Лука Лукич продолжал службу в Инженерном училище. Заканчивая лекции, по обыкнове-нию, декламировал юнкерам страницу из книжки "Пагубные следствия игры". Однако то уж была чистая педагогика, ибо дома, во флигеле на Шестилавочной, Лука Лукич, случалось, бостонил по копеечке с коллежским регистратором Башуцким.
Главнейшие достоинства архивариуса заключались, во-первых, в том, что тот никогда не предлагал пароле, то есть увеличения ставки в игре, а во-вторых, с неизменным вниманием выслушивал историю освобождения Луки Лукича из узилища. Историю достоверную от альфы до омеги.
К слушанию призывалось все семейство - приятно располневшая Шарлотта, дочери, сын Николенька; будущий полковник лейб-гвардии ловко выкидывал деревянным ружьецом уставные артикулы.
Лука Лукич не был, что называется, реабилитированным - получи справку и валяй к мурластому за штампиком: "Паспорт выдан". О нет, были восстановлены честь и достоинство.
Подполковник (да-да, уже подполковник) Германн хотел, чтобы эта история, сохранившись в роду как предания у эскимосов, свидетельствовала о том, что за царем служба не пропадет. К тому же, переживая ее в сотый раз, он испытывал очистительное умиление, столь необходимое в прозаической обыденности.
"В вас принял участие великий князь",- сказал Дубельт, имея в виду Михаила Павловича, младшего брата государя. Будучи генерал-инспектором корпуса Военных Инженеров, великий князь не терпел посягательств даже Отдельного корпуса жандармов. Он счел, что носовой платок с монограммой "Л. Л. Г." не уличает его обладателя ни в чем, кроме опрятности. И повторил неоднократно сказанное: "У меня в корпусе есть шалуны, но либералов нет!" И пожаловался на синих тюльпанов старшему брату: дескать, воспользовались отсутствием Александра Христофоровича...
Великий князь принял Германна в Михайловском дворце, в том огромном кабинете, что позади Штыковой залы. Дубельта не пригласил, адъютанты отсутствовали. Они были одни. Привстав на цыпочки, великий князь поцеловал пылающую голову капитана. Рассмеялся: "Тот не офицер, кто раз пять у меня на гауптвахте не сиживал". Германн, сколь ни удивительно, нашелся ответом: "То у вас, ваше императорское высочество; у них одного раза с лихвой"."Ну, не сердись,- опять рассмеялся великий князь.- Отдыхай неделю. Я пришлю тебе тысячу рублей". Лука Лукич и тут не оплошал: "Благодарю, я и жалованьем доволен". Полчаса спустя он обнимал Шарлотту и целовал детей.
Свершив творенье, сказал Господь: "Хорошо весьма". На слух Башуцкого в этом "весьма" таилась сдержанность истинного художника, не отвергающего критику. А наш очеркист, прикончив сюжетец... Он, слепленный из праха, покаянно вздохнул: "Ты думал только о себе".
Сменив лагерь усиленного режима на соседний, сине-тюльпанный, умилялся слюнтяй, бесстыдно не замечая ни забайкальских каторжан, ни польских повстанцев, ни бунтовщиков военных поселений, ни московских студентов с забритыми лбами, ни похабного надзора за Поэтом.
О себе, лишь о себе думал. Сопоставлял, сравнивал да и пленялся, как бывало в полупод-вальных низках. Увы, мираж, расточаясь, мстит пудовым копытом Медного Всадника, угрюмым рыком Броневика. Застит небо бурый брандмауэр, белесо дымится щелистый ларь.
Но Тот, кто сказал: "Хорошо весьма", сказал: "Не хорошо человеку быть одному",- и вот во тьме над бездною лучатся глаза Капитолины Игоревны, библиотекарши.
Каждый день наш марьяжный король ходил в библиотеку. Походка его переменилась. Вспомнив Тынянова, он рассмеялся: романист наделил прыгающей походкой свободолюбцев декабристской поры, и мы доверчиво восхитились проникновением в образ. А прыгающая походка была у Марата, романист прочитал об этом в мемуарах. Да-с, у друга народа Жана-Поля Марата, а теперь у него, врага народа Милия Башуцкого, ха-ха.
1988-1989