Она терпеливо высидела очередь на флюорографию. Ветеранам и старухам, казалось, не будет конца. Наконец и её пригласили зайти. Толстая докторша, даже не повернувшись к Ларисе Васильевне, сказала, чтоб та разделась до пояса и зашла в кабинку.
— Вдохните,- скомандовала докторша.
Лариса Васильевна набрала полную грудь воздуха и через несколько секунд выдохнула жуткой тухлятиной. Задыхаясь от собственного зловония, она выскочила из кабинки. Докторша, присев за стол, уже что-то строчила в её карточке. Как и все покладистые пациенты, Лариса Васильевна с деланной бодростью поинтересовалась:
— Ну, как там у меня дела?
— Совсем сгнила от сифилиса, матушка! — неожиданно мужским голосом произнесла докторша, обернувшись к Ларисе Васильевне, а потом зловеще расхохоталась.
Лариса Васильевна кинулась вон из поликлиники.
Недуг тем временем прогрессировал. К вечеру усилился рост волос над верхней губой и на подбородке, волосы были седые и жёсткие, брови же и ресницы, наоборот, облысели.
Прежде чем спустить воду, Лариса Васильевна заглянула в унитаз, и то, что она увидела, окончательно деморализовало её в унитазе плавала матка, плавничками трепыхались обрывки подгнивших тканей.
Ночью Лариса Васильевна часто вставала с постели, проверяла замки, бродила из угла в угол, тоскливо повторяя:
— Горе, горе…
Молодой врач Николай Георгиевич Прущ делился скабрезным анекдотом. Практикантка готовилась рассмеяться, Прущ перешёл на интимный шёпот. Практикантка залилась дурацким журавлиным смехом, нянька, убиравшая неподалёку, грюкнула ведром и распластала на полу чавкающую ветошь.
Прущ расцвёл и, рассказывая следующий анекдот, прикидывал, как убедить практикантку в необходимости совместного распития кофе, хотя бы на людях; о событиях, происходящих без свидетелей, он пока не задумывался.
Какая-то женщина явно намеревалась юркнуть в подвал.
— Куда вы? — остановил её Прущ. — Там ничего интересного нет.
— Я уже была там… — В тембре женщины преобладал носовой призвук. Гуммозные поражения захватывали хрящевые и костные ткани черепа больной.
«А говорят ещё, что у нас не встретишь образчик с третичным периодом», — с удивлением отметил Прущ, а вслух спросил:
— Вы к кому? Я имею в виду, кто ваш лечащий врач?
— У меня нет лечащего врача, я больна всего две недели…
— Вы у нас впервые? — продолжал допытываться Прущ.
— Меня принимал и осматривал доктор Борзов, — ответила женщина.
Нянька с грохотом уронила ведро. Больная вздрогнула и тревожно оглянулась.
— Мне нужно найти доктора Борзова!
— Если я вам сообщу, что этот Борзов никогда не работал здесь… — Прущ всегда предпочитал говорить правду.
— Как же так?! — Взгляд женщины неприятно прыгал с Пруща на практикантку и обратно.
— Думаю, вам стоит обратиться ко мне, моя фамилия Прущ…
— Я помню! Кабинет номер девять, меня направляли к вам. Больная истерично разрыдалась.
«Ох, и намаюсь с ней», — подумал Прущ и учтиво улыбнулся.
— Вот и славно, жду вас завтра к восьми.
Женщина не уходила.
— Значит, нету Борзова в помине?! — спросила вдруг она, и такая россыпь отчаяния и злобы прозвучала в её голосе, что бывалый Прущ почувствовал холодок в спине. Он взял себя в руки и вежливо подтвердил:
— Нет в помине.
— Она сумасшедшая, да, Николай Георгиевич? — с уважением к его спокойствию спросила практикантка.
— Прежде всего — это человек, и человек страждущий. Помочь ему — наш священный долг, — шутливо назидал Прущ. — Я одного не пойму: откуда такое запущенное состояние? — И ещё, — Прущ скорчил страдальческое лицо, — не называй меня Николаем Георгиевичем! Отчество, как и лишний макияж, старит.
— Холосо, — прелестно сюсюкая, сказала практикантка. — А кто такой Борзов?
— Борзов? — Эрудированный Прущ усмехнулся. — На сленге специалистов начала века, «Борзов» — он же «сифилис» или «люэс». Как кому нравится…
Нянька догнала Ларису Васильевну.
— Подожди! — окликнула она. — Не поможет тебе Прущ, если с Борзовым повстречалась.
Нянька боязливо перекрестилась.
— Тебе в Лавру, к монахам ехать надо, у тебя колдун в животе, сожрёт изнутри!
— Уже сожрал. — Лариса Васильевна робко потянулась к няньке. Та в ужасе отступила.
— Не подходи, Христа ради!
И Лариса Васильевна осеклась в своём порыве.
— В деревне Пустыри бабка живёт, — сказала нянька, — к ней поезжай. Если успеешь, она колдуна молитвой вытравит!
Нянька подхватила ведро и опрометью понеслась в сестринскую — предупредить, чтоб не совались в подвал, что снова объявился Борзов.
Лариса Васильевна тряслась в маршрутном автобусике, горбатеньком, дребезжащем, как короб с гвоздями. Давно она не каталась в таких допотопных, ушедших из города в конце семидесятых, с журнальными картинками, вклеенными между окон, и миртовыми веночками на носатых компостерах, четырехколесных шкатулочках.
Вскоре город выветрился, запахло вспаханной землёй. Лариса Васильевна разглядывала ветвящиеся от самых корней шелковицы, скачущие тополя, сквозь зелень — блёстки кладбищенских крестов, одноногие дорожные указатели: первый — с названием деревеньки, а вскоре и второй — с тем же названием, перечёркнутым наискосок, точно дорога своей волей стирала деревеньку из памяти.
Вид женщин в вышитых бисером свитерах, мужчин в простецких коричневых или темно-синих пиджаках, детишек с цыганскими леденцами совершенно не докучал Ларисе Васильевне, а, наоборот, умиротворял.
Все же что-то разрушало эту пасторальную гармонию. Лариса Васильевна осторожно перемещала взгляд с одного пассажира на другого, пока внутренняя её тревога не остановила выбор на некоем старичке. Из общей массы он ничем особенным не выделялся. Щупленький, он опирался на спелёнутые черенки лопаты и грабелек.
— Лихтовка следующая! — сказал водитель. Старичок засуетился, подхватил сумку, свой огородный инвентарь, перекинулся парой фраз с кем-то, стоящим впереди него.