— Да так: не было, и все!
— Но были же акты СМЭ! Сами видели!
— Были да сплыли… к тому же акты судебно-медицинских исследований еще не являются экспертизами…
— А уголовная ответственность потерпевших за заведомо ложный донос, на основании которого были возбуждены уголовные дела; за дачу заведомо ложных показаний… Это как?
— Да так: добросовестно заблуждались… А теперь раскаиваются! И уже прощены.
— Связи и деньги?
— Не знаю…
— Превосходно! Получается, что мы ни с того, ни с сего схватили в парке мирно гулявшего Козла, искололи его шилом и заставили оговорить себя по девяти эпизодам, из которых о четырех мы — ни слухом, ни духом… А?
— Отвратительно! В отношении вас самих возбуждено дисциплинарное преследование. А там — и уголовное не за горами!
От начальника отдела кинулись к следователю прокуратуры, которому были переданы все дела по изнасилованию в парке.
— Почему не задержал, не арестовал? Ведь Козел дал полный расклад!
— Если бы вы видели, что вчера творилось в прокуратуре… — кивал головой на потолок и разводил руками.
— Прокурор?
— И он тоже. Но, вообще-то, команда шла с самой верхотуры… Се ля ви, парни! Сочувствую, но помочь ничем не могу… И запомните: я вам ничего не говорил.
Понимая, что в отделе никакой помощи им не будет, кроме сочувствия товарищей, решили обратиться напрямую к начальнику УВД. Уж кто-то, а начальник УВД должен помочь своим оперативникам.
Но начальником УВД уже был не генерал-майор Панкин Вячеслав Кириллович, который за оперативников всегда стоял горой, а совсем другой человек. Совсем другой, с другом душком… И, кстати, плохо кончил. Застрелился в собственном кабинете. Но это позже, а пока он отмахнулся от оперов как от надоедливых мух.