Раньше, бывало, и Милий Алексеевич что помнил, раньше в праздники, церковные и атеистические - "без разницы" - дворник обходил квартиры, поздравлял, желал доброго здравия, ему подносили тарелку с граненой стопкой и закуской, неизменно включавшей маленький, как мизинец, крепкий огурчик не захочешь, а выпьешь, лишь бы нежинским похрустеть... Когда страна имеет потомственных дворян, она имеет и потомственных дворников, что не так уж и плохо. В доме, где жили Башуцкие, век свековал Ипатыч. Он был нумизматичес-ки стар, как тяжелый екатерининский пятак. Он сиживал во дворе на табуретке вприслон к единственному дереву, черному, как головешка. Зимой и летом он вбухивал ревматические ноги в огромные валенки времен Шипки и покоренья Плевны. Старожилы говорили, что отцы-деды Ипатыча тоже дворничали. Милий Алексеевич не удивился, когда статский советник фон Фок, выйдя из кареты, вопросительно взглянул на саврасого бородача: "Ну-с, Ипатыч, нынче тоже приклеивался?" - "Точно так, Кинстантин шастал",рапортовал Ипатыч; он стоял во фрунт, шапку держал на ладони вытянутой руки, как солдат на молитве. "Экий болван",- резюмиро-вал фон Фок, отирая ноги на каменном крыльце скромного особняка в Малой Итальянской.
Можно в сердцах ругнуть болваном прохиндея-полицейского. Бывало, и всемогущий граф Аракчеев ругался: болван квартальный за каждым шагом следит; третьего дня цыркнул, так он в мелочную лавку юркнул, а вчерась опять увязался... Ругнуть можно, нельзя пренебречь доносом. Ушлый Константинов донес, что Бенкендорф отдал-де приказ следить за государем императором. Разумеется, вздор! Но Максима Яковлевича уже осведомили: петербургский обер-полицмейстер отрядил нарочного в Кремль, в Малый дворец - в собственные руки. Само собой, его величество отвергнет навет на адъютора своего, друга-пособника. Однако государю не секрет: шпионы Бенкендорфа суть шпионы фон Фока.
Ежели объяснять то, чего не было,- учреждение слежки - сугубым усердием ради охранения государя, придется объяснять и отсутствие высочайшего соизволения на слежку. Конечно, мыльный пузырь лопнет, но покамест витает, радужно дрожа, пред цепенящим взором императора, не остается ничего другого, как цепенеть.
Фон Фок доверял интуиции. Интуиция уверяла фон Фока, что государь его не любит. Бог весть почему, по какой причине, не любит, и баста. Максим Яковлевич не ошибался; Милий Алексеевич знал об этом из дневников Пушкина. И вот статский советник цепенел, отчего казался совершенно невозмутимым. Он грел ноги у камина и полировал ногти. Нет, фон Фок не думал о красе ногтей, как отнюдь не всегда думают о благочестии, перебирая четки, а думал о подозрительности государя и находил объяснение, пограничное с оправданием.
Бабка убила деда. Отца удавили. А потрясение 14 декабря? Да, злодеи казнены, злодеи осуждены, однако "вторые Рылеевы" зовут к топору. Он сам, фон Фок, в недавней депеше сообщал в Москву, правду сказать, мало веря тому, что сообщал,- по дороге в Сибирь государственный преступник Трубецкой, воспользовавшись отлучкой фельдъегеря, сказал жене станционного смотрителя: "Ничего! В Москве человек десять наших, им поручено управиться с государем".
Соединив мысленно и наследственные впечатления его величества и свои же сообщения его величеству о предполагаемых поскребышах-заговорщиках, а теперь и донос прохиндея Констан-тинова, эстафетой отправленный обер-полицмейстером, Максим Яковлевич почувствовал себя скверно и как бы сделался схож со своим давним покровителем де Сангленом. Отстраненный от дел тайного надзора, Яков Иванович ничего на свете так не боялся, как тайного надзора. Тогда это представлялось комическим. Теперь воображение, редко посещавшее фон Фока, разыгралось.
Он выпил два стакана киршвассера, выкурил трубку душистого кнастера и, обретая душевное равновесие, изготовился к контратаке, главное направление которой плотно вместилось в контекст прошлых деист Бенкендорфу, а значит и государю. Направление было такое: приверженцы бюрократии тщатся умалить в глазах его величества и всего благонаме-ренного общества репутацию высшего надзора. Фон Фок написал: органов. Милий Алексеевич поежился. Максим же Яковлевич фон Фок перебелил депешу-жалобу.
"Я должен поговорить с вашим превосходительством об одном обстоятельстве, настолько же нелепом, как и неприятном во многих отношениях. Полиция отдала приказание следить за моими действиями и за действиями органов надзора. Полицейские чиновники, одетые во фраки, бродят около маленького дома, занимаемого мною, и наблюдают за теми, кто ко мне приходит. Положим, мои действия не боятся дневного света, но из этого вытекает большое зло: надзор, делаясь сам предметом надзора, вопреки всякому смыслу и справедливости - непременно должен потерять в том уважении, кое ему обязаны оказывать в интересах успеха его действий.
Можно контролировать мои действия - я ничего против этого не имею, даже был бы готов одобрить это,- но посылать подсматривать за мною и навещающими меня лицами таких болванов, на которых все уличные мальчишки показывают пальцами,- это слишком уж непоследовательно, чтобы не сказать больше.
Между тем средства, которыми располагает полиция, неисчислимы, тогда как средства надзора, напротив, очень ограничены. Полицейское начальство имеет право карать тотчас без всякого следствия. Вот это-то и есть то бесценное преимущество, которого недостает надзору. Круг действий последнего недостаточно обширен, потому что и средства его ограничены; деятельность его могла бы быть гораздо шире без тех препятствий, которые ставит ему полиция, руководствующаяся в этом отношении своим принципом и служебной завистью".
А тебя, сударь, не гложет зависть? Незлобивый очеркист обозлился на фон Фока: "органы". Ничего не скажешь, зеку звук несносный.
Но зависть не когтила фон Фока. Прежде стоял слева от левши де Санглена, теперь стоял справа от правши Бенкендорфа. Незаменим. Не сегодня завтра - действительный статский, чин генеральский. Служебной зависти не зная, он знал высокие порывы. Правитель дел, он правил бал и, случалось, не давал хода делам, коли доносили на людей просвещенного, по его меркам, образа мыслей. В камин, в пылающий камин... Ипатыч, обутый в валенки, барин не терпит шума, дворник Ипатыч, мягко ступая, приносил дрова и железным совком выгребал золу.
Ценитель штрихов и деталей, Башуцкий не желает замечать, что Ипатыч по совместитель-ству истопник и сторож. Этот фон Фок не держит многочисленной прислуги, живет жалованьем, значит, на руку чист. Ничего не желает замечать Милий Алексеевич. Все заслонила фон Фокова подлость - "проучить при первом удобном случае".
Врешь, сударь, ты черный завистник! "Его величество дал Пушкину отдельную аудиенцию, длившуюся более двух часов..." У Трубецкого, государственного преступника, есть в Москве и родственники и друзья, но эмиссаров нет. Эмиссары-стукачи - твоя докука, Максим Яковлевич. ("Москва наполнилась шпионами" - это не Башуцкий, это - Башуцкому кго-то из твоих, фон Фок, современников.) И один из них... как бишь?., не фамилия, а сливочная помадка из довоен-ного "Норда" на Невском... да, Локателли, осведомил о двухчасовой аудиенции с глазу на глаз. Пушкина привезли из Михайловского, он был в мятом дорожном костюме, небрит. Государь принял Пушкина в кремлевском Малом дворце. "Здравствуй, Пушкин, доволен ли ты своим возвращением?" А тебя, просвещенного борца с бюрократией, никогда не удостаивал и минутой. И все твои органы, включая срамной, снедает, свербит зависть. Ты сразу же пишешь Бенкендор-фу. Пишешь так, будто высказываешь не свое мнение. О, ты очень внимателен "к общему мнению". Оно умнее Вольтера с компанией, повторяешь ты вслед за Талейраном. Не дашь ему сражения и не посадишь в тюрьму, повторяешь ты вслед за Наполеоном. И с дальним прицелом добавляешь: общественное мнение ни с кем не советуется, но к общественному мнению нужно обращаться за советом. Вот почему ты пишешь Бенкендорфу о Пушкине, храня и в подлости осанку благородства: говорят, что... Говорят, что он "презирает людей", говорят, что он "честолюбец, пожираемый жаждой вожделений"; "как примечают, имеет он столь скверную голову, что его необходимо будет проучить при первом удобном случае". И ты вздыхаешь, как добродетельный Тартюф: "Он не оправдает тех милостей, которые его величество оказал ему".
Вообще и нечто, темна вода во облацех, ничего крамольного? Черта с два, моралисты из органов перво-наперво указуют на моральную неустойчивость. Сучий ты сын, и потроха твои сучьи. Ну, тряси, тряси колокольчиком, зови нарочного.
Ипатыч проводил фельдьегеря: "Бог в помощь". Поскреб саврасую бороду: "Такое колесо до Москвы доедет". Малую Итальянскую пеленали потемки. Но там, ближе к Литейному, был свет в оконце. Не Шилов ли, букинист? Нет, Федор Григорьевич еще не родился. Малая Итальянская еще не улица Жуковского, это потом, много позже, а сейчас мерцает оконце в будке благоприя-теля дворника Ипатыча.
Заслышав шаги, благоприятель сипло кричит: "Тойд?!"
Возглас этот не загадка петербуржцу: "Кто идет?!" Знамо кто, дворник Ипатыч топает на посиделки. Давний приятель с недавнего времени - приятель закадычный. Греха в том нет. От барина и на престольный не дождешься, тверезого ума барин, письменный. А тут... Эдаких будок в Питере-городе без малого сотни три, сталоть, будочников-стражей без малого тыща. Но их благородие к этой вот приклеивается, барином интересуется господин Константинов. Греха в том нет. А фельдъегерь, поди, на Большую рогатку выскочил, по Московскому тракту гремит. Казенная служба шкуру выдубит, на барабан сгодится.
22
Депеши фон Фока читал Бенкендорф за кофием.
Фон Фок полагал, что генерал пороха не выдумает, Америку не откроет, но и не закроет. Бенкендорф полагал так: рассуждения фон Фока есть его, Бенкендорфа, собственные, лишь вальсирующие ловчее. Они были квиты.
Читая последнюю депешу, писанную, как всегда, бисерно, Александр Христофорович сообразил, какой червь гложет Максима Яковлевича. Но не рассмеялся. Он тоже не прыгал до потолка оттого, что пиит удостоился столь продолжительной аудиенции, и притом с глазу на глаз. Но... "проучить при первом удобном случае"?! Грубо и плоско, как ногти этого обладателя бисерного почерка. Он, Бенкендорф, видел Пушкина после высочайшей аудиенции. Пушкин был в слезах, то были слезы благодарности. Не оправдает милостей, которые его величество оказал ему? Каков фон Фок! Невозмутим от "а" до "z", и вдруг - a bas*. Полноте, мой друг. Он, Бенкендорф, от имени государя обращался к Пушкину: как надобно поступать, чтобы учить, а не проучивать? Пушкин ответил запиской "О народном воспитании". Вопросительными знаками несогласия испещрил государь эту записку. Справедливо. Есть, однако, соображения дельные, сообразные нашей отрасли. Благомыслящие люди, пишете вы, все больше сознают пользу надзора как оплота на пагубных путях преступлений и испорченности; уже поколеблены нравственные силы нашего доброго народа. Доносители, пишете вы, могут преследовать личные выгоды, зато только посредством доносов выясняются такие ужасы, о которых мы никогда бы не проведали; к тому же многие из ужасов совершаются под покровом буквы закона. Прекрасно, мой друг, очень хорошо. А начинать надо ad ovo**. Он, Бенкендорф, лучше, чем фон Фок знает гнусную запущенность кадетских корпусов. Пушкин, человек невоенный, хватает через край: из кадетов, мол, выходят не офицеры, а палачи. Сказано, черт возьми, ради красного словца. Впрочем, куда важнее другое. Вот замета человека, возвращающегося к здравому смыслу,- нужна полиция, составленная из лучших воспитанников! Правда, и тут его величество выставил знак вопроса. Даже два. Однако, смею полагать, Пушкин прав. Именно из лучших. Из добромыслящих. И пусть себе Пушкин нынче читает друзьям поэмку про Годунова, есть аллюзии, но аллюзии, мой друг, пустяки...
* Долой, прочь (фр.).
** От яйца, с самого начала (лат.).
Едва внутренний монолог Бенкендорфа коснулся Пушкина, как внутренний голос Башуцко-го возмутился. "А bas!" - крикнул он генералу-жандарму. Мерзавец смеет брать в союзники Пушкина! Эдак ведь в случае с Полежаевым сошлешься на другой совет, высказанный в той же записке: "За найденную похабную рукопись положить тягчайшее наказание..." "Пустяки..." растерянно повторил Башуцкий и, словно спасаясь, принялся искать, что же такое имел в виду Бенкендорф, покончив с утренним кофием.
Нашел:
На площади, где человека три
Сойдутся глядь лазутчик уж и вьётся.
А государь досужною порою
Доносчиков допрашивает сам.
О, смысл слов, оттенки и переливы! Шпионы, доносчики - одна погудка. Разведчики, патриоты-осведомители - вроде бы иная. Как Бернстайн и Бернштейн. Погладит американский конгрессмен по шерстке, читаешь в газетах: Бернстайн справедливо отметил... Тронет против шерстки, читаешь: Бернштейн клеветнически утверждает... Семантика, граждане, зыбкая семантика, а донце твердое.
"Реакционное царствование Николая Первого, получившего зловещее прозвище Палкина..." - нехотя перечитал Башуцкий начало своего очерка. Никакой "семантики", так, скукоженные поганки, невмоготу даже чернилам, едва высохли и уже не мерцают.
"...В сентябре 1826 года было официально объявлено учреждение Третьего отделения собственной его императорского величества канцелярии. Вкратце представим читателю организационную структуру ведомства синих тюльпанов".
Милий Алексеевич поворошил выписки из научного трактата о политических институтах крепостнического самодержавия. И будто зубы заныли... Не сыграть ли в три листика с Мудряком?
23
Такие монографии давно набили оскомину Милию Алексеевичу. От них веяло сумраком снежных равнин. И вертелось на языке: "С своей волчихою голодной выходит на дорогу волк". Сейчас, однако, надо вникнуть в его намерение перекинуться в картишки именно с Павлом Петровичем Мудряком, и притом именно в три листика.
Жильцы коммуналки на улице Плеханова догадывались, что экономист стучит: коренные ленинградцы на сей счет угадчивы. Шашни Мудряка с Веркой Касаткиной догадок не требовали - малец удался в папашку, жильцы подхихикивали: "Бо-ольшой Мудряк вырастет".
Башуцкий не лишен был представления о легионах сексотов на елисейских полях спелого социализма. Но обвинить кого-либо, пусть и про себя, обвинить по наитию полагал ужасным. В его отношении к стукачам не было ни "Бернстайна", ни "Бернштейна" - было немеркнущее, лагерное: розовая пена на синюшных губах стукача, задушенного под нарами.
Поскребыша гражданки Касаткиной он вроде бы и не замечал. Мудряк обижался. Не то чтобы лично, а за все наше монолитное общество, ведь мальцу жить при коммунизме. Зато Башуцкий замечал другое: внешнее сходство Павла Петровича с Павлом Петровичем. Мудряк был не одинок. Представителей этой породы, двойников императора Павла Первого, Башуцкому случалось опознавать в подюродних поселках, и всегда в чайных, где лишь шпион-новичок спросил бы стакан чаю.
Когда Милий Алексеевич простыл и занемог жестоко, этот Мудряк вдруг выказал деятельное милосердие - и молоко приносил, и хлеб, и в аптеку однажды сбегал. Милий Алексеевич был растроган. Он виноватил себя в подозрениях. Может, и Павел Первый был не так уж и плох, как его малюют мемуаристы.
Ну, хорошо. Положим, в намерении перекинуться в картишки с Мудряком было что-то вроде извинения. Но остается непонятной, даже таинственной мысль о трех листиках. В картежном смысле круг знания Милия Алексеевича исчерпывался игрой в "очко". О трех листиках не имел он ни малейшего понятия. Однако вот уже и ударял согнутым пальцем в стену.
Мудряк будто из-под пола выскочил. С минуту удивленно смотрел на Башуцкого и развел руками. Он тоже не имел понятия, как играют в три листика. Милий Алексеевич, сознавая всю глубину своего дурацкого положения, улыбался соответственно. "Может, закусим? - вкрадчиво сказал экономист.Живем, живем...- Он подумал, прибавил веско: - Как друг, товарищ и брат..."
Экономист соорудил холодный ужин. Миловидно-блеклая Верочка, пораженная щедростью сожителя, распечатала пачку грузинского: Мудряк заваривал дважды в месяц - с аванса и в получку. Деликатно молвив "Кушайте на здоровье", она удалилась.
У Мудряка был Милий Алексеевич впервые. Он увидел фотографию Хемингуэя, похожею на гарпунщика полярных морей. Глянцевитый отблеск экзотически пеcтрогo настенного календаря напомнил Башуцкому школьные вожделения, когда ты готов отдать все на свете за колониальные почтовые марки. Увидел он и старенькую этажерку с бамбуковыми, как лыжные палки, вертикальными стойками. У них дома была такая же; этажерку пригнетали тяжелые, словно фасад Общества взаимною кредита, тома Шиллера, Шекспира, Пушкина, покойная мама продала эти Брокгаузовы издания, когда ее ненаглядный Миличка... Книг у Мудряка не было, была стопка журналов "Здоровье", что-то по технике безопасности и "Вопросы ленинизма", о которых следовало говорить, как о Коране: если в других книгах писано то же, что в этой, они не нужны; если другое, они подлежат кремации.
Мудряк витийствовал, как парторт учил, что жить, как Милий Алексеевич, нельзя, а нужно жить, как все советские люди, коллективом, а раз уж так получилось, что он, Башуцкий, не служит, значит, коллективом ему коммуналка, а он, Башуцкий, не уважает, нехорошо противопоставлять себя коллективу.
Мудряк, кажется, понимал, что мелет чушь, и потому подмигивал и прищелкивал пальцами; обращался к Милию Алексеевичу на "ты", но это было не внове Милию Алексеевичу: люди, вовсе с ним незнакомые, чаще всего говорили ему "ты", и он не одергивал, а только как бы немножко конфузился за них, "тыкающих".
Покончив с рассуждениями пропагандистскими, Мудряк привел пример агитационный, сводившийся к тому, что вот ты, Милий Алексеевич, на прошлой неделе едва концы не отдал, чуть в ящик не сыграл, а стакан воды подать некому было. Милий Алексеевич пустился благодарить. Мудряк остановил его известной сентенцией: "Каждый бы на моем месте...".
Тут-то и выяснилось, что сосед, будучи "на своем месте", заглядывал к Башуцкому и в те дни, когда Милий Алексеевич плавал в полубреду. "А друг твой, писатель, так и не пришел, нечего сказать, инженер человеческих душ",- Мудряк, глядя на Башуцкого, постучал вилкой по тарелке, что, надо полагать, было знаком строгого осуждения сердечной черствости писателя, совершенно неизвестною Милию Алексеевичу.
Он ничего не понимал. Друзей-писателей у него не было. "Ух, какие мы скромные, какие мы скромные,- покачал головой Павел Петрович.- Да ты, Милий Алексеич, звал, звал: "Герман, Герман..." Он, этот Герман, на Марсовом живет, рядом с моей конторой, мне его показывали, ничего вроде бы мужик, а вот нет того, чтобы больного друга навестить".