Хорошие манеры состоят из мелких самопожертвований.
В машину «скорой» разрешили сесть только одной из нас. Поехала Надька. Она всё время держала бесчувственную Анькину руку, посылая ей все свои силы в эти ужасные минуты. Но в приёмном покое подругу сразу отогнали, Андре окружили врачи и почти мгновенно увезли на каталке в реанимацию. Надька пыталась бежать следом, но дверь захлопнулась, и только один сердобольный врач посоветовал ей приходить утром. Раньше всё равно ничего не скажут.
Побродив у справочного и тоже не добившись никакой информации, Надька вернулась домой. Ночью мы практически не спали.
— Как ты думаешь, где сейчас эта сволочь Храм? — спросила Надька.
— Ой, да меньше всего о нём думаю. Он теперь спрячется так, что не сыщешь, — отвечала я вяло, напившись под завязку пустырника и валерьянки.
Перед моими глазами стояло посиневшее лицо Аньки. Было так тяжко, что уже ничего не хотелось скрывать. И я в подробностях рассказала Надьке про файл и посещение салона красоты, где я выяснила, что страз на ногте Аньки переклеивали. И про подслушанный разговор на лестнице.
— Вот ведь предательница! Знала, что Храм убил Мыша, и, может, даже помогала ему писать записку! Как она могла? — разозлилась Надин.
— Не говори так, — откликнулась я. — Анька такая же жертва, как Мышь.
— Но почему она пошла на это?
— Надь, сейчас надо молиться за её здоровье, а не орать.
— Нет, ну Лейка, ведь Анька по заслугам получила! Она ж обманывала нас!
— Да не хотела Анька никого обманывать, Храм запугал её. Неужели ты не понимаешь? — мне было так жалко нашу добрую, весёлую Аньку, что слёзы текли из глаз без остановки. — Я так боюсь за неё. Так боюсь… Давай молиться, Надь, а то мне страшно…
Я вспомнила, как Анька принесла нам круассаны с морошкой и лягушачьи лапки, и зарыдала в голос.
Под утро нервное напряжение стало невыносимым. И мы помчались в больницу. Но к Андре по-прежнему никого не пускали. Надин тоскливо зависла возле таблички «Реанимация». Дверь была заперта, и она решила позвонить в звонок. Едва в коридор выглянул врач, мы набросилась на него с вопросами.
— Вы её родственники?
— Нет, подруги.
Врач посмотрел на моё серое от недосыпания лицо и вздохнул.
— Состояние стабильное, средней тяжести. Ненадолго приходила в сознание. Мы провели гемодиализ, чтобы вывести токсические вещества из организма. Лёгкие на искусственной вентиляции.
— Она поправится?
— Мы делаем всё возможное, поверьте. Вот телефон, по которому можете звонить и узнавать о самочувствии.
Наша подруга лежала за стеной, но мы не могли увидеть её, не могли помочь. Меня охватила апатия. Надька же была переполнена гневом и хотела отомстить Храму.
— Лейка, ты иди домой отсыпаться, а я сбегаю в мастерскую. Вдруг там какие-то следы этого гада? Убила бы собственными руками!
— Да не пойдёт теперь Храм туда. Он, наверное, уже далеко от Питера.
Но Надька на волне истерики умчалась искать ветра в поле. А я поплелась домой.
На лестнице столкнулась с дочкой Ады:
— Это к вам «скорая» вчера приезжала?
— Подруге стало плохо, — не пожелала я раскрывать подробности.
Дома упала без сил на кровать и провалилась в бездну сна.
Проснулась уже поздним вечером и услышала, как Надька говорит по телефону:
— Вот как? Спасибо! Да, конечно…
Надин вихрем ворвалась в комнату:
— Лейка! Анька пришла в себя! Ей лучше! Может быть, завтра к вечеру переведут в обычную палату. Правда, говорят, возникли проблемы с милицией. Уже следователь приходил, но Андре пока не в состоянии отвечать на вопросы.
Слёзы опять потекли из глаз, но уже от радости.
— А что в мастерской?
— Без перемен. Никаких следов. Тихо.
На следующее утро мы точно узнали, что Аньку переведут из реанимации в палату после обеда и что её можно навестить.
Надин принялась собирать передачу, хотя я убеждала её, что продукты не нужны. Но Надька по-своему понимала дружбу и совала бананы с яблоками в сумку.
Возле метро я купила для подруги охапку флоксов: белых, розовых, лиловых. Старушка продавала цветы прямо из садового ведра. И в них было столько жизни! И так хотелось донести эту жизнь до Аньки.
Открывая дверь в палату, дико волновались. И не зря. Анька за пару суток сбросила, наверное, не один килограмм веса. Её лицо показалось худым и измождённым. Правая рука, исколотая капельницами, была забинтована в локте.
— Привет, — тихонько сказала я.
Аня кивнула. Перевела взгляд на цветы. И улыбнулась. Видно было, что ей трудно говорить и двигаться из-за слабости.
Надька насупленно смотрела на подругу, всё ещё давясь обидой из-за Мыша. Но была безумно рада видеть её.
— Храм подсыпал яд. В твоё шампанское. Я видела, — почти шепотом, делая долгие передышки между предложениями, сказала Андре.
— Так ты знала, что там яд? И выпила?
Анька через силу стала припоминать события того ужасного вечера.
Глупые никогда не прощают и не забывают;
наивные прощают и забывают;
мудрые прощают, но не забывают.
Когда я так опрометчиво выскочила в туалет, Храм взял мой фужер и плеснул в него шампанского. После чего молниеносным движением что-то туда бросил. Андре, занимавшаяся правкой текста, боковым зрением заметила маневры Храма, но тут же засомневалась — было или не было? Настолько быстро всё случилось, за какую-то секунду.
Да, было, конечно, было! Не настолько же она пьяна, чтобы почудилось…
«Какой же ты подлец, Храм», — подумала Андре, глядя на его невозмутимое лицо, оцепенев от страшных догадок и мучительных предчувствий.
Значит, Храм ей врал. Тогда, в мастерской, когда прикончил кота, объясняя, что либо кот, либо Надька. И когда говорил, что записка и кот никак не связаны с обыском в моей квартире.
Продюсер же, бросив беглый взгляд на уткнувшуюся в текст Аньку, тихо выскользнул в прихожую. Но практически сразу же вернулся. Лицо у него застыло как маска, руки тряслись.
Едва мы с Надькой сели за стол, Храм поднял тост:
— За наш успех!
Певица вздрогнула. Что же делать? Дать понять своему продюсеру, что тот вышел из доверия, нельзя: Храм в очередной раз клятвенно пообещал, что в конце года перепишет квартиру на неё. Но, с другой стороны, Лейка беременна, и малейшее отравление может повредить будущему ребёнку. Всё это молнией пронеслось в голове Андре, прежде чем она выпила шампанское из моего бокала. Если ей показалось, то всё обойдётся, а если нет, то… она поступила правильно.
— И ты не боялась? — Я взяла подругу за руку. — Почему ты просто не вылила шампанское или не смахнула бокал на пол, вроде бы случайно?
— Знаешь, Лейка, я ведь тебе в спортбаре не про всё врала, — еле выдохнула Анька. — Я не способна на убийство. И Храм, думала, тоже. А он так жестоко кота зарезал. Меня ведь Мышь в мастерской поцарапал. А я тебе сказала, что сама, об гвоздь. И в этот момент почему-то решила: раз умолчала, хотя могла вам рассказать про Мыша сразу, но не сделала, значит, тоже виновата. Пусть бог решает, жить мне или нет.
— Тише, тише, Ань, — Надька откровенно плакала. — Честно говоря, я кошака сама обещала убить сто раз. Эта скотина рыжая все углы мне в общественный туалет превратил. Так что, можно сказать, ты мне помогла…
Анька слабо кивнула, глядя только на меня:
— Лейк, прости. Вот не думала, что наврежу тебе…
— О господи… — Я обняла Аньку и взахлёб заплакала.
Надька смахнула слезу, но всё-таки не упустила момента укольнуть:
— Но разве после смерти Мыша и записки в мастерской тебе ещё было не ясно насчёт Храма?
Анька трагически посмотрела на Надин и поняла, что та всё знает.
— Прости, — только и произнесла Андре почти беззвучно, одними губами.
Тут и Надька не выдержала и обняла подругу. Мы с Надин с двух сторон обливали слезами отравленную Аньку, простив её и радуясь, что она жива.
— А ведь ты мне жизнь спасла… — прохрюкала я. — Мне и ребёнку. Будешь крёстной моему малышу?
Подруга кивнула и улыбнулась светло и счастливо.
Тут принесли капельницу, и нас с Надькой выставили за дверь.
Зато на следующий день Анька уже болтала вовсю.
— Ну ты молодчина! Отлично выглядишь! — сказала я.
— Ага, не считая синяков под глазами, смотри какие чёрные круги — как у панды.
Певица уже раздобыла где-то зеркальце и лёжа осматривала своё лицо и причёску.
— Девчонки, принесите мне косметичку. Срочно! И ещё пасту, щётку, тапки, рубашку, мыло, туалетную бумагу…
— Лейка, записывай, я не запомню! — приказала Надька.
Жизнь потихоньку входила в привычное русло. То есть до привычного было, конечно, далеко, но самое непоправимое нас миновало, и мы по-новому наслаждались обыденными мелочами.
Надин опять начала работать. Натянула на подрамник новый холст размером сто двадцать на сто сорок и приступила к картине «Раскаяние Анны-Магдалины». Только у этой раскаявшейся дамы почему-то были отчётливые синяки под глазами, как у панды.
А я готовилась к приезду детей. Лето подходило к концу, впереди маячило первое сентября и школа. И от этих забот ещё ни одной матери не удавалось увернуться. Хорошо ещё, Матвей сам предложил, что заберёт ребят от бабки и доставит домой. Мне это оказалось только на руку.
Плачут не тогда, когда детей нет, а тогда, когда они есть.
— Мамуль, кинь сто рублей на телефон, завтра возвращаемся домой. Как подъедем к окружной, сразу позвоню! Соскучилась. Как ты?
Я начала отвечать, но через минуту разговор прервался: у Забавы кончились деньги. А у меня на счету — копейки.
— Надь, пойду деньги на сотовые положу!
Подруга никак не отреагировала. Она по телефону обсуждала с Андре предстоящий выход в свет. Их пригласили на презентацию, и Надька с упоением планировала, что надеть, где причесаться и сделать маникюр. Андре с больничной койки умудрялась давать советы, клятвенно обещая, что через пару дней, в понедельник, сбежит из стационара, поскольку чувствует себя просто превосходно.
На улице свежо после дождя. Конец лета, даже если всё вокруг хорошо, добавляет в настроение грусти. Питер стал привычно прохладным и меланхоличным. На рынке — ранние дыни, виноград. Накупила всего, еле до дома доволокла.
Перед приездом детей спохватилась делать уборку: пылесосить, стирать, драить. Надьку и не пыталась напрягать — бесполезно. Тут уж или наряжаться, или… Грустинки так и сыпались на чисто вымытые полы, но я не позволяла себе расслабиться. Настраивала себя, что всё «ок», как говорит Али.
Воскресным утром дети ворвались в квартиру. Рюкзаки полетели в одну сторону, кабачки с огорода бабы Сары — в другую. Забава повисла на шее, от неё пахло лесом и ветром.
— Привет, мамзик. — Али снисходительно похлопал меня по плечу. И достал из мешка жёлтый пухлый овощ килограмма на четыре.
— Ну и поросята у вас выросли!
— Это тыква. Мы её поливали!
— А где же хвалёные помидоры от бабушки Сары?
Забава затараторила:
— Мамуль, они ещё не созрели. Но соседи подсказали, что помидоры краснеют быстрее, когда они вместе с бананами. По радио так вроде говорили. Теперь бабка Сара привязывает к каждому помидору маленький банан и сверху накрывает полиэтиленовым кулёчком, чтобы запах от банана не выветривался. От запаха-то помидоры и краснеют…
Я представила российский огород, где к помидорам сплошь привязаны бананы, и осела от изумления.
Забава с пониманием посмотрела на меня.
— Хорошо ещё, что помидоры лежат на земле, а не висят на ветках. Сорт такой — лежачие помидоры, иначе бы бананы отваливались.
— Что творится…
— Гламур, мать, дачный гламур! — захохотал сильно похудевший Авраашка.
Джулька, тоже отощавшая, но резвая, носилась по квартире, обнюхивала тараторящую по телефону Надин, искала свою миску с водой и подстилку.
— Тетя Надин и тетя Андре поживут у нас немного, — начала я пояснять. — Только тетя Андре сейчас в больнице.
Али и Забава нисколько не удивились. Только Авраам насторожился:
— А что с ней?
— Ну так, отравилась. Сейчас она в полном порядке. — Я мучительно пыталась выкрутиться, не говоря лишнего. А ведь теперь и дети дома. Господи, когда же всё кончится?
Не дослушав, сорванцы разбежались по комнатам. Козлята рвались к компьютеру, телевизору и городскому телефону.
Не тут-то было! Сказать, что дети были разочарованы тем, что наш старенький компьютер сломан, а ноутбук Авраама пропал, — не сказать ничего. Я попросила старшего посмотреть системный блок, и сын мне сразу доложил, что жёсткий диск кем-то вынут. И умный ребёнок стал с интересом допытываться, зачем три тётки за месяц так раскурочили технику. Пришлось придумывать нелепую легенду: якобы вызвали мастера чинить поломку, а тот надул и телефона не оставил. Да ещё и ноут прихватил по пути. Звучало бредово, но ничего другого в голову не приходило. Аврашка, похоже, не поверил. Тем более врать я не умею. Но про взлом квартиры рассказывать не хотелось.
— Угу, ноутбук, значит, свалил из дома под мышкой у мастера на ваших глазах, тётя Андре в больничке, а в квартире подозрительно чисто…
Сын задумчиво посмотрел на меня. Вот всегда знала, что старший у меня не дурак. «Слишком ты умный, когда не надо», — пробормотала я, злясь на то, что не успела купить сыну ноутбук взамен украденного, а себе — компьютер. Вопросов было бы точно меньше. Надо исправлять положение.
— Ничего, я тут неплохо без вас подзаработала, можем купить два ноута. И новый компьютер мне.
От радостного вопля детей я чуть не оглохла. Через пять минут было задействовано всё. Забава пытала подругу по телефону по поводу крутейших моделей, справедливо подозревая, что второй ноут достанется ей. Али с Аврашкой с пеной у рта спорили, какой компьютер купить мне (как самому маленькому, Альке приходилось делить его со мной).
— Тихо! Прямо сейчас покупать ничего не будем, — пытаясь переорать детей, я отчаянно соображала, как жить дальше. — Вот поедем на ярмарку закупать канцтовары к первому сентября, там и выберем.
— Угу, я так домой торопился, думал, наконец оттянусь в инете… — Аврашка смотрел на меня глазами голодной Джульки. — А тут полный пилипец!
— Ну, пару дней потерпеть можно… — начала было я и осеклась.
Дети стали демонстративно общаться друг с другом, полностью игнорируя «мать-ехидну». И это пока их ещё трое…
— Ладно, изверги, собирайтесь. Авраш, спроси дядю Матвея, не поможет ли он нам?
От радостного ора у меня заложило уши.
Если уж судьба подложила тебе свинью, постарайся наладить с ней отношения.
С утра в понедельник в нашу дверь начали трезвонить без остановки.
Накануне мы долго выбирали компьютеры, потом ещё дольше дети не могли успокоиться, с упоением изучая все прибамбасы в купленных ноутах. Восстанавливали Интернет, настраивали «вай-фай».
Сумма в тринадцать тысяч евро перестала мне казаться такой уж большой, деньги таяли катастрофически. Измученная постоянной тошнотой, я плохо спала ночью.
Дверной звонок продолжал надрываться. Вот ни за что не пойду открывать, народу в доме хватает. У Надьки первой не выдержали нервы. Шёпотом матерясь — я отчётливо слышала её пассажи, — подруга зашаркала тапочками по коридору. Надо бы ей напомнить, что теперь каждому слову внимают три пары любопытных детских ушей.
— Ты что, сдурела?! — раздался вопль Надин.
Я, мигом выскочив из уютной постели, рванула к входной двери. И, уставившись на лучащуюся довольством Андре, только и смогла сказать:
— Мама дорогая…
Посмотреть было на что. Всклокоченные волосы, круги под глазами, на лице ни грамма косметики, в замызганном полосатом халате на голое тело и в тапочках. Разных. Неужели это Анька? Глаза у подруги тем не менее сверкали.
— Надь, отнеси быстренько таксисту деньги, я с ним за пятьсот рублей договорилась.
Мы оторопело уставились на подругу. В этот момент из комнаты мальчишек, зевая, в коридор вышел Авраашка. Вздрогнув, внимательно рассмотрел нашу скульптурную композицию, затем брякнул:
— Думал, глюки. Вы прямо «Восставшие из ада-3».
Авраам прошёл в туалет мимо трёх растрёпанных женщин.
Я, переведя взгляд на Надин, вдруг поняла: её внешний вид тоже, мягко говоря, оставляет желать лучшего. Скорее всего, как и мой. Видимо, к сходным выводам пришли и подруги, потому что следующие пару минут мы втроем ржали как сумасшедшие.
— Нет, Ань, ну почему у тебя тапки-то разные? — Надька ехидно ухмылялась, тем не менее пристально, особым взглядом, рассматривая Андре.
— Улепётывала из больнички в спешке. Лейк, а ты себя в зеркале ещё не видела? Иди посмотри, там ужасы покажут. Правильно Авраашка сказал.
Я уже решила возмутиться, но Андре переключилась на Надин:
— Надюх, ты бы свои титьки чем-нибудь прикрыла — в доме мужчины.
— А там и прикрывать нечего, — ляпнула я. — У Надьки же не выпуклости, а сплошные впуклости. Но вообще да, хватит перед моими сыновьями грудями трясти. И материться тоже!
Надька, прошипев что-то в адрес наших матерей и выдав пассаж по поводу «слишком больших доек у кое-кого, которыми только асфальт подметать», скрылась в комнате Забавы.
— Ладно, видно, самой придется деньги нести, — вздохнула Андре. — Нет бы мне промолчать… Лейка, дай пятьсот рублей, а то таксист с моим айфоном укатит, я его в залог оставила. Не хотела в таком виде опять на улице показываться, но что поделаешь.
Пока Анька выручала свой телефон, я потащилась на кухню — скоро все захотят поесть. А что в холодильнике? Угу, опять мышь повесилась. Хм, а вчера утром всё было забито. Раз болезная наша неплохо вроде себя чувствует (по крайней мере, язык у неё работает по-прежнему), ей и идти в магазин. Надежду теперь вряд ли упросишь. Как и детей.
— Ань, а чего ты ко мне-то приехала? — спросила я вернувшуюся подругу. — Нет, я, конечно, не против, живи, пожалуйста, сколько хочешь. Просто подумала, ты к себе вернёшься.
— Лейка, ты сдурела? — Андре аж перекосило от моего вопроса. — Пока замки не поменяю в своей квартире, ни за что там не останусь. У Храма есть ключи от неё.
Тут подруга, загрустив, замолчала. Я понимала ход её мыслей. Квартира-то официально Храма, и вряд ли тот простит ей всё случившееся.
— Ладно, не бери в голову. Лучше попробуй влезть в мои джинсы и Аврашкину футболку. И марш в магазин! Надо купить еды, в этом доме продукты подозрительно быстро исчезают.
Анька даже не пыталась спорить со мной, и настроение у меня резко ухудшилось. Так же молча Андре переоделась и, взяв деньги, отправилась в магазин. Не накрасившись! Как ни странно, мои джинсы оказались ей впору. Мне стало её невыносимо жаль.
Всякая жалость исчезла без следа, когда через полтора часа я судорожно носилась по кухне, пытаясь на скорую руку приготовить хоть что-нибудь, а Анька всё не возвращалась! Позвонив ей на мобильный, выяснила, что расстроенная подруга забыла его на кухонном столе.
Дети хотели есть. Надька требовала хотя бы бутербродов, но последний хлеб она же и доела ещё вчера вечером. Все были голодны и раздражены, но в магазин никто не торопился.
— Сбегала тут одна за пивком, — многозначительно ответила на мою просьбу Надин, — а её чуть машина не переехала. Никуда не пойду, пусть эта силиконовая кошкопотрошительница отдувается.
— Надь… — предупреждающе обронила я, показывая глазами на детей. — Перестань! Сейчас же. Неужели с Анькой что-то случилось?
— Ну не смотри на меня так! Простила я её, простила, — вздохнула Надежда. — Но не забыла. Ничего ей не будет — в одну воронку, как говорится, два раза не… писают. Теперь твоя очередь.
— А почему не твоя? — Я поражённо уставилась на подругу.
Дети подозрительно тихо пили пустой чай, внимательно прислушиваясь к нашему разговору. Я опять выразительно показала на них глазами.
— Есть хочется, ежа бы слопала, — моментально перевела разговор Надька.
— Может, по-быстрому тыквенную кашу-размазню сделать? — нехотя предложила я. — С рисом. Картошка и хлеб кончились, свинину размораживать и готовить долго. А ежей у меня нет.
Только я вытащила тыкву и начала отмывать её под струей воды, раздался звонок на айфон Андре.
— Надь, возьми, у меня руки мокрые. Может, Анька догадалась нам позвонить?
— Да! Кто-кто? Мордасов? Нет, это не Мадемуазель Андре. Это я, твоя любовь до гроба. Твоего. Не узнал? Да ты что…
Мы поражённо уставились на Надьку. А та продолжала, ехидно щурясь:
— А я почём знаю, где она. В больнице, наверное. Кстати, как твоя рука, уже срослась?.. Ага, вот теперь признал… Мордасов, твоё счастье — здесь дети рядом. Я потом, на допросе, тебе укажу все адреса, куда ты совершишь маленькие, но незабываемые эротические путешествия. И тебе не кашлять, товарищ милиционер. Ой извини, полицай.
Надька, брезгливо бросив мобильник, задумчиво забарабанила пальцами по столу. Затем перевела на меня многозначительный взгляд:
— Я на лестничную площадку — покурить.
— Угу, иди, — я продолжала автоматически натирать под водой тыкву до зеркального блеска.
В этот момент раздалось «Гитар-гитар-гитар» уже на моём мобильном.
— Надь… — просительно уставилась я на подругу.
— Ладно, Лейка, только ради тебя. Аллё… — Надин приложила к уху трубку. Затем начала давиться хохотом: — Мордасов, ты уже успел по мне соскучиться? Или адреса хотел записать? Нет, Лия сейчас подойти не может. Как не полицай? Вас же вроде переименовали. Пока, Мордасов, не кашляй. Под ноги посматривай, когда по лестницам спускаешься. Целую взасос.
Мы с Надькой идиотски засмеялись. Дети уставились на нас, как на сумасшедших. Потом, перебивая друг друга, стали спрашивать про Мордасова и допрос. Надин только отмахивалась, затем заявила, вставая:
— Всё, Лейка, я — курить. Ещё одного звонка из милиции я не выдержу.
Именно в этот момент раздался звонок на мобильный Надьки.
— Да, я. Когда? Хорошо, буду. — Она вздохнула и ушла с кухни.
Вопросами засыпали уже меня, пришлось выкручиваться. Не хватало ещё детей во всё это втянуть. Быстренько собрав шкурки тыквы в пакет, я пошла выносить мусор.
Сколько голов — столько умов.
На лестничной площадке мы устроили совещание без любопытных детских ушей.
— Следователь Петрова звонила. Вызвала на допрос сегодня к трём дня. — Надька, затягиваясь сигареткой, смотрела на дверь в квартиру.
Ага, караулит. Правильно. Присев на подоконник, я постаралась размышлять дедуктивно.
— По поводу Стаса или…
— Чёрт их знает. Но и тебя с Анькой тоже ждут в ментовке. Блин, Мордасов, чудак, мог бы и нормально сказать, по какому поводу нас дёргают.
— Надь, мне кажется, из-за отравления Андре. Она же не успела дать показания в больнице, — внезапно осенило меня. — Что будем рассказывать?
— Надо Анюту дождаться, с ней обсудить, — прикурив следующую сигаретку, размышляла Надька. — А, вот наконец и наша пропащая! Легка на помине.
По ступенькам поднималась Анька с пакетами в руках. Выглядела она неважно.
— Ты куда пропала? Тут тебе обзвонились! — накинулась на неё Надька. — Не говоря уж о том, что всем жрать хочется.
— Остынь, Лятрекша. Может, в последний раз наешься сегодня. Наслаждайся жизнью, пока можешь, — устало, на автомате откликнулась Анька.
Мы оторопело уставились на неё. И тут из двери высунулась хитрая мордашка Забавы:
— А чего вы тут делаете?
— Доча, помоги тёте Андре. Видишь, ей тяжело… — я умоляюще посмотрела на подруг. По молчаливому согласию мы решили отложить обсуждение на потом. Всё-таки понимающие они у меня — надо отдать должное.
Часа через три я, Надька и Анька с опаской спускались по лестнице, строго-настрого приказав детям не высовывать носа из квартиры и никому не открывать дверь. Я не могла дождаться, сходя с ума от страха, когда же можно будет поговорить в открытую.
Во дворе нас уже ждала машина. Такси, заказанное на полвторого дня. На наши вопросы Анька отмалчивалась, предложив обсудить всё в кафе. Но едва мы вышли из подъезда, Андре судорожно сдавила мне руку и зашептала:
— Вот он, на скамейке сидит. В сером костюме. Это он меня пас. Везде за мной хвостом ходил. Думала, живой не вернусь, больше часа по супермаркету бродила. Быстро идём в такси.
Мы с Анькой рысью бросились к машине, а Надька… к мужику в сером, заорав еще издали:
— Какого хрена ты тут шляешься, блин? Что тебе надо?
— Успокойтесь, гражданочка. Тихо, не надо так кричать! — Мужик, привстав, что-то достал из кармана пиджака и продемонстрировал Надьке. Подруга сразу же сникла и неторопливо зашагала к такси.
— Мент, — остервенело хлопнув дверцей, ответила она на наш немой вопрос. — Ну, чего стоим? Кого ждём? Поехали!
Анька потеряла дар речи. Как, впрочем, и я.
— Да народ вообще обнаглел, — буркнул таксист, — скоро в туалет на такси ездить будет. Тут пройтись-то пешком пару минут…
— …ять, тебя только не хватало! — рявкнула разозлённая Надька. — Заказ принял? Рули давай! Сверху сто рублей накину, не ной.
Через пять минут мы сидели за пластиковым столом под тентом летнего кафе «Кувшинка». Через дорогу от отделения милиции, куда нас вызвали на допрос.
— Девчонки, у нас чуть больше часа. Давайте решим, что будем сливать ментам. — Надька, закурив, с подозрением посмотрела на официантку, протиравшую пыльный пластик тряпкой сомнительной чистоты. И сквозь зубы процедила, демонстративно стряхивая пепел в вазу с цветами: — Пепельницу принесите.
Дождавшись ухода сонной официантки, мы стали бурно обсуждать последние события, строя версии и тут же их опровергая. Анька рассказала про убийство Мыша. И про то, как познакомилась со Стасом. Выяснилось, что по просьбе Храма — ему это зачем-то было нужно. Андре и не предполагала, что её отношения с сыном губернатора зайдут настолько далеко (насколько я знаю, она и правда, в отличие от Надин, из постели в постель не прыгает).
— И что ты нашпионила для Храма, мать? — Надька с невозмутимым видом подначивала подругу. — Мата Хари прямо!
— Да я только и успела узнать, что Стас по просьбе отца распутывает какое-то тёмное дело. Что-то про нарушения с документами. — Андре виновато посмотрела на нас. — Храм давил на меня, требовал какой-то файл.
Я, выдохнув, наконец-то изложила все подробности про полученный от Мультивенко-младшего таинственный файл.
Замолкали мы только при появлении официантки. В какой-то момент стала вырисовываться вся картина, начиная с убийства ненашего Стаса.
— Значит, что у нас получается… — Хлебнув растворимого кофе из пластикового стаканчика, Надька решила подвести итог. — Первой с Мультивенко-младшим познакомилась ты, Аня. По наводке Храма.
— Да, он нас и познакомил. У Храма и Мультивенко были какие-то свои дела. Но спать со Стасом я не собиралась, это уже Мультивенко расстарался. Он мог быть таким…
— Понятно, можешь не продолжать, — быстро сказала я, перехватывая инициативу. — Стас был хронический бабник. Вешал тебе лапшу на уши, а спал с другими бабами. С Надькой, например. Кстати, Надюш, ты-то где с ним познакомилась?
Подруги вдруг переглянулись.
— Эээ… Ааа… Ну да, я его привела на одну из выставок, — краснея, промямлила Анька. — И сама, дура, с Лятрекшей и познакомила.
— Ты же его представила как «просто знакомого»! — рявкнула Надин. — Я ещё и спросила у тебя тогда, помнишь, спишь ли ты с ним.
— Так бы я тебе и сказала сразу всю правду… — вздохнула Анька. — Нет, теперь-то уж точно сказала бы. Но кто знал, что всё так получится?
— Дальше Стас крутит роман с тобой, Надь. Я правильно поняла? Ты ему говоришь про «Книгу перемен». — Я только вздохнула, вспоминая результаты гадания.
Можно ли было предсказать, что, желая сделать приятное Надин, Стас решит купить книгу именно в моём киоске? Судьба порой любит пошутить — Мультивенко-младший никак не мог знать, что мы с Надькой подруги. Чистейшей воды случайность. Я впервые за много лет потеряла голову и рванула на свидание с сыном губернатора. Ещё и Надьке похвасталась, правда не называя имени кавалера. Эх, кабы знать…
Обсудив все события, мы пришли к выводу, что Храм точно замешан во всём. Он знаком со Стасом. Храм давит на Андре по поводу файла, который ему зачем-то очень нужен, и именно Храм заставляет Аню провести его в мастерскую Надьки. (Анька знала, что ключ всегда хранится над притолокой и где кинжал хранится тоже.) А потом он на её глазах зарезает Мыша, оставив ту жуткую записку. Анька теряет страз с ногтя. Причём Храм клянётся и божится, что к смерти ненашего Стаса не имеет никакого отношения. Анька верит ему — ей кажется, что Храм вряд ли способен на убийство. По крайней мере, человека.
Поняв, что его угроза Надьке не сработала, продюсер продолжает давить на Андре. Та признаётся, что со Стасом успела познакомиться и я. Анька категорически отказывается искать у меня файлы или спрашивать про них — она меня слишком хорошо знает и любит. Но Храм не отстает. Тогда-то и возникает идея про тексты песен, которую Храм мне и озвучивает после выставки, решая, что разведает почву сам.
— Стоп! Ань, помнишь, мы сидели в спортбаре в тот вечер, когда Стаса нашли мёртвым? — Мне вдруг стало жутко. — Храм ушел, говоря по телефону, и его довольно долго не было. Стас жил рядом с тем баром, минутах в десяти ходьбы.
У Аньки затряслись губы.
— То есть ты думаешь, что Мультивенко-младшего тоже Храм пришил? Я уже ничему не удивлюсь. Но я спрашивала у него про кинжал, он всеми святыми клялся, что больше не был в мастерской. Хотя веры ему теперь нет…
— Значит, Храм пришёл ко мне в мастерскую, — подытожила Надька, закурив, — отыскал кинжал и специально назначил вам встречу в спортбаре рядом с домом Стаса, чтобы обеспечить себе алиби, а меня подставить. Я же дома у Лейки тогда одна осталась. И кинжал-то мой.
— Да. И только Храм знал, что у меня дома никого нет, он же нас сам в Москву отправил, а в квартире как раз устроили обыск, — продолжила я, одновременно настойчиво пытаясь поймать какую-то ускользающую мысль.
— А тогда зачем же он решил тебя отравить, Лейка? — Надька задумалась. — Ведь если Храм стащил компьютеры, ему это уже не нужно — файл и так у него.
— Но я же сказала, что Стас прислал мне файл по мылу…
Мы поражённо уставились друг на друга. Первой заговорила Надин:
— Ты думаешь о том же, о чём и я? Значит, файл сохранился у тебя в почте, во входящих. И его можно скачать. А раз Храм хотел тебя отравить — да Анька, молодец, помешала! — то он всё понял. Этот файл содержит какую-то бомбу. Если её рвануть, Храму будет кисло. Вот он и решил убрать сначала Стаса, потом тебя.
— В милиции ни слова про файл! Мне ещё жить хочется. — У меня от волнения задёргалось левое веко. — Девчонки, если со мной что-то случится, запомните пароль от моего ящика: набрать дважды «Лейка», глядя на русские буквы при включенной английской клавиатуре. А адрес мой ты, Анька, знаешь. Да и дети, если что, подскажут…
— Так, рано прощаться с жизнью. Через десять минут делаем признание в милиции — про Храма. Говорим почти правду. Но не всю, как договорились.
Ещё через пять минут мы решили, какие показания будем давать против Храма — слегка скорректированные: Анька рассказывает про ситуацию с её квартирой — Храм решил заставить её замолчать. Мы видели, как он что-то подсыпал ей в бокал, но не успели подругу предупредить. Пусть Храм побегает — ему полезно. Ни слова про ненашего Стаса и файл. На том и порешили.
Милиция призвана следить за порядком, беспорядки её не интересуют.
На этот раз визит в милицию ничем не напоминал предыдущий. Опрашивала нас по очереди следователь Петрова. Первую Аньку. При этом мы с Надькой, пока ждали, не могли даже парой слов между собой перекинуться — в комнате, подозрительно напоминающей «красный уголок» биологического факультета ЛГУ в мою студенческую бытность (только вместо кумачового стяга с серпом и молотом здесь висёл российский триколор), за нами зорко бдил «товарищ генерал Ивашкин». Пытаясь поудобнее расположиться на деревянных откидных стульях, соединённых по пять в жуткую конструкцию времён социализма, мы с подругой пытались как-то поддерживать разговор, но неизменно натыкались на противодействие лейтенанта. Видимо, Андре ему здорово насолила, надо бы спросить, как прошло назначенное ею свидание.
Затем вызвали Надин, и теперь я переглядывалась уже с Анькой. Причем Ивашкин, нещадно пресекая все попытки разговора, игнорировал мою подругу, будто вообще с ней не знаком.
Наконец пришла моя очередь. Надька ворвалась в «уголок ожидания», покрасневшая, растрёпанная. Вполголоса чехвостя некоторых полицаев «ну с очень уж большими мордами», Надин попросила меня пройти в кабинет номер двадцать восемь. В кабинете, кроме следователя Петровой, я увидела взмыленного мужчину в форме, который двумя пальцами набивал что-то на компьютере. Так вот он какой, Мордасов. Понятно, почему Надька взъерошенная вернулась. Но лицо-то вроде у мужика нормальное. Тут Надька против истины погрешила.
Как ни странно, со мной общались очень вежливо. Да и в прошлый раз, по-моему, не повезло только Надин. Ну да, сама, скорее всего, виновата — я слишком хорошо знаю невыносимый характер моей подруги-художницы.
Изложив заготовленную версию, я уже думала, что меня отпустят. Не тут-то было: вопросы о произошедшем на моей кухне задавались снова и снова. Но я очень ярко представила себе «альтернативную историю» и свято её придерживалась, иначе прокололась бы сразу — врать у меня получается отвратительно. Всегда попадаюсь.
В какой-то момент я не выдержала и обиженно произнесла:
— Лучше бы вы расследование вели, как полагается, а не пытали тут свидетелей почём зря. Хотя — пара дней, и свидетелей у вас может вообще не остаться.
Следователи поражённо уставились на меня. Мордасов даже от компьютера оторвался. И я стала рассказывать про неприятности, которые сыпались на меня в последнее время, умолчав только о взломе квартиры и пропаже компьютеров.
— А тут ещё сегодня за Андре следили… У меня трое детей, и мне надоело жить в страхе. Когда вы арестуете Чернохрамова? — Я почти плакала от бессилия.
— Лия, успокойтесь, — сочувственно посмотрела на меня Татьяна Петрова, — вашим детям ничто не угрожает. Вообще-то я не должна вам говорить, в интересах следствия подробности не разглашаются, но я сама мать… За вашим домом установлено наблюдение. Мы это сделали по звонку неделю назад. Вы понимаете, у кого это дело на личном контроле?
— А гражданин Чернохрамов, скорее всего, в Москве, — добавил Мордасов, пристально глядя на меня, — если не за границей уже. Забился куда-нибудь и, наверное, ещё долго не объявится. Только — просьба не разглашать всё, что мы вам сказали.
Подписав протокол, я вышла из комнаты. Вместе с подругами мы спустились по злополучным ступенькам, обсуждая результаты допроса. Выяснилось, что причина Анькиного отравления — тубокурарин-хлорид. Это белый кристаллический порошок, легко растворимый в воде. Аньке об этом рассказал Мордасов — на основании результатов анализов, поступивших из больницы.
— В хирургии, оказывается, тот гадский порошок, который сыпанул в шампанское Храм, используют для расслабления мышц. Вот меня и расслабило, — делилась с нами Анька. — Но при передозировке может развиться дыхательная недостаточность, и тогда всё, кирдык. Там слово какое-то мудрёное — забыла… Ну, когда мышцы полностью расслабляются…
— Миорелаксант? — я на автопилоте припомнила латинское название этой группы соединений.
— Точно! Только очень много надо этого порошочка, если пить… Обычно его внутривенно вводят при столбняке. Это мне Мордасов рассказал. Причем, Надь, очень сокрушался, что бокал с отравой мне достался, а не тебе. — Анька с улыбкой подначила подругу.
— У тебя с Мордасовым столбняк мозга по жизни, — огрызнулась Надька, впрочем, как-то вяло.
— А неприятностей бояться нам больше не надо, — понизив голос, известила я подруг. — За нами установили наружное наблюдение.
— И тебе сказали? — выдохнула Надин. — Ну всё, значит, теперь об этом узнает весь Питер. Часа через два — тебе только до телефона добраться.
Я даже и не подумала обижаться. У меня внутри всё пело — можно наконец жить нормально. По крайней мере, не вздрагивать из-за детей. Вот только ощущение, будто я что-то упустила, немного отравляло (тьфу-тьфу!) настроение.
Товар полюбится — ум расступится.
Возвращение отпрысков сопровождалось частыми походами в ближайшие ларьки за чипсами и лимонадом. Бабка Сара не потакала детским слабостям, и ребята с отвычки голосили от радости при виде двухлитровой колы и «лейсов» с крабовым вкусом.
До начала учебы оставались считаные дни, и все по-своему готовились к первому сентября: Авраша выбирал парфюм от Hugo Boss, Али расписывал баллончиками стены вокруг школы, Забава наглаживала юбки и блузки. Дети шалели от последних дней свободы и непривычного ощущения, что в доме есть деньги… Их заветные мечты легко осуществлялись.
— Мать, хочу в кино на «Обитель зла»! — прокричал из детской Авраашка.
— А я на «Вампирский засос»! — следом прокричала Забава. — Мамуль, можно?
— Мамзик, пойдешь со мной на «Пираньи»? Или я друзей приглашу? — Али хитро посмотрел на меня.
Мне наперебой показывали рекламные ролики, где кровь на губах вампиров сменялась кусками мяса на зубах жадной стаи рыб-мутантов.
— Давайте лучше завтра поедем на школьный базар, купим что нужно.
— Опять на кассе будут ножницы, лупы, блокнотики — каждый год одно и то же, — Авраам всем видом показывал, что перерос эти школьные радости.
Али и Забава согласились, и даже Аврашу уговорили. Хорошо ещё, что Алька как-то сдружился с Матвеем (бегал к нему каждый вечер в гости, и они вместе резались в «плейстейшн»).
Понимая, что на этот раз можно прикупить побольше, Али попросил друга подсобить. Я не могла запретить соседу предложить нам помощь, но внутри всё сопротивлялось. Он же совсем ещё молодой, зелёный — этот красивый мужчина. Зачем же ему портить жизнь? Хотя, если быть до конца честной, Матвей мне нравился.
Он довёз нас на машине до супермаркета, предложив подождать. А в магазин идти категорически отказался, отшутившись тем, что просто умрёт в процессе шопинга.
Дети сгребали на развалах карандаши, ластики, тетрадки, ручки, циркули, мало применимые папки и дорогие наборы принадлежностей. Всё, что раньше не позволялось, теперь складывалось в корзину, и в этом был особый кайф — выбирать, не подсчитывая каждую копейку.
Школьный базар плавно перерос в поход по продуктовым отделам. Оголодавшие у скаредной бабки Сары козлята жадно набивали тележку всем, что попадалось на глаза: полуторакилограммовый хлеб пшеничный, морская капуста с баклажанами, мармелад дынный, печенье с шоколадом, вареники с вишней, арбуз, колбаса, две бутылки кетчупа по цене одной (последнее на автомате взяла уже я).
Авраам прогуливался вдоль полок с чаем, когда на него налетел Али и зашипел:
— Только не вздумай брать чай с бергамотом! От него не стои́т!
Я сделала вид, что ничего не слышу, просто рассматриваю банку кофе. Ну, ужас какая интересная банка. Как же быстро растут мальчишки, а?
Авраша застыл с пачкой ароматизированного «Гринфилда».
— Мне Руслан из нашего класса сказал: от бергамота не стои́т.
— Руслан просто псих.
Однако Авраша покосился на брата и взял «Липтон» обыкновенный.
Но самая кровопролитная битва началась, когда добрались до гелей и шампуней.
— Али, зачем тебе гель от угрей, у тебя же их нет?
— Для профилактики, — упирался Али, пряча за спиной баночку.
— Ты только кожу испортишь.
— Ма, не спорь, мне нужно!
Забава под шумок совала в тележку какую-то косметику для девочек, шампуни и освежители для туалета.
Наконец двинулись к кассе. По пути мы здоровенной тележкой дважды переехали оброненные букеты из розовых гвоздик. Их сунули назад в общую кучу. Достоят ли цветочки до первого сентября? (Забегая вперёд, скажу, что не только достояли, но и распушились пуще прежнего.)
Когда начали выгружаться, кассирша громко предупредила очередь:
— Здесь не занимайте, они надолго.
Мы горкой завалили ленту перед кассой. Домашние тапки, канцелярия, сосиски и шампуни вперемешку сыпались в пакеты.
— Мамзик, здорово мы в этот раз отоварились — весело и вкусно! Настоящий праздник! — радовался Али.
Я кивнула, почувствовав, как приятно забыть вечный страх, что денег не хватает и надо постоянно экономить. Но, вспомнив Храма и неоконченные дела с Надин и Андре, ощутила холодящую тревогу: какие ещё события впереди?
Вам помочь или не мешать?
Матвей довёз нас до дома, помог перетаскать пакеты в квартиру. Разбирая покупки, я не сразу услышала звонок телефона. Затем, подняв трубку, не сразу поняла, что звонит дочка Аделаиды Ильиничны:
— Лия, я очень прошу, зайди к нам.
Я пообещала, хотя не ожидала ничего хорошего. Бабу Аду я уже воспринимала как родную, пусть и с заскоками. Но вот дочка с её намеками о пропаже серёжек. Ох, и не хотелось же мне спускаться к ним в квартиру. В такие моменты я обычно уговариваю себя: понижай важность, Лия. И иди!
На звонок выбежала дочь Аделаиды, обняла меня с порога (к чему бы такая приветливость?) и предложила:
— Давай по кофейку?
На кухне, где я летом выламывала хека из морозилки, всё было по-прежнему. А у меня столько изменилось…
— Лия, я ведь тебя позвала, чтобы извиниться. Подумала грешным делом, что это ты взяла серёжки. Прости дуру! Нашлись они. Оказывается, мама сама убрала их в тумбочку под телевизором, а сверху завалила программками, журналами. И забыла. Склероз. Да и не только. Всё сказывается на памяти — и инсульт, и Паркинсон. Сегодня я уборку генеральную делала и обнаружила. Ты уж извини. Просто очень переживаю за маму. Она ведь меня одна растила, без отца, и это в советские времена-то, на руководящей должности.
— Конечно, — я с трудом допила кофе с конфеткой.
Какая-то мучительная нота звучала резонансом внутри. Говорила дочь Ады, а я почему-то слышала голос отца Стаса. Вот так и мой ребёнок тоже будет расти безотцовщиной.
— Ты зайди к маме, она хотела пообщаться.
— Да, сейчас. Спасибо.
Я босиком пошлёпала в дальнюю комнату к старушке.
— Ну, здравствуй, дорогая! — Аделаида Ильинична протянула ко мне руки, пытаясь обнять.
Закрыв за собой дверь, я присела рядом с кроватью.
— Линейка, ты чего такая невесёлая? Дочка порадовала тебя, что серёжки мои нашлись? Извини, что она тебе наговорила всякого…
— Да мне не привыкать, — вырвалось непроизвольно.
И вдруг к горлу подкатил комок. Я не собиралась плакать, но слёзы сами полились. Почему-то вспомнились обидные слова Мультивенко-старшего в ресторане, которые, как вкус того изысканного салата, застряли во мне чем-то несъедобным и горьким. Плечи затряслись от всхлипываний.
— Лия, что с тобой?
Я покачала головой, всеми силами отгоняя грустное. Перенапряжение последнего времени внезапно прорвалось, и я захлебнулась в рыданиях.
— Да чего ж ты плачешь, деточка? — Старушка от испуга сжала мою руку. — Что случилось? Признавайся.
Жизнь так редко дарит головокружительные подарки вроде памятной встречи со Стасом. Ну почему, почему так беззащитны наши чувства. Так хрупки… Мне вдруг отчаянно захотелось поделиться мучившей меня душевной болью. И я начала рассказывать Аде летнюю историю своей влюблённости. Начиная с той самой минуты, как увидела Стаса Мультивенко. А дальше уже не могла остановиться, продолжала исповедоваться…
Я нисколько не стыдилась своей слабости, потому что и не слабость это была, а жизнь. Жизнь, которая состоит не только из котлет, но и из упоительных безумств. И я ни на секунду не пожалела, что поехала в ту ночь со Стасом. Я ведь прекрасно понимала, что если принимаешь сказочные дары, то не отмахивайся и от того, что ворвётся в твою судьбу вместе с ними. То есть от самых невероятных перемен.
Нет, я не боялась этих перемен. Но отец Стаса сделал мне больно. Так больно, будто бы сам Стас вдруг отвернулся от меня с презрением и неприязнью. Я не могла рассказать об этом ни маме, ни подругам. И вдруг чужому человеку выплакала всё, что наболело. Ничего не скрывая, ничего не утаивая. Наверное, так было надо. Рассказала я и про беременность, и про встречу с губернатором. Описала разговор и прощание. И то, как шла домой, не видя ничего от слёз.
Аделаида слушала очень внимательно. Немного удивлённо, но с пониманием.
Вот уж не ожидала, что разоткровенничаюсь со своей бывшей вредной подопечной. Но порой не мы ведём судьбу, а судьба ведёт нас.
— Глупышка, — погладила она меня по голове, когда я замолчала. — Так ты говоришь, сын губернатора? Стас Мультивенко? А я и не знала, что он погиб.
Кивнув, я попросила:
— Вы никому не рассказывайте обо мне. Пожалуйста.
Но тут же подумала: да кому ей рассказывать, ведь Ада сколько лет на улицу не выходит. Радуется, небось, что я её развлекла своим «мексиканским сериалом». Но на душе удивительно полегчало, когда я разделила свои тревоги, пусть и со случайным слушателем.
— Спасибо.
— Да за что? — как-то очень внимательно посмотрела на меня старушка.
— Что выслушали, — вымученно улыбнулась я.
— Разве за это благодарят? Наивная ты, Лейка. — Аделаида Ильинична даже забыла приколоться надо мной по обыкновению. — Подай-ка мне телефон, красавица. И слёзы вытри.
Я переставила на постель телефонный аппарат и хотела попрощаться, но Ада махнула рукой, мол, присядь. Я опустилась в кресло, не понимая зачем. Расслабившись, глядела в окно на желтеющие листья клёна.
Аделаида Ильинична набрала номер.
— Алло! — громко, командирским голосом проговорила она в трубку. — Саш, ты, что ли? Узнал? Ну да, мой голос ни с чьим не спутаешь. — Пожилая женщина хрипло рассмеялась. — А помнишь, как ты боялся меня, когда первый раз пришёл в кабинет? Да-а-а, боялся. Тре-пе-тал! Теперь-то зазнался, а ведь ходил за мной, как щенок, всему учился.
Аделаида кокетничала с неведомым мне Сашкой. Не упуская момента подкольнуть по старой начальственной привычке.
— Ох, Сашка, несносный мальчишка! Скажи, ты зачем мою девочку обидел?
Тут я впервые встрепенулась, заподозрив… невозможное.
— Как какую? Лию, красавицу мою. Добрая она, я бы на её месте тебя не простила. Ну как не обижал? Она к тебе со всей душой, существо доверчивое, как мотылёк, а ты… Знаю я её, конечно. И всю её историю знаю получше тебя. Лие я доверяю полностью. Чистой души человек. Так что, Сашка, несдобровать тебе, если не исправишься. Ты ж знаешь Аду, житья тебе не дам!
Старушка опять засмеялась, ни разу я не видела её такой важной и игривой одновременно.
Услышав, что речь идёт о Лие, я сидела, вжавшись в стул, готовая провалиться сквозь землю. С одной стороны, мне казалось, что говорили не обо мне — настолько непривычные эпитеты навешивала на меня Ада. С другой стороны — вроде обо мне. Ведь других Лий поблизости не наблюдалось.
Затем Ада долго соболезновала Мультивенко по поводу смерти сына:
— Слышала, Саша, про твоё горе, недавно узнала. Соболезную. Тебе и Наташе. Стасика маленьким помню… Мне до сих пор не верится. Что за времена? Страшные…
Закончив разговор на властной ноте, как и начинала, Аделаида Ильинична, раскрасневшаяся и довольная, повернулась ко мне.
— Ну что, всыпала я этому мальчишке! Он ко мне сопляком пришёл работать после института, а я тогда величина была — зам. первого секретаря обкома. Всему Сашку научила. Знаю и его семью. Ужасно, конечно, что с сыном так случилось. Стасика крохой знала. Балованный он всегда был. Любимец Наташкин. Какое горе! Но ведь и горе не повод, чтобы обижать невинных. Сказала я ему всё, Линейка. А там уж пусть Сашка своей головой думает. Взрослый уже.
Я была в такой растерянности, что ни единого слова выдавить не могла.
— Не говори ничего сейчас, — поняла мое состояние старушка. — Иди домой, полежи, вон как расстроилась… Может, следующим летом выведешь меня погулять на улицу? А то дочка всё отказывается. Говорит, невозможно. А ведь нет ничего невозможного? Так? Погуляем ещё, обещаешь бабке?
— Постараюсь. То есть обещаю, — кивнула я, плохо соображая от волнения.
— Ну иди, иди.
Мы обнялись, и я пошла к себе, не веря, что услышанное — правда. Что бабка Ада звонила Мультивенко.
Дома Надька в комнате Забавы дописывала картину «Кающаяся Анна-Магдалина». Подруга хотела довести все детали до совершенства, накладывая всё более и более густые тени под глаза. Анька на картине ещё больше похудела и почернела. С каждым новым штрихом её раскаяние становилось всё больше. Бедная Андре, ходить ей осунувшейся ещё долго. Сила таланта у Надин бронебойная, я нисколько в этом не сомневалась.
— Надь…
— Чего?
— Бабка Ада позвонила губернатору. Мультивенко.
— Зачем? — опешила подруга.
— Оказалось, что она его бывшая начальница.
— Ни фига себе! И что?
— Рассказала ему всё про меня. Вот и не пойму, хорошо это или плохо? Но теперь уж как вышло…
Зайдя к себе, я первым делом увидела Забаву, раскладывающую кресло.
— Мамуль, я тут спать лягу, в моей комнате красками воняет — жуть. А почему тётя Надин не в мастерской своей рисует?
— У неё сложный период, потерпи, — вздохнула я. — А тётя Андре где?
— Уехала домой, сказала, что не хочет нам мешать. — Застелив постель, дочь плюхнулась на неё, включив новенький ноут.
— Забав, завтра — первое сентября, долго не засиживайся! Вставать рано придётся.
Судя по «угу» и клацанью клавиатуры, дочь просто не обратила внимания на мои слова. Махнув рукой, я поплелась в ванную. День выдался на редкость утомительным. Как там Анька, одна в своей квартире? Надо бы ей позвонить.
Никогда не оказывайте услуг, о которых не просят.
Яблоки осенью — для меня что-то особенное. Люблю покупать их на рынке. Чтобы были из своего сада, только что сорванные, ароматные, с красным бочком. Именно такие мне сегодня и достались — дочка Аделаиды Ильиничны принесла корзину анисовки вскоре после того, как Забава и Али ушли в школу, а Авраам поехал в институт. Я уже второй год не провожала детей на первое сентября — после того, как младшенький стал стыдиться.
На кухне разлился умопомрачительный запах свежести и сена.
— Анис полосатый — мой любимый сорт!
— Кушай на здоровье. Привезли с дачи полные сумки, не знаю, куда девать. Урожайный год.
— Спасибо! — Я с радостью захрустела и тут же затеяла делать шарлотку.
Нарезала яблоки на противень. Сверху залила тестом, сунула в духовку, и такой вкусный запах по всей квартире — наслаждение!
Надька с утра пошла в мастерскую за кисточками и куда-то запропастилась. А я и рада, что никого нет. Иногда хочется побыть дома одной — подумать, помечтать…
Разрезав шарлотку, сразу отделила кусочки соседям: угощу бабу Аду и Матвея. Он столько помогал мне в последнее время, а я всего пару раз пригласила его на ужин, неблагодарная.
Он живёт один, питается только консервами да заморозки подогревает в микроволновке. Уж пирогу точно обрадуется.
Сбросив передник, я взяла треть шарлотки и зашла сначала к Аделаиде Ильиничне. Там пришлось посидеть за чаем. Среди прочих новостей старушка призналась, что звонила не только Мультивенко, но и его жене, Наталье Васильевне.
— Линейка, я ей как женщина женщине всю твою историю рассказала. Она искренне растрогалась и захотела повидать тебя. Очень душевная женщина. Я дала ей твой телефон, ты будь поласковей с Наташей. Она — редкий человек, сама увидишь.
Я уже не удивлялась сюрпризам от Ады. Только кивала, соглашаясь и не споря. А потом, вырвавшись от соседки, взяла дома второй кусок пирога и пошла к Матвею. Хотела позвонить, но увидела, что дверь приоткрыта… Из подсознания всплыл ужас: после стольких убийств в голову приходили только страшные мысли. А Матвея-то за что убивать? Может, квартиру взломали? И взломщик ещё там? Меня зазнобило…
Поколебавшись, всё-таки открыла дверь и заглянула. Тихо. Прокралась до двери в комнату — и остолбенела. На кровати под массивным мужским телом извивалась и стонала маленькая щуплая Надин. Лицо её было запрокинуто. Руки её обхватывали широченную спину с нарисованным между лопатками чёрным драконом, длиннющий хвост которого, переплетаясь с красными сполохами огня, извивался до поясницы. Крылья цветной твари задевали купола церквей возле лопаток, между которыми дракон пытался протиснуться.
Не знаю, сколько секунд я стояла в оцепенении. Тело Матвея, за исключением лица, шеи, и нижней части рук и ног, было сплошь покрыто татуировками. Мне даже сначала показалось, что он в купальном костюме. Подрагивание мускулов и изгибы тела оживляли рисунки. Бронзовые карпы, по одному на каждой ягодице, шевелились в такт движений, упругие змеи ползли по стройным сильным бёдрам. Ветки, кинжалы и чёрные иероглифы переплетались в единую причудливую картину.
В этот момент бесстыжие глаза Надьки изумлённо распахнулись и остановились на застывшем в дверях моём изваянии. Подруга попыталась что-то сказать, но Матвей властно накрыл её рот своим. Я бросилась вон из квартиры. А там откусила от пирога и, не останавливаясь, слопала три куска. Еда всегда меня успокаивает. Сердце колотилось как бешеное.
Ну, Надька! Ну, стерва! Конечно, Матвей мне нравился. Как друг, в постель я бы с ним не легла. Но всё равно было обидно. Мне-то казалось, что я ему тоже нравлюсь. В тот день, когда девчонки меня нарядили и накрасили на выставку, я встретила Матвея на улице. И как же у него отвисла челюсть от восхищения — сразу предложил пожениться. Пусть даже в шутку. И после при каждой встрече он заговаривал, старался предложить помощь. С детьми сошёлся, Алька его обожает…
Входная дверь скрипнула. Надин, налившаяся красками удовольствия, томно повиливая бёдрами, вошла в кухню. И заговорила вкрадчивым голоском:
— Лейк, ну ты чего?
— Да ничего!
— Обиделась? Ну и глупо. Всё случайно получилось. Я встретила Матвея на лестнице и сквозь ткань рубашки увидела тату. А парень рукав задрал, я попросила — выше. Ну, он сказал: пошли домой… я там сниму рубаху. А я сама с него всё сняла. Оххххххх, Лейка, он же ходячая картина! На коже все татушки, как живые. Ну я ему: потрогаю? Он: трогай. И я погладила сначала по спине. Потом рука сама скользнула на живот. И он такой горячий. Я просто не могла остановиться… Ну, это выше моих сил!
Надька жадно надкусила яблоко. Я молчала.
— Ты не поймёшь…
— Ну отчего же? — подкипела я. — Очень даже понимаю.
— Матвей — ходячее произведение искусства. А какая ветка сакуры у него в интимном месте! Я как увидела, чуть не скончалась… — Надька продолжала переживать сладость соития. — А ты заметила меч на левом плече?
— Больше мне делать нечего, как вглядываться в его бицепсы! — взбесилась я.
— А чего тогда так долго на нас пялилась? — съязвила Надин.
— Ну-у-у, знаешь, Надь, мало того что я разволновалась, а мне это сейчас вредно, ты ещё и издеваешься! Спишь с кем попало, а я должна на вас натыкаться?
— Вот не надо приходить к мужчинам с дурацкими плюшками. Думаешь, им пироги нужны? А вот я, кстати, от шарлотки бы сейчас не отказалась.
Я почувствовала себя полной идиоткой: Надька успела рассмотреть не только мою растерянность, но и несчастный пирог в руках. Молча подвинув к подруге тарелку, я опустила голову, не желая видеть довольное лицо Надин.
— Лейка, не обижайся. Я ж пошутила. Ты у нас хорошая, красивая. Захочешь — Матвей может и с тобой переспать. Он, судя по всему, без комплексов. И любовник отличный.
— С дуба рухнула! Оно мне надо? — Я подскочила от негодования, припомнив, что Надька и со Стасом опередила меня в постели.
Но уж теперь дудки! Тем более Матвей — не Стас. Мне нравится в мужчине шарм, остроумие, обаяние — всё то, чего и близко нет в Матвее.
— Скажи, а зачем ты трахаешься с мужиками? — После сегодняшней сцены у соседа я уже не выбирала выражений.
— Для вдохновения. Ни один мужик не стоит картины, но может вдохновить. Секс — как наркотик, я беру из него ту силу, которую переношу в полотна. Конечно, мне нужен не тупой секс. А так, чтоб чувствовать себя желанной. Обольстительной. И самой быть в состоянии влюблённости. И чувствовать влюблённость в себя. Без этого ничто не рождается и не вращается во мне. На самом деле, когда я пишу картину — это наивысший оргазм, это дикое удовольствие, сильнее, чем с любым мужиком. Но без эротической подпитки картины получаются сухие, безжизненные.
Надька уничтожала остатки шарлотки, жуя без остановки. И так же без остановки продолжала рассуждать.
— А вот когда во мне бродит желание и я нравлюсь, знаешь, какое всё живое и наполненное получается. Вот ты сразу сможешь отличить, что написано, когда я была влюблённой, и что написано, когда у меня не было мужика.
— «Красные маки» — это точно от большой страсти?
— Ага. Угадала. У меня тогда такой любовник был потрясающий. Самец. Мы прямо в мастерской на полу как две змеи сплетались. А потом он уходил, а я писала всю ночь как одержимая. Он так и называл меня «женщина с кисточкой».
— А твой натюрморт с вазой невыносимо скучен.
— Я механически его нарисовала. В унынии, что нет любви.
— А почему ты ко всем так быстро остываешь? Может, тебе найти кого-то одного и любить только его?
— Ты не понимаешь! Мне постоянно нужны новые впечатления. Острые, сильные. Они стимулируют к творчеству. Я могу любить. Мужа своего любила. Целый год! Но привычка ослабляет чувства. А быт тем более. И всё… Понимаешь, всё! Кончается желание. Кончается интерес друг к другу.
Шарлотку подруга осилила полностью, удовлетворённо откинувшись на кухонном уголке. Глисты у неё, что ли? Столько всё время ест и ни капли не полнеет.
— Нет, я не понимаю, ведь если любовь настоящая, она сразу не кончается. Ты живёшь любимым человеком, дышишь им — каждый день. И не надоедает. Нисколечко. Наоборот, скучаешь без него. — Я тоскливо пыталась спорить с Надькой.
— Лейка, мы о разном говорим. Ты — наседка. Полюбила — замуж вышла — родила. Кастрюли, котлеты, пелёнки. Я бы сдохла от такой скуки. И картины писать перестала бы. Мне нужен полё-ёт! Лёгкость! Свобо-ода!
Нельзя сказать, чтоб я не понимала Надьку. Понимала. Она натура творческая, мятежная. А я — простая. Мне в любви всегда хотелось преданности. Что за радость — переспать и навсегда расстаться? Только сердце надрывать… Ну, получилось так со Стасом… Но ведь не по моей вине. Я верная. Да только кому это нужно?
— Лейка, не грусти. И на твоей улице перевернётся грузовик с пряниками. — Надин обняла меня за плечи. И ушла в душ.
Если собака взбесилась, значит ли, что взбесится и корова?
Бывают дни, когда карты раскладываются в ненужные пасьянсы, а звёзды выписывают головокружительные комбинации, чаще всего — неприятные.
Всё ещё негодуя на Надьку, я пыталась успокоиться, накрывая на стол. Скоро дети вернутся, наверняка голодные. Да, я клуша. И не могу переспать с мужиком просто так.
Добило меня окончательно то, что теперь опять придётся что-то готовить: пирог уничтожен, а фруктов с борщом моей ораве не хватит.
Джулька хвостом вертелась возле меня, заискивающе поцарапывала лапой, скулила. Затем начала требовательно лаять. Ох, я же забыла её выгулять, бедная собака. Надо срочно идти, но тогда не успеваю ничего приготовить. А Надька, зараза, застряла в ванной.
Спас меня звонок в дверь. Напевая «Осенний поцелуй», в прихожую ввалилась Андре. Сапоги цвета ржавой листвы, гламурный шарфик поверх распахнутого лёгкого плаща, элегантная сумочка. На высоченных тонких каблуках она казалась миниатюрной — ага, сказывается Надькино тлетворное творчество, тьфу. «Кающаяся Анна-Магдалина», однако, выглядела вполне довольной жизнью.
— Ань, пожалуйста, погуляй с собачкой! — Я заискивающе посмотрела на подругу. — Только её никак нельзя спускать с поводка, опять ведь забеременеет.
— Ладно, похожу с ней пару минут вокруг дома. Но с тебя вкусный обед!
— Ага. — Я уже резала соломкой картошку.
Глянув на себя в зеркало, Анька осталась довольна и гордо повела мою дворняжку на прогулку.
Надо отметить одну особенность Джулькиной натуры: она ненавидит гулять на привязи. Оказавшись на улице, псина начинает бешено рваться, хрипит из-за давящего ошейника, но усердно загребает лапами и тащит меня за собой, как лошадь телегу. Обычно нервы и руки не выдерживают этой пытки, и я отпускаю животное на все четыре стороны. Когда у неё течка, то муки прогулки умножаются на десять, потому что собака не просто рвётся с поводка, а буквально вешается на нём, к тому же дико подвывая от истомы.
Всё это произошло и с Анькой. Пробежав метров десять и чуть не лишившись правой руки, она отпустила бешеную псинку. Та, не оборачиваясь, умчалась вглубь дворов, где и пропала.
— Джуля, кис-кис-кис…
Андре не спеша посеменила следом. Но пройдя несколько кварталов, не на шутку растревожилась и уже тоскливо покрикивала «Джуууууууууляяяяяяяяя», не особо надеясь на отклик. Вдруг ей показалось, что за мусорными бачками мелькнула знакомая рыжая шкурка. Проваливаясь каблуками в песок, Анька свернула к помойке.
— Джууууууууля, девочка, иди ко мне, — тут Анька осеклась. Глазам её предстала следующая картина…
На низкорослую дворняжку взгромоздился довольно крупный пёс породы колли. И совершал то самое, к чему стремятся все самцы возле помоек — мерно двигался над Джулькиным задом.
Анька завопила, как подорванная:
— Во-о-о-н! Пошёл вон!
Самец не реагировал. Желая защитить Джулькину невинность, Андре схватила ивовый прут и хлестанула колли по спине. Тот продолжал свои упражнения. Удары поводком тоже не приводили кобеля в чувство. В отчаянии Анька пнула неподатливую псину каблуком.
После этого Джуля попыталась бежать, и колли поехал на ней сверху, не отцепляясь. Как приклеенный.
— Ах ты, развратник! — рассвирепела Анька. И набросилась на него с новой силой. — Моя бедная девочка… — приговаривала она, покуда не увидела сладострастную морду сучки, на которой было написано не только непротивление злу насилием, но и откровенное удовольствие.
Растрёпанная Анька с ивовым прутом в руке задумалась, стоит ли лупить совратителя дальше… А в это время из кустов вынырнул накачанный мужичок в спортивном костюме с воплем:
— Дама, вы покалечите моего Джерри!
— Вы про этого охамевшего кобеля?
Джерри продолжал случаться с Джулькой на глазах бранящихся хозяев.
— Отсоедините вашу собаку от моей! — заорала Анька.
— Это невозможно, пока он не закончит.
— Так, значит, вы его одобряете? — прищурилась Андре.
— Конечно нет! Подлец сорвался с поводка! Я ничего не одобряю. Но знаю, что пока не брызнет семя, ему не отсоединиться. Учите анатомию собак, мадмуазель… Там есть такая косточка в теле полового члена, которая не позволяет…
Джерри наконец отошёл от Джульки. И интересовался уже не ею, а выброшенными костями. Потрёпанная дворняжка вернулась к Андре, которая, чуть не плача, пристегнула собаку на поводок. Аньке было досадно и стыдно, будто она сама участвовала в случке, поэтому она не сдержала эмоций:
— Шлюха! Дура конченая!
— Да что вы так близко к сердцу принимаете? Они ж животные, — утешал Аньку хозяин кобеля. — Позвольте мне вас проводить.
— Не надо. — Анька тяжело дышала после битвы.
— Ну, дайте мне хотя бы телефончик. Я позвоню узнать, как поживает ваша собачка.
— Восемь… четыреста девяносто пять… сто двадцать три, сорок пять, шестьдесят семь. — Начала диктовать, как всегда, московский номер певица.
— О, эту разводку я знаю, — захохотал мужик.
Тут Андре поняла окончательно, что сегодня не её день. И, подобрав с земли гламурный шарфик, решительно зашагала в сторону нашей улицы. А дома сорвала всю злость от неудачной прогулки на мне:
— Лейка, ты бы видела морду своей собаки! Вся в тебя! Развратница! Теперь я понимаю, как ты соблазнила Стаса!
Я без тени изумления выслушала историю похождений Джульетты. Сценарий был знаком, разве что телефончик у меня не спрашивали. Надо же, в один день подруги назвали меня клушей и развратницей. И чему, спрашивается, верить? Ведь вроде взаимоисключающие вещи, клуш-развратниц в природе не бывает. Настроение стало стремительно повышаться.
— Ань, как биолог и справедливости ради скажу: тот мужчина прав, собаки не могли рассоединиться.
— Только не рассказывай мне опять про эту половую косточку! Хватит! Лучше сшей своей собаке трусы!
— Железные, чтоб носила их, как пояс верности, — заржала Надька, под шумок слопавшая всю картошку со сковороды.
— Себе купи, — пробурчала я, всё ещё злясь на Надин.
— После такой прогулки только в душ, — Анька хлопнула дверью.
Джулька, свернувшись калачиком у двери прихожей, так крепко уснула, что даже не заметила сосиски. Прогулка оказалась слаще, чем еда.
Ночью мне приснились упругие ягодицы с бронзовыми карпами. Рыбы призывно виляли хвостиками, и их мучительно хотелось погладить. Я, поддавалась своим желаниям, гладила рыб и всё остальное… А утром тихо ненавидела себя и Надьку. Не говоря о Матвее, которого и видеть больше не желала. Хотя есть, наверное, всё-таки у меня что-то общее с Джулькой…
Школьные учителя обладают властью, о которой премьер-министры могут только мечтать.
Вторая неделя сентября плотно навалилась на меня школьными заботами.
— Мамуль, я больше на физику в школе не пойду, хоть убей! — заявила однажды Забава, швырнув сумку возле входной двери.
Так, луковый суп-пюре по фирменному рецепту отца может подождать, только огонь сделаю потише. А вот у дочери, судя по всему, проблемы — Забава ничком лежала на разложенном кресле. Глядя на вздрагивающие плечи дочери, я только вздохнула:
— Что такое? Оценку плохую получила?
— Если бы, — всхлипнула дочка. — Ирина Сергеевна мне только пятёрки ставит. Но она надо мной издевается! И над классом…
Из сумбурного рассказа дочери я выяснила такое, что была не просто потрясена — шокирована.
Физичка почему-то выбрала Забаву козой отпущения. Например, девочка несколько уроков простояла у доски от звонка до звонка, решая задачи. И хотя моя дочь — круглая отличница, каждый раз, когда ставилась оценка «пять», подчёркивалось, что это делается исключительно как одолжение.
Имя Забавы учительница постоянно коверкает, как хочет, переделывает, над фамилией «шутит». Скажем, говорит: «Непийвода, не пей воду. Она нам для эксперимента пригодится».
Зная, как мучается дочь с редким именем и потому не признаёт никаких искажений, я только вздыхала, слушая её рассказ:
— Ну вот, представь! Физичка говорит: «А теперь у нас забава — у доски будет решать задачу Забавка!» И класс гогочет.
Других учеников учительница на уроках называет дебилами, кретинами и уродами. Добило же дочь окончательно то, что на одном из уроков физичка вытащила за ухо из-за парты классного хулигана Совихина. Он орал, сопротивлялся, но Ирина Сергеевна волоком протащила его по классу, зацепив учеником парту. Парень поранил себе руку — потекла кровь.
Конечно, я пообещала, что на физику Забава и правда больше не пойдёт. Слава богу, деньги есть — позвоню студенческому приятелю, Ромке с физфака, он мне не откажет, позанимается с дочкой как репетитор. Затем, собравшись с духом, написала заявление о переходе дочери на обучение «экстерном» по физике и стала собираться на приём к директору школы. Владимир Алексеевич всегда производил на меня приятное впечатление. Ухоженный, спокойный, радеющий за школу. Неужели не поможет? Наложив боевую раскраску «а-ля Андре» и упаковавшись в фирменный прикид, подобранный мне подругами для выставки, вышла из дома. До школы, в которой учились дети, пять минут пешком. Надо что-то придумать: как объяснить, как сказать. Конфликтов не хочется, но и обижать моих детей никому не позволю: в такие минуты во мне просыпается ярость и гнев.
Владимир Алексеевич, выслушав меня, только и сказал:
— Давайте заявление — подпишу, так действительно будет лучше. Забава — хорошая девочка, умница. Думаю, на золотую медаль может потянуть. А вот Ирина Сергеевна… К сожалению, пока я ничего не могу сделать. Не вы первая жалуетесь. По секрету скажу, она даже бьёт учеников. Недавно на уроке дала пощёчину парню из одиннадцатого, и это оказалось последней каплей. У него были проблемы с девушкой, родителями, а тут унижение перед всем классом. В котором и его любимая девушка училась. Парень из окна седьмого этажа выбросился. Насмерть. Вы, наверное, слышали о той истории? Так вот, даже после этого я не могу её уволить. Заслуженный учитель, нет жалоб от родителей. Немногие, как вы, могут вот так прийти.
— Боже, какой ужас! — вырвалось у меня. — А других учителей физики разве нет? Может, ей просто не давать класс Забавы?
— Вы не понимаете. Уволить учителя невозможно без его желания. Как и отобрать класс. А Ирине Сергеевне уже семьдесят шесть лет, и уходить из школы она не собирается. Детей нет, одинокая. Для неё школа — вся жизнь. Она в этом кабинете и на меня орёт периодически. Да что я вам рассказываю… — директор нажал клавишу селектора на столе: — Анна Николаевна, пригласите Ирину Сергеевну ко мне в кабинет. И Клавдию Ивановну тоже.
Я ошарашенно посмотрела на Владимира Алексеевича. Он, грустно улыбнувшись, ответил на мой немой вопрос:
— Разговаривать с учительницей лучше в присутствии завуча. И очень вас прошу: не забирайте своё заявление.
Следующие полчаса показались для меня адом. Ирина Сергеевна оказалась довольно бодрой старушенцией с фиолетово-розовыми волосами. Салатовый брючный костюм, маникюр. Неужели ей семьдесят шесть?
Полчаса физичка ломала комедию, якобы не понимая, о чём идёт речь. В какой-то момент её прорвало: такого ора я давно не слышала. Что-то во мне вскинулось — и я начала орать в ответ.
Завуч прятала улыбку, директор невозмутимо слушал нашу перепалку. Я, не выдержав, вскочила и, на бегу попрощавшись, вылетела из кабинета директора.
Пытаясь отдышаться на глазах удивлённого охранника, я вдруг почувствовала, как мою руку сильно сжали. Хватка Ирины Сергеевны оказалась стальной.
— Ну, и что вы там такое устроили у директора?! Ваша дочь — хорошая ученица, у неё же пятёрки, — физичка выдохнула мне слова непереносимыми миазмами. Явно — проблема с ротовой полостью и пищеварением.
— Отпустите мою руку! — Я тщетно пыталась вырваться из стального плена. — Да отпустите же меня! Забава никогда больше у вас учиться не будет! Вы — чудовище! И рот вам следует полоскать чаще — воняет во всех смыслах!
На мои крики стали сбегаться учителя и дети. Физичка орала мне какие-то слова, плюясь в лицо. Я судорожно пыталась выдернуть свою руку, затем на меня накатило.
Оттолкнув «заслуженного учителя», я на одном дыхании выплюнула всё, что узнала от дочери и директора. И что сама думаю по этому поводу. Не выбирая слов.
Ирина Сергеевна схватилась за сердце. Я выскочила из школы. По пути домой думала, как рассказать всё Забаве. Ведь наверняка просто так эти события для неё не пройдут.
Пока, успокаиваясь, медленно брела домой, решила: ничего говорить Забаве не буду. Кроме того, что физикой она теперь занимается с репетитором.
Если Ромка откажется, всё равно кого-нибудь найду. Нормального.
Не презирай слабого детеныша — он может оказаться сыном тигра!
Аврашка, вернувшись из института, уплетал луковый суп и взахлёб делился новостями.
— Я так доволен, что наша кафедра в главном здании. И Интернет везде бесплатный, пользуйся, сколько влезет. В коридоре возле каждой розетки россыпи присосавшихся с ноутбуками. — Сын перескакивал с темы на тему. — Представь, многие ребята до сих пор не получили мест в общежитии, снимают комнаты. В нашей группе из семнадцати человек я один из Питера, остальные — приезжие. Победители каких-то олимпиад, есть мальчик — лауреат премии Путина. Двое, прикинь, проучились год на физмате в Большом универе и перевелись к нам. Говорят, в ИМХО интереснее, да и учиться легче, хотя мне программа не кажется простенькой, — Аврашка засмеялся и достал из сумки кучу методичек. Я полистала: вместо слов — одни графики и формулы.
— А как твои одноклассники, те, кто платно поступали?
— Они — «блатнички». В других группах. Пересекаемся в столовке, в библиотеке. У них своя туса. Но дружим, конечно. Тут у нас намечается день первокурсника и ночь первокурсника. Староста уже билеты выдал.
— А девочек много?
— На приборостроении и в группе программистов, как ты понимаешь, почти нет. Зато у дизайнеров — одни девицы. У нас общие лекции по высшей математике, так они ничего не понимают. Сидят, играют на мобилах. Преподы над ними подшучивают: «Дизайнеры, зачем вам „вышка“? Идите в коридор, расписывайте ноготочки под хохлому».
Я улыбнулась. Сама с трудом сдавала высшую математику в универе.
— Мать, а чего ты такая рассеянная? — Авраам внимательно посмотрел на меня.
Вздохнув, рассказала про ситуацию с Забавой, физичкой и директором. Сын, доев суп, хихикнул, как-то оценивающе посмотрев на меня:
— Да Ирина Сергеевна всегда такая была! Я когда сидел за первой партой, она так указкой стучала по ней, что у меня карандаши и ручки разлетались. А по пеналу попала — хряснул пополам. И слюной брызжет во все стороны, ух, как вспомню… Дневник мой рвала публично. — Авраам поморщился. — Мы на физике боролись за места на последних партах. На первых — вытираться не успевали…
Я с лёгкой грустью покаялась сыну про стычку в коридоре.
— И ты правда ей сказала: «воняет»? Вот это да! Мы мечтали об этом до конца одиннадцатого класса. Она очень любила схватить ученика за руку, поставить перед собой и устроить газово-психическую атаку.
Аврашка, широко улыбаясь, приобнял меня.
— А вообще, ты у нас — боец. Помнишь, как с Алькиной курткой было?
Конечно, я помнила и про куртку. Что ж, приходится грудью вставать на защиту детей. По самым разным поводам.
Не так давно Али поехал с другом на рынок. Дала ему полторы тысячи. И куртка была присмотрена заранее, оставалось только купить, чего же проще. Но нет. Звонит мне сынок по сотовому: «Мам, куртку не купил, деньги отобрали!» — «Кто отобрал?» — «Охранник на рынке». — «За что?» — «Я пописал в неустановленном месте». — «Полторы тысячи отобрал?» — «Ага, а иначе б он отвел меня в милицию»…
Я быстро смекнула, что Али несовершеннолетний. И без родителей с него нельзя взимать никакие штрафы. Разъярённая, понеслась на рынок.
Нашла своё чадо возле ангаров со стройматериалами. Там, где уже начинался пустырь, Али и пописал. В уголке. И тут его настиг детина в камуфляжной форме, забрав все деньги якобы в уплату штрафа. Друг Али от страха свинтил домой. А мой мальчик сидел, пригорюнившись, на куче распиленных досок.
— Ну веди, показывай охранника.
— Вон он. Стоит при входе в магазин. Огромный такой.
Ворвалась. Стоит. Огромный.
— Вы отобрали деньги у моего сына?
— Какие деньги? Ничего не знаю. Первый раз его вижу.
И тут я решила действовать согласно придуманному дома сценарию. Спокойненько набрала номер телефона милицейского участка (заранее выписала из справочника) и громко сказала, что по такому-то адресу у моего несовершеннолетнего ребёнка отобрали деньги. После чего спокойно кивнула Али:
— Милиция сейчас будет. Подождём.
Пугало сработало. Охранник резко изменился в лице и заорал:
— Зачем милиция?! Не отбирал я у него ничего! Мальчишка сам отдал! Пригрозил ему, что писает в неположенном месте, вот он и отдал. А я положил их под конторскую книгу и руками не трогал. Вот его деньги, забирайте.
На столе, как по волшебству, появились купюры: тысяча и пятисотка.
— Я не просил его ничего давать.
Тут не выдержал Али:
— Мам, он врёт! Он ещё сказал мне: «Бесплатно даже жена мужу не даёт, а ты хотел посс… пописать на халяву?»
Я с ненавистью посмотрела на гада в форме. Ждать милицию или нет? Если заводить дело о вымогательстве, то потащат в участок: допрос, следствие. Решила не мучить ребёнка. Взяла деньги и пошла, не удержавшись от комментария: «Урод, малолетних грабишь!»
Вызванная мною милиция прибыла только через четыре часа. Они перезвонили мне, когда мы уже спокойно сидели дома с курткой. И чувствовали себя победителями. Али похвастался по телефону другу:
— Моя мать поддала тому громиле! Он сам чуть не описался и деньги сразу вернул. А прикидывался, что не брал. Но ма его раскрыла.
Конечно, не обошлось и без серьёзного разговора с младшим сыном о том, что лучше заплатить за вход в туалет, чем создавать себе проблемы…
Я отвлеклась от воспоминаний и пожалела о своей вспышке в школе.
— Ох, Авраш, как бы Забаве хуже не было.
Наша истинная национальность — это человечество.
Однако Забаве хуже не оказалось. Вернувшись домой из школы на следующий день, дочка взахлёб рассказывала мне последние новости. Оказывается, мама у нее — потрясающая женщина. Так дочери нескольких учителей сказали, у которых дети учились или учатся у Ирины Сергеевны. Все благодарили тихонько, говорили, что наконец-то нашёлся человек, который не побоялся выдать правду.
Глазёнки Забавы блестели, девочка довольной змейкой вилась вокруг меня. И тут в мою комнату ввалился с недовольным видом Али. Неужели и у него проблемы с физикой? Как-то не хочется идти ещё раз в школу. Ах да, он же в пятом классе учится, у него пока нет физики. Проблема, однако, всё же была. Сыну в школе задали сочинение на патриотическую тему: «Я — русский, и этим я горжусь…»
Забава только хихикнула.
— Ну, мамуль, это тебе выкручиваться, — глядя на смуглого брата с ярко выраженными нерусскими чертами, дочь откровенно веселилась.
Али насупился. Забава, от греха подальше, убежала гулять.
Раздумывая, как выкрутиться с сочинением, я рассматривала притихшего сына. Алька за последнее лето сильно вытянулся. Что за идиотизм с этой темой? Неужели учительница не понимает, что в классе у младшего сына как минимум почти половина ребят нерусских национальностей?
Так, что там вождь всех времён и народов говорил на эту тему? Политэкономию нам вбивали в ЛГУ так, что до сих пор помню почти наизусть многие определения. Потому как «ненаизусть» невозможно — не сдала бы зачёт. Но лучше подстраховаться. Порывшись в университетских лекциях, которые бережно храню, на всякий случай, наткнулась на нужную цитату Иосифа Сталина: «…Нация — не расовая и не племенная, а исторически сложившаяся общность людей…»
Ага, что-то в этом есть… Сбил меня с неожиданной спасительной мысли Алька:
— Мамзик, ну что мне писать? Какой я, на фиг, русский? А, кстати, кто ж я по национальности?
Я с изумлением посмотрела на сына.
Такой вопрос мне даже в голову не приходил. Хотя Алька, наверное, прав — до русского ему далеко.
— А вот давай вместе прикинем. Смотри… — Мы с сыном погрузились в арифметико-генетические расчёты на листочке, который я начала заполнять по принципу генеалогического древа.
— Вот этот кружок — бабушка Хадиджа. И она, и твой дед — её муж — обозначим его квадратиком — таджики. У них восемь детей — и провела линию и нарисовала пять кружочков и три квадратика ниже, — и все стопроцентные таджики.
Алька заинтересованно смотрел на разрастающийся рисунок.
— Среди них твой папа. — Тут я поморщилась: мы с сыном почти никогда не говорили про его отца. — Пусть будет вот этот квадратик. От него тебе досталась половина крови, значит, на пятьдесят процентов ты — таджик.
— Значит, на оставшиеся пятьдесят я — русский? — Алька светился от восторга.
Я внутренне опешила: считая себя русской, никогда не раскладывала свою кровь в процентах.
— Нет, сын, со мной всё гораздо сложнее. Давай возьмём другой листок. Начать придётся с китайской бабки Ли.
Последующие пятнадцать минут были для меня самым настоящим потрясением. Я вдруг чётко поняла, что и мне самой до русской — неблизко. В результате нехитрых подсчётов получилось, что я — на четверть китаянка, на вторую четвертинку — француженка. Это по папиной линии. Но, припомнив, что моя мама Элеонора Михайловна — наполовину русская, наполовину украинка, я опешила. Выходит, во мне русской крови не больше четверти. А я-то во всех анкетах без тени сомнения писала в графе национальность — «русская».
И получается, что Али только наполовину таджик, а китайской, французской, русской и украинской кровей в нём по восьмушке.
Мы ошарашенно переглянулись с сыном.
— И что мне писать в сочинении?
Я задумалась. Припомнив Сталина, решительно посоветовала:
— А ты напиши про всех своих родственников. А в конце — что ты и есть самый настоящий русский. Потому что говоришь на этом языке, думаешь на нём, родился и живёшь в России. И этим ты гордишься.
Сын начал вдруг хихикать. Я непонимающе уставилась на него.
— Представляю, как Аврашка бы корячился. Ему вообще не рассчитать…
Тут я пригорюнилась. Да, если по моей линии всё предельно ясно, то с отцом моего первенца — Иаковом — разобраться сложно. Сара Моисеевна родила сына без мужа. Потому и не смогла, видимо, оторвать чадо от себя. Версии о том, кто дед Авраашки, из года в год обрастали противоречащими друг другу сногсшибательными подробностями: генерал, разведчик, лётчик и так далее. Я уже давно перестала их запоминать. Слава богу, Аврааму не писать такого идиотского сочинения.
— А вот Забашке проще, — вошёл во вкус генетических изысканий Алька. — У неё дед и бабка по папе — хохлы. Полный пилипец.
— А вот и нет, — рассмеялась я. — Дед Забавы, действительно, украинец. А вот бабушка твоей сестры — наполовину полячка (или полька? — проскользнуло у меня), на четверть белоруска (или как там?) и только на четверть — украинка. — Я слишком долго выслушивала свою вторую свекровь, чтобы не запомнить этих подробностей. — Но считать в процентах я не буду, даже и не проси. Марш писать сочинение…
Оставь привычку ловить рыбу со спичку.
Бабье лето в начале сентября было едва ли не горячей небабьего. И на выходных хотелось за город. В воскресенье решили поехать в Петергоф. Я-то, конечно, забыла про свой день рождения, но дети прибежали в комнату с букетом гвоздик и открыткой.
— Ма! Поздравляем!
— Ох, и правда, двенадцатое сентября, — стукнуло меня.
Мама мне звонила обычно в выходные, после праздничной даты — в будни она слишком занята в МГУ. Но на этот раз мой день рождения совпал с воскресеньем, и родительница в кои-то веки поздравила меня не задним числом.
Выслушав все положенные случаю пожелания и нравоучения, я вдруг неожиданно для себя брякнула:
— Знаешь, мы тут с Алькой считали в процентном соотношении его национальность. И вдруг выяснилось, что я сама — всего на четверть русская, по тебе.
Мама, секунду помолчав, вдруг огорошила меня:
— А с чего ты решила, что ты — русская на четверть? Это у меня четвёртая часть русской крови — по моему отцу, твоему дедушке, царство ему небесное.
— Не поняла. Ты же…
— Да, да я всегда так говорила, — мама вздохнула в телефонную трубку. — Но мой отец только наполовину русский — его мать, моя бабка, была еврейкой, что тщательно скрывалось. Сама понимаешь почему.
Вот это пироги с котятами! Закончив разговор, вдруг подумала: не буду рассказывать детям такую новость. Кошерное замучаюсь готовить. Нет, ну надо же! Я ещё и еврейка? Упасть не встать. Самый русский, получается, у нас будет ещё не родившийся малыш. Хотя фамилия Мультивенко сама за себя говорит…
Оторвали меня от размышлений явившиеся в приподнятом настроении подруги, которые просипели нестройными голосами:
— Лейка, хэппи бёздэй!
Так, судя по всему, приподнятым был и градус спирта в их крови.
— Спасибо, милые! — У меня было странное настроение, но я решила его сделать праздничным. — Чур, сегодня я не готовлю! Для меня это лучший подарок.
— Тогда поедем гулять. Куда? В Царское Село или в Петергоф?
— Петерго-о-о-ф! — в один голос заорали мои младшие. И стали собирать рюкзачки.
По дороге я рассказывала Аньке и Надин про то, как мою маму привезли двенадцатого числа со схватками в роддом. Она страшно боялась родить тринадцатого, в чёртову дюжину, поэтому изо всех сил тужилась, и ровно за пять минут до полуночи разродилась. С тех пор я всегда успеваю сделать самое важное в последний момент.
В Петергофе гуляла тьма народа. Сначала мы обошли уже сто раз виденного, но не надоедающего «Самсона».
— Вылитый Матвей, не хватает только татуировок, — засмеялась Надька, оценивающе оглядывая позолоченную мужскую фигуру.
Я мрачно промолчала. Анька толкнула подругу в бок. Мы хаотично разбредались по парку. Дети потащили меня на фонтан-шутиху «водяная дорога» (наступаешь на камешки, а из-под них внезапно вырывается фонтанчик и обливает с ног до головы). Андре по забывчивости присела на шутейную скамеечку, и её тоже обдало водой.
— Вот сколько раз была здесь, вроде все фишки знаю, а всё сухой не выйти, — по-детски захохотала она.
Через пару часов блуждания по парку Али и Забава стали просить чего-нибудь покушать. Аврашка, как старший, мужественно терпел молча. Анька, не выдержав нытья мелких, предложила:
— Здесь есть местечко, где ловят осетров. И сразу их готовят.
— Твои гламурные замашки нам дорого обойдутся! — напомнила о себе моя въевшаяся в кровь привычка экономить.
— А мы с Андре решили в этом году подарить тебе экстрим, — тут же весело откликнулась Надька. — Рыбалку на пруду. Вытаскиваешь осетра или форель — фирма гарантирует. Тут же рядом и приготовят. Соглашайся быстро, пока мы не передумали. Цены там космические! Кило пойманной рыбы около двух тысяч стоит.
Я ошарашенно посмотрела на подруг. И вдруг мне так захотелось какого-то безбашенного поступка…
— Хватит ломаться, дурында! Трубы уже горят — сил нет, как хряпнуть хочется. Соглашайся! — просипела Надин.
— Да, кисюнь, соглашайся, — лучезарно улыбнулась Андре. И добавила, пристально сверля Надьку взглядом: — А выпить и на рыбалке можно.
В прудик царя возле крошечного дворца Петра Первого «Монплезир» кто-то предприимчивый запустил осетров. Рядом с местом рыбалки стояли весы, толстая тётка в белом грязном халате за ними и мужик с удочками различного вида. Надпись возле весов на серой картонке вещала: «Царская рыбалка. Бесплатно. Оплачиваи́тся только вес пойманой рыбы. Осетр — 2 тыс. руб./кг. ФАрель — 1 тыс. руб./ кг».
Лингвист во мне возмутился, однако мужик с удочками оказался убедителен. На глазах фотографирующих иностранцев в течение следующих десяти минут я забрасывала удочку раза три. Наконец поплавок рывком исчез под водой. Я поняла, что попалась какая-то особо крупная рыбка, и ещё неизвестно, кто кого куда утащит. Следующие минут пять я отчаянно пыталась удержать удилище, а мужик — меня на берегу. Общими усилиями с помощью подсачника из тёмной воды было извлечено шестикилограммовое бронированное чудовище с плавниками. «Бесплатная» рыбалка облегчила кошельки моих подруг на двенадцать тысяч рублей. И ещё пять они отдали за «приготовить тут же, рядом».
Но вкусно было запредельно. Рыбу нафаршировали овощами, гарнир на огромном блюде потрясал воображение. Доесть это великолепие помогли дети. Вот никогда не знала, что они у меня такие прожорливые…
После дорогостоящих, но незабываемых забав с осетрами мы решили пойти к Финскому заливу. Вышли в том месте, где есть пляж. Дети быстро вытащили из рюкзаков купальники, плавки, полотенца и ринулись в балтийские воды. Троица бегала, плескалась, как первобытные зверята.
— А прохладненько, — потрогала воду босой ногой Анька.
Мы сидели у самой кромки прибоя, смотрели на залив. Йодисто-озоновый запах, брызги волн, припекающее осеннее солнце… Я подумала, что это один из моих лучших дней рождений — весёлый, без утомительной готовки на кухне, да ещё с царской рыбалкой. Немного подпортила настроение Анька, вспомнившая:
— А мы с Храмом здесь, в Петергофе, в последний раз гуляли вместе.
— Ох, ну чего сейчас-то о нём!
— Девчонки, а я и на отдыхе не могу нормально расслабиться — где-то скребёт на подсознанке, что мы в опасности.
— А ты постарайся, — сказала Надька, решившая загорать топлес.
— Опять ты свои впуклости на обозрение детишек выставила! — зарычала я.
— А что? Пусть мальчишки привыкают к красивому женскому телу, — томно парировала та.
— Это кто тут с красивым-то? — протянула Анька, плотно умявшая пышные формы в закрытый купальник.
— Я, естественно, — мурлыкнула Надька, продемонстрировав маленькую татушку в виде черепахи на лопатке.
— Когда успела? — ахнула я.
— Матвей сделал. А может, и сама переползла во сне с его плеча на моё, — игриво ухмыльнулась Надька.
— Ну и змеющая ты черепашка, Лятрекша! — прищурилась Андре, видя мою поникшую голову. Она догадывалась, я переживаю, что Матвей перешёл из стана моих поклонников в разряд Надькиных любовников.
— Почему ты путаешься с этим… Лейкиным соседом? — продолжала подначивать Анька.
— Потому что он прекрасен в постели, — голос Надьки стал ленивым и томным. — Настоящий самец. Только поэтому. А этого и достаточно.
Я разрезала арбуз. Он был невероятно красный, как на картинах мексиканской художницы Фриды. Выточив на зернистой мякоти ножичком «Viva la vida!» (да здравствует жизнь!), отрезала ломтик с надписью и съела.
— Девчонки, как хорошо! Хотя бы один спокойный день за столько времени… Я вот сегодня не думаю об опасностях. Мне кажется, мы далеко от них. Ну в день-то рождения можно обойтись без камней в спину?
Только я это сказала, как в спину мне ударил маленький камешек… Фу-у-ух. Оказалось — брошенный детьми. Но страх тут же подкатил к сердцу. Нет, всё-таки права Анька, все мы постоянно в напряжении. И пока тянется эта запутанная история с трупами, никто из нас не успокоится и не почувствует себя в безопасности.
Милосердие торжествует над судом.
— У меня традиция: осенью ходить в Летний сад пошуршать листьями, — сказала Наталья Васильевна по телефону. — Давайте вместе погуляем? Погода великолепная.
— Конечно! — согласилась я.
Мы встретились у входа и сразу узнали друг друга.
— Лия? — спросила она.
— Да, — растерянно улыбнулась я.
Жена Мультивенко выглядела так молодо, что я изумилась. Сколько же ей лет, если Стасу было тридцать восемь? Издалека она казалась совсем юной: тонкая талия, девчоночья стрижка. Но морщинки вокруг глаз всё-таки выдавали возраст. Кстати, говорят, что добрые люди дольше не старятся. Вот уж точно про эту женщину. С ней было удивительно легко.
Я ехала, переживая, как мы будем общаться. А всё Аделаида Ильинична — не успокоилась бабка Ада, пока не поговорила с женой Мультивенко.
Тревоги оказались напрасными. Напряжение сразу ушло, как только мы побрели по аллее…
Летний сад находился на реконструкции, и туда не пускали посетителей. Но на супругу губернатора (и на меня заодно) запрет не распространялся. Охранники провели нас за ворота, а сами остались дожидаться у входа.
— Я сказала, что приехала осмотреть ход реконструкции. Лия, здесь нам никто не помешает поговорить наедине. И в безопасности.
Листья шуршали под ногами. Наталья Васильевна с удовольствием зарывала в них туфельки и улыбалась.
— Мы часто в Летнем саду гуляли, когда Стасик был маленький. Я потому мужа и попросила, чтобы всё здесь привели в порядок. Знаешь, в молодости хочется, чтоб дети поскорее повзрослели, а потом так не хватает прогулок с маленьким, доверчивым человечком, который держит тебя за руку и задаёт глупые вопросы. Но тебе-то, наверное, скучать не приходится?
— Да, точно, — рассмеялась я. — Хотя держать их за ручку уже не получится, но вопросов задают предостаточно, не всегда и найдёшь ответы.
— Давай посидим на скамеечке?
Мы сели, и мама Стаса достала из сумочки фотографии белобрысого мальчишки в беретике и матроске.
— Это Стасик в садике. Он был такой беленький, пухлый, и нянечка называла его «пшеничный» ребенок. Нет, даже не так — «пашаничный». Она была малограмотная женщина. Но очень любила его. А вот это Стас пошёл в школу…
На фотке — коротко стриженный мальчишечка с озорным взглядом и огромным букетом гладиолусов, как у всех первоклассников. Мой Аврашка тоже стоял с таким. А для Али я всегда покупала простенькие хризантемы, потому что на линейке он неизменно дрался ими и до учительницы доносил полуоборванный веник.
— Иногда я думаю: какое же счастье — растить ребёнка. Мы ворчим на трудности, недосыпание, тревоги. И только потом, когда дети взрослеют, понимаем, как не хватает нам этих забот.
Наталья Васильевна замолчала. Повисла пауза.
— Лия, я всё знаю. Мне Саша рассказал. И Аделаида Ильинична звонила. Знаешь, после смерти сына в моей жизни такая пустота, что и не передать… — Наташа достала платок и вытерла слёзы. — Муж всегда был увлечен работой, а я жила Стасом. Может, я не строгая мать и баловала свыше меры, но ведь он у меня был единственный. И даже взрослый всё равно оставался для меня ребёнком. В нём была вся моя жизнь. И вот теперь… Я просыпаюсь, думаю о нём, еду на кладбище, возвращаюсь домой. И снова всё о нём… И мысли, и воспоминания. Не дай бог никому такого. Пережить своего ребёнка — это страшно.
Я не могла себе представить подобного ужаса. И очень жалела Наталью Васильевну. Через её рассказ Стас стал мне неожиданно роднее. Как будто мне не хватало фотографий, где он маленький, где он — школьник. Ведь мой малыш будет похожим на него. Я всегда знала, что мужчина, от которого женщина родила ребёнка, никогда не сможет стать ей чужим. Даже если они не вместе или расстались. Через детей невидимые нити связывают родителей. До самой смерти. А может, и после неё.
— Лия, я очень хочу, чтобы родился ребёнок Стаса. И буду помогать тебе всем, чем смогу. Когда я узнала про внука, для меня снова зажглась надежда, понимаешь? Родная кровинка, какое счастье, что она есть. Что ты есть.
Наташа взяла меня за руку. И я впервые почувствовала, что кто-то, кроме меня, ждёт этого ребёнка. И очень хочет его.
— Спасибо вам!
— Давай на ты? Лия, я так мечтаю нянчить твоего малыша. Малыша Стаса. Вот, веришь ли, я как узнала о твоей беременности, сразу поняла, что это дар божий. И для меня тоже. В квартире Стаса после его смерти на столе нашли открытую книгу с записью на форзаце… Там сын про тебя написал…
Я поражённо уставилась на Наталью:
— «Книга перемен»?
— Она самая. Стас нарисовал профиль. Смешно так, по-детски. Но теперь я понимаю, что твой. Очень похоже. И подписал: «Ли-я?». Именно так: с большой буквы, через дефис, с вопросительным знаком. А ниже «Unelma Asu!» с восклицательным знаком в конце.
Я с трудом сглотнула. Наташа, с печальной улыбкой посмотрев на меня, сказала:
— По-фински это значит «живая мечта»…
У меня навернулись слёзы. Я, стиснув зубы, отчаянно запрещала себе разрыдаться. Повисла долгая пауза.
Мы встали и побрели по аллеям. Я рассказывала матери Стаса про своих детей, она захотела с ними познакомиться. Расспрашивала меня о здоровье, о проблемах, обо всём. Предложила телефон своего врача для наблюдения за беременностью.
Я не привыкла к такой заботе, мне и в обычной женской консультации было нормально. Мы с Джулькой, как две дворняжки, не требовали многого от жизни.
Ярко раскрашенные клёны, пожелтевшие липы и вязы. И мраморные изваяния. Самый старый сад Петербурга. Почти ровесник города.
Вспомнился он мне заснеженным, морозным. И как долго мы с Мечиком целовались и обнимались за статуей, плотно укрытой на зиму досками. Мы спрятались за ней, потому что она была самая крупная в Летнем саду… А весной, когда статуи открыли, прибежали посмотреть, что же скрывалось под громоздкой зимней обшивкой, — оказалось, это знаменитая мраморная композиция «Амур и Психея». Психея с лампадой склонилась над лежащим Амуром, чтобы осветить и рассмотреть прекрасное лицо бога. История о человеческой душе, стремящейся слиться с любовью…
Жена губернатора вдруг порывисто взяла меня за руку:
— Лия, дорогая, я не должна была тебе этого говорить, но теперь понимаю, что обязана. Остерегайся мужчин в своем окружении. Один из них очень опасен. Ты считаешь его другом, но он может навредить тебе. Старайся быть осторожной, береги себя.
— Но кто это? Кто? — Едва спросив, я вдруг сразу поняла, о ком речь.
— Не имею права назвать имени и так сказала слишком много. Но я вижу твою беззащитность, и мне хочется уберечь тебя. И внука. Я буду молиться за вас.
— Думаю, я уже в курсе насчёт мужчины. Мы были с подругами на допросе. И догадались, кто он. — Я с неприязнью помянула про себя Храма нехорошими словами.
— Надо же… — удивлённо посмотрела на меня Наташа. — А Саша приказал ничего не рассказывать.
— Вы не волнуйтесь, нас будут охранять. То есть будут присматривать. Я хоть немного теперь за детей успокоилась.
— Ну и хорошо, — с облегчением вздохнула жена Мультивенко. — Ты не сердись на Сашу, что не поверил тебе. Мужчины, они стараются всё логикой проверять, А мы, женщины, интуицией. Я к тебе сразу расположилась, как только увидела.
— И я сразу! — я по-детски радовалась теплу и пониманию. — А приходите к нам домой в гости вместе с Александром Владимировичем?
— Придём. Непременно придём.
Мы остановились с Наташей у статуи сивиллы Либики, в руке она держала свиток с надписью: «REGNABIT DEUS IN MISERICORDIA».
Насколько я смогла понять, это означало — «Господь воцарится в милосердии».
Умереть — внезапно перестать грешить.
В начале октября, чтобы окончательно освоиться с новым компьютером, позвала сына поставить нужные программы. За пару часов он загрузил мне с дисков основную начинку. До этого мне приходилось пользоваться обычным текстовым редактором для набора переводов.
Наконец-то я дорвалась до Интернета. Первым делом проверила версию, по которой файл, за которым все охотятся, мог сохраниться в моей электронной почте. Грабители вынули жёсткий диск, а про письмо могли забыть. У меня же пароль от почты сохранён — заходи и читай. Или стирай, что хочешь. Почти вплотную приблизила к себе монитор — у меня редкая особенность зрения: хотя в быту с ним проблем нет, на расстоянии менее двадцати сантиметров почти ничего не вижу, и приходится утыкаться носом в электронные символы. Книги, как ни странно, читать могу нормально.
С замирающим сердцем открыла е-мейл. Есть!
Я попыталась открыть его, но снова натолкнулась на непонятный, нечитаемый формат. Так же, как той ночью, когда впервые получила странное письмо. Эх, содержимое просмотреть не удастся. Но надо хотя бы на флэшку скопировать, на случай новой зачистки квартиры.
Спрятав флэшку, опять уселась за монитор. После разговора с Аделаидой мне не терпелось почитать новости. И поискать сведения. О ней. И о Мультивенко-старшем. Начав рыскать по поиску, я и не думала, что обнаружу нечто такое, что потрясёт меня и вновь заставит умирать от страха.
Сначала мне попались подтверждения правдивости слов Ады. Аделаида Ильинична действительно была когда-то заместителем первого секретаря обкома КПСС Ленинграда. И ссылки на неё, хоть и нечасто, до сих пор встречались. А уж на Александра Владимировича Мультивенко выскакивало столько новостей, что я едва успевала просматривать. Главная тема, по которой он светился, — строительство высотки «Нефтапрома». Ни один строительный проект не обсуждался в Питере так бурно, как этот.
Интеллигенция активно возражала против зеркальной башни стоимостью полтора миллиарда евро. Тем более что финансировать её планировалось из городского бюджета. Верхушка власти в свою очередь давила на то, что строительство ускорит экономическое развитие региона. И те, и другие приводили аргументы. Защитники старого города писали: «Трёхсотметровая вышка „Нефтапрома“ разрушит гармонию Северной Венеции и её архитектурный ансамбль».
Администрация сдержанно соглашалась, что «вопрос требует деликатного подхода, и она понимает озабоченность жителей».
Замешан в историю со стройкой оказался и тот самый господин Телюк, что купил Надькины «Мидии» (естественно, он был на стороне администрации города). На выставке я отлично запомнила его неприятную физиономию и теперь повсюду натыкалась на неё в Интернете. Телюк, как тень, следовал за Мультивенко, на всех совещаниях и встречах маячил за спиной губернатора. И уверял в своих интервью, что «широкомасштабный проект строительства, реализованный на площади в семьдесят гектаров, даст толчок к развитию деловой активности в Санкт-Петербурге».
Мультивенко-младший, как владелец крупной строительной компании, тоже фигурировал в обсуждениях строительства высотки. Смерть Стаса напрямую связывали с этой одиозной стройкой.
Чем больше я читала, тем сильнее запутывалась. Игры вокруг «Нефтапрома» наводили на мысль, что многое остаётся за кадром. И по статьям из Интернета не выяснить истинную расстановку сил и интересов.
Устав от политики, я переключилась на новости шоу-бизнеса, надеясь найти что-то свеженькое об Анькиной песне. Про «Дайкири», к сожалению, ничего нового не светилось, но неожиданно мелькнула строчка, от которой похолодело сердце: «Четвёртого октября в пригороде Петербурга обнаружен труп известного шоу-продюсера Андрея Чернохрамова». У меня всё поплыло перед глазами.
— На-а-а-адь!
Мадам Дельфинина оторвалась от «кающейся Аньки» и с кистью ворвалась на кухню.
— Лейка, ты становишься навязчивой. Дай спокойно поработать!
— Смотри… — Я открыла страничку, где скупо сообщалось:
«Андрей Чернохрамов был задушен в своей машине на окраине Петергофа. Преступление совершено с особым зверством, у убитого отрезаны уши и язык. Следствие выдвигает две версии: ограбление и заказное убийство».
Надька отшатнулась. У меня поползли мурашки по коже.
— Как ты думаешь, кто его?
— Наверное, те же извращенцы, что и ненашего Стаса распотрошили.
У Надьки затряслась кисточка в руке.
— Аньке скажем?
— Может, не надо? Ей и так досталось, чего волновать лишний раз.
Надин доплелась до буфета и налила себе коньяка.
— Лейка, давай хряпнем, не чокаясь. Помянем.
— Нет, после того шампанского я завязала с выпивкой. Вообще. Так что помяни без меня.
Стуча зубами по краю рюмки, Надька отхлебнула. Занюхала чёрным хлебом.
— Нет, я всё-таки скажу Андре.
— Ты уверена, что новость о смерти Храма её порадует?
— Я должна ей сообщить, — бормотала Дельфинина, — я должна. Какой кошмар!
Надька, набирая номер подруги, ушла в комнату Забавы. До меня доносились обрывки фраз, в которых Надин загробным голосом рассказала про отрезанные уши и язык.
А через полчаса Анька была у меня. И коньяк тут же быстро испарился. Надька оделась докупить выпивки для поминания. Обе подруги вспоминали теперь о покойном почти с нежностью — ведь всё-таки не чужой он был для Андре. Любая смерть для нормального человека — потрясение. А смерть знакомого — тем более.
Меня же скрутила паника. Чувство защищённости, робко поселившееся в душе после визита в милицию, испарилось. И страх стал терзать с ещё большей силой. Ведь теперь вернулись козлята, и я должна думать о том, как обезопасить детей. Они-то уж точно никаким боком не виноваты в этой истории.
Но самое страшное было в другом. Если Храм мёртв, то кто же убийца Храма и двух Стасов? И где он? Да где бы он ни был, скорее всего, файл его ещё интересует. И значит, убийца за ним вернётся. Сюда.