Покинув монастырь, он поселился неподалеку в совсем уединенном месте, именуемом Охара-но бэссё, на Западном склоне горы Хиэй; там нашлась хижина, в которой когда-то обитали монахи с этой горы, а ныне запущенная и пустая; и там он проживал какое-то время с похвальным смирением. Однако еще в бытность послушником он имел устрашающее обличье и отличался бешеным нравом, и потому люди его сторонились и никто его не навещал. Тогда он и эту хижину покинул и побрел прочь, решивши для укрепления себя в вероучении совершить паломничество на Сикоку, где странствовал некогда великий Кободайси, распространитель Закона Будды. Сначала достиг он Кавадзири в провинции Сэтцу и полюбовался заросшим густыми тростниками заливом Нанива, прошел через Хёгоно-симу и иные места, сел на судно в бухте Акаси, прославленной в песнях, и прибыл в провинцию Ава. Он поклонился горе Якэ и вершине Цуру, высочайшей на Сикоку, а затем обошел с молитвами обитель Сидо в провинции Сануки, храм Суго в провинции Иё и храм Хата в провинции Тоса.
О ПОЖАРЕ НА ГОРЕ СВЯЩЕННЫХ СПИСКОВ
В конце Муцуки, первого месяца года, обойдя весь Сикоку, Бэнкэй вернулся в земли Ава и переправился в провинцию Харима. Там он взошел на гору Священных Списков Сёся, поклонился в храме Энкё изображению Сёку-сёнина и собрался было в обратный путь, но решил, раз уж он все равно здесь, остаться на время летнего затворничества.
Время наступило, и со всех концов страны на гору Священных Списков стеклись паломники и истово предались усердным занятиям. Местные монахи собрались н кельях у наставников, а монахи из других земель вошли в молитвенные помещения. Подвижники же, прошедшие искус, затворились и начали свои летние бдения в храме бодхисатвы Кокудзо.
И вот, когда простые монахи, получивши указание, где им разместиться на лето, устремились в келью своего наставника, Бэнкэй с решимостью протолкался вперед, остановился со злобным видом на пороге и свирепо осмотрелся. Наставник, заметив его, произнес:
- Я не помню, чтобы этот монах был позавчера на нашей встрече или вчера в этой келье. Откуда ты, ученик?
- С горы Хиэй,- ответствовал Бэнкэй.
- От кого?
- От Сакурамото.
- Ученик преподобного?
- Именно так.
- Из какого рода?
На это Бэнкэй заносчиво ответил:
- Сын настоятеля Главного Храма Кумано из рода верховного советника Дорю, потомка Амацукоянэ!
Ученики, явившиеся в келью раньше, все расположились на крайних местах. Бэикэй огляделся и как человек основательный, большой силы и твердого духа, хотя и вошел в затворничество впервые в жизни, однако уселся посередине и под неодобрительными взглядами братии выставил вперед колени.
Все лето он отдавался учению душой, с великим усердием и без перерывов. Братия отзывалась о нем с похвалой: "Он совсем не такой, каким был вначале. Должно быть, привык и освоился. Такой оказался тихий человек!" Но что было у Бэнкэя на сердце, разгадать никто не мог.
Прошло лето, надвинулась осень. Шелестели под ветром рисовые стебли, колыхались листья хйги. Ночи становились холоднее. Наступил конец летнего затворничества на горе Священных Списков. Паломники из других провинций разбрелись по домам. Один лишь Сайто-но Муса- сибо Бэнкэй жалел покинуть гору Священных Списков и медлил с уходом.
Однако нельзя же было оставаться до бесконечности, и в конце седьмого месяца Бэнкэй решился распрощаться с наставником. А как раз тогда наставник со своими служками и монахами устроил пирушку, и Бэнкэй рассудил, что обращаться к нему сейчас не время. Он заглянул в помещение для охраны, увидел там новые раздвижные перегородки и подумал: "Вот славное местечко, тут можно пока вздремнуть". И, вступив туда, он повалился на пол и заснул.
В те времена проживал на этой горе вздорный и драчливый монах по имени Синанобо Кайэн. Заметив спящего Бэнкэя, он сказал себе: "Много я здесь перевидал паломников, но такого безобразного болвана у нас еще не бывало. Надо бы его так допечь, чтобы он убрался с нашей горы без оглядки". И он взял тушечницу и намалевал у Бэнкэя на физиономии два ряда знаков. На одной щеке написал:
"Башмак", на другой щеке написал: "И еще башмак для монахов горы Священных Списков", а кроме того, написал:
На Бэнкэя взгляните
Все равно, с какой стороны:
Башмак, да и только!
Наступили ему на лицо,
А он лежит и молчит.
Затем он собрал два-три десятка молодых монашков, и по его знаку они заколотили в дощатые стены и хором загоготали.
Бэнкэй сразу проснулся и подумал: "Что такое? Видно, будят меня потому, что я занял чужое место?" Он вытянул рукава и оправил на себе рясу, затем вошел в сборище монахов и уселся среди них, расправив плечи и выпрямившись. Глядя на него, монахи принялись переглядываться, перемигиваться и пересмеиваться. "Они не могут сдержать смеха,- подумал Бэнкэй,- а я не понимаю, в чем дело, и мне не смешно. Однако, если мне не смеяться, когда смеются все, они посчитают, будто это я из спесивости". И он принялся хохотать вместе с ними, держась за живот. Но братия смеялась все более ядовито, и он догадался, что это над ним, вскочил, сжал кулаки и выставил ногу вперед.
- Эй, вы, недотепы! - рявкнул он.- Что смешного вы нашли в бедном паломнике?
Тут встревожился настоятель. "Авая! - подумал он.- Этого молодца, кажется, рассердили! Не вышло бы бесчестья нашему храму!" И он сказал Бэнкэю:
- Все это пустяки. Они вовсе не над тобой, а из-за другого дела, и злишься ты, право же, напрасно.
Бэнкэй встал и отправился к монаху по прозванию Пресветлый Тадзима. Его обиталище было всего шагах в двухстах, но по пути Бэнкэю то и дело попадались навстречу паломники, и все они при виде его принимались хохотать. "Что за диво?" - озадаченно подумал Бэнкэй, взглянул на свое отражение в воде и увидел надписи на своей физиономии.
"Так вот оно что! - подумал он.- Ну, после такого позора мне здесь и часу нельзя оставаться. Пойду-ка я отсюда куда глаза глядят!" Однако, поразмыслив, он подумал так: "Не годится только, что во мне унижено священное имя горы Хиэй. Сперва разругаю здесь всласть всю братию, правых и виноватых, а кто попробует пикнуть в ответ, того проучу по-свойски. Смою с себя позор и тогда уже уйду отсюда".
И он стал ходить из кельи в келью и осыпать бранью всех подряд. Услыхав об этом, наставник сказал:
- Как ни судите, а получается, что он переберет всех наших монахов по одному. Надо нам расследовать это дело, и, если есть среди братии виновный, возьмем его и выдадим этому паломнику, дабы прекратить безобразие.
Он собрал братию в храмовом зале и объявил расследование, однако Бэнкэй туда не явился. От наставника отправили к нему посыльного, но он, хмуро надувшись, потребовал, чтобы за ним прислали не простого послушника, а почтенного старца.
И вот, обозрев окрестность с восточного склона, он стал спускаться по дороге позади храма и вдруг приметил там монаха лет двадцати трех, в трехцветном кожаном панцире с узором "узлы и удавки" под черной рясой. "Это еще что такое? - подумал Бэнкэй.- Мне сказали, что нынче будет тихая беседа, а между тем у этого молодчика весьма воинственный вид! Как я слышал, если дурное дело совершает кто из братии, наказание для него испрашивают у двора государя; если же виновником признают паломника, то он изгоняется молодыми монахами. Навалятся они на меня всей кучей, мне с ними не сладить. Так что сперва надобно как следует снарядиться".
Не долго думая он помчался в покои наставника. "Что случилось?" окликнули его, но он не отозвался. Не спрашивая ни у кого разрешения, метался он по покоям, пока в конце концов не попал в кладовую. Там он набросился нд первый попавшийся ларь, извлек и натянул на себя иссиня-черный хитатарэ, поверх облачился в темный панцирь с черной шнуровкой, а на голову, небритую девяносто дней, нахлобучил мягкую шапку-подшлемник. Затем подобрал он себе восьмигранный боевой посох с гладкой рукоятью длиной в сяку, обулся в башмаки на высоких подставках и в таком виде, волоча посох по полу, появился перед братией.
- Кто такой? - заговорили монахи, увидев его.
- Да это же тот самый знаменитый паломник!
- Что-то вид у него какой-то воинственный. Окликнем его или не станем обращать внимания?
- Окликнем или нет, все одно: добром это не кончится.
- Тогда не глядите в его сторону!
Бэнкэй при виде их подумал было, что ему скажут укоризненно: "Что же это ты, братец?" Но они все отводили взгляды, а он не понимал - почему. Впрочем, слушать, как тебя судят, и стоять при этом за воротами - довольно затруднительно, и он вошел в храм. В храмовом зале уже сидели рядами, плечом к плечу, триста человек старцев вперемежку со своими мальчиками-прислужниками. В галереи плотно набились молодые монахи. На широком дворе сгрудились все до единого келейники и послушники. В пределах храма негде было яблоку упасть. Сверху донизу он был заполнен тамошней братией, а всего их собралось с тысячу человек.
И не извиняясь, не снявши башмаков, прямо через них, ступая по плечам и коленям, двинулся Бэнкэй, а они только ежились и отстранялись, давая ему дорогу, и никто не посмел ни ахнуть, ни охнуть из страха брани и драки. Так он дошел до лестницы, под которой братия, разувшись, оставила свою обувь, и подумал, не стоит ли разуться и ему. "Нет,- решил он.- Разве я отведу грозу, если даже и разуюсь?" И он стал подниматься на галерею, гремя башмаками по ступенькам. Видевшие все это монахи не знали, как им поступить: надлежало бы воспротестовать против такого бесчестья храму, но протест их непремеино вызвал бы шум и беспорядок. И они просто поспешили укрыться за боковыми дверями.
Бэнкэй, так и не сняв башмаков, стал прохаживаться взад и вперед у порога. Наставник произнес укоризненно:
- Экое безобразие! Храм сей основан Святым Секу, а ты осмелился непристойно явиться сюда, не снявши обуви, да еще при этих высокородных особах и их юных учениках!
На это Бэнкэй, отступивши на шаг и усевшись, ответил так:
- Справедливы речи наставника. Всякого порицания заслуживает монах, если вступает ногами, обутыми в башмаки, хотя бы на галерею. Но считается ли проступком для него наступить башмаками на лицо бедного паломника?
Он был прав, и братия молчала.