Ёсицунэ извлек малое зеркальце и подарил Сидзуке со
словами:
- Я гляделся в него по утрам и по вечерам, когда убирал свои волосы. Каждый раз, когда будешь глядеться в него, старайся думать, будто глядишь на меня.
Сидзука в любовной печали спрятала зеркальце у себя на груди, словно бы это была память о покойном. И, глотая слезы, сложила она такие стихи:
Сколько б в него ни смотрелась я,
Нерадостно на сердце.
О, ясное зеркало!
Больше в нем не покажется
Облик любимого.
Когда же она их прочла, Судья Ёсицунэ взял изголовье макура и вручил ей со словами:
- Пусть оно всегда будет с тобой.
И он произнес такие стихи:
Как бы я ни спешил, Не в силах и шагу ступить. Был спокоен я лишь тогда, Когда, безмятежная, со мной Сидзука делила ночлег.
Затем он подарил ей множество драгоценных вещей. Был среди них особенно любимый им барабанчик цудзуми из сандалового дерева, обтянутый оленьей кожей и увитый разноцветными шнурами, меняющими его звучанье.
- Я бережно хранил этот цудзуми,- сказал Ёсицунэ.- Во времена правления государя-монаха Сиракавы некоему старцу, умудренному на стезе Будды, из храма Жилище Закона Ходзюдзи, когда он был в Танском царстве, вручили там два сокровища: лютню-биву под названием "Мэйкёку" - "Дивная мелодия" и вот этот цудзуми, именуемый "Хацунэ" - "Изначальным Звуком", Бива "Мэйкёку" хранилась в императорском дворце и сгорела вместе с дворцом государя-монаха Сутоку во время мятежа Хогэн. Барабанчик же "Хацунэ" попал к Тайре Масамори, тогдашнему правителю земель Сануки, который его бережно хранил. После смерти Масамори барабанчик перешел к его сыну Тадамори. Не знаю, кто завладел им после смерти Киёмори, но только во время битвы у Ясимы его то ли бросили, то ли уронили в морские волны. Исэ Сабуро выловил его "медвежьей лапой" и вручил мне, а я отправил его в Камакуру. Оттуда его вернули в государев дворец. Когда после разгрома дома Тайра я находился в столице, барабанчик был пожалован мне. Думал я не расставаться с ним до самой смерти, но конец мой уже близок, поэтому отдаю тебе.
Так он сказал, и Сидзука со слезами приняла драгоценный подарок. Теперь, сколько ни думай, оставаться дольше здесь было нельзя, и отряд их уже разделился. Но когда решался уйти Ёсицунэ, не могла решиться Сидзука, а решалась расстаться она - не мог решиться Ёсицунэ. Никак не могли они расстаться, расходились и вновь возвращались, возвращались и вновь расходились. И вот наконец Ёсицунэ пошел вверх по горному склону, а Сидзука стала спускаться в долину, но, пока различимы были луки в руках уходивших, она все оглядывалась. Когда же удалились они настолько, что уже не могли разглядеть друг друга, крикнула она что было силы, и вопль её эхом отдался в горах.
Пятеро спутников, всячески утешая Сидзуку, спустились с нею к Третьему и Четвертому перевалам. А там двое самураев подозвали к себе троих "разноцветных" и сказали им так:
- Что полагаете делать дальше? Судья Есицунэ, конечно, любит Сидзуку, да ныне самому ему голову преклонить негде, некуда ему идти, и ждет его гибель. Вот и мы тоже: спустимся с горы, потащимся с этой беженкой, а беды нам не миновать. Тут же, смотрите, до подножия недалеко, и, ежели мы её бросим, она и без нас какнибудь доберется. Самое время сейчас нам бежать и спасаться.
Если уж так говорили самураи, которым надлежаяо бы знать, что такое честь, и не забывать о долге, то уж простым слугам и подавно пристало отозваться на это словами:
- Как вы решите, так мы и сделаем. Под большим старым деревом расстелили они звериную шкуру и сказали Сидзуке:
- Благоволите здесь немного отдохнуть. У подножия горы находится храм Одиннадцатиликой Каннон, и настоятель этого храма доводится одному из нас родственником. Мы посетим его, поведаем ему о вас, и, ежели его не затруднит, вы там остановитесь на время, а затем мы по горным тропам выведем вас в столицу.
- Делайте как полагаете лучше,- ответила им Сидзука.
ПОКИНУТАЯ СИДЗУКА В ГОРАХ ЙСИНО
Попрощавшись и прихватив с собой все без остатка драгоценные дары Судьи Есицунэ, спутники скрылись, словно их и не было. День клонился к вечеру, Сидзука ждала в беспокойстве - вот сейчас, вот сейчас! - но никто не вернулся, никто не пришел, чтобы сказать ей хоть слово. Наконец, отчаявшись, покинула она старое дерево и, плача, плача, побрела, куда понесли её ноги. Слышен ей был лишь ветер, дувший сквозь сухую листву криптомерии, видна ей была лишь луна, светившая сквозь ветви, и все вокруг наводило уныние.
Так, идя из последних сил, поднялась она на гребень высокой горы и громко крикнула наудачу, и снизу из довины отозвалось ей эхо. "А может, это кто-то мне отвечает?" - подумалось ей, и с плачем она спустилась в долину. Смотрит: занесенная снегом дорога и ни единого следа людского в снегу. Снова послышалось ей, будто горный ветер несет по долине чея-то тоскливый голос, насторожидась она затаивши дыханье, но был то всего лишь чуть слышный ропот ручья под снежным покровом, и горькая тоска овладела её душою. С плачем взобралась она на гору, смотрит: кроме следов, оставленных ею, ни единого следа в снегу.
Так брела она, спускаясь в долины и поднимаясь по горным склонам, обувь её осталась в снежных сугробах, шляпу её сорвало порывом ветра, ноги стерлись, кровь с них текла, словно алая краска. Так и казалось, что весь снег в горах Ёсино окрашен кровью. Рукава её насквозь промокли от слез, и на краях их повисли сосульки. Обледенел подол кимоно, заблестел, словно зеркало, и от тяжести этого льда стало ей еще труднее идти. Так всю ночь до рассвета пробродила она по горным тропинкам.
Она рассталась с Судьей Есицунэ примерно в полдень шестнадцатого дня. До вечера семнадцатого дня блуждала она одиноко в горах, и сердце её исполнилось отчаянием. Вдруг узрела она тропу, протоптанную в снегу, и повлеклась по ней в надежде, что либо найдет поблизости своего Есицунэ, либо окажутся невдалеке покинувшие её спутники, и тут тропа вывела её на большую дорогу. Она остановилась передохнуть, раздумывая, куда может вести эта дорога, а дорога вела, как она позже узнала, в местность, именуемую Уда. Наконец решилась она идти на запад, и вскоре далеко в глубокой долине завиднелся тусклый огонек. "Не селенье же это,- подумала она.- И стариковуглежогов я не встречала, значит, это не печь для обжига угля. Будь сейчас вечер осенний, можно бы было подумать, что там светлячок на болоте". Все ближе и ближе подходила она, а между тем то горел фонарь храма Алмазного Царя Дзао-Гонгэна.
Она вошла в ограду и остановилась. У Больших Ворот храма было полно паломников. "Куда это я попала?" - подумала Сидзука. Несколько отдохнув в стороне, она спросила кого-то:
- Что это за место?
- Это Священная Вершина Ёсино,- ответили ей.
Не было предела радости Сидзуки. Ведь сколько дней в году, а нынче как раз семнадцатое число, день праздника этого самого храма! С благоговением об этом подумав, смешалась она с толпою паломников н приблизилась к Главным Южным Воротам, дабы вознести молитвы перед изображением божества в Главном Зале, однако столь велико было там множество людей, что вступить в Главный Зал ей так и не удалось. Попыталась она войти через Малые Врата, однако и там сгрудились массой молящиеся, и в конце концов, обессилев, присела она на корточки у стены, накрывши голову полой одежды. А там окончилась служба, Сидзука очнулась и нараспев горячо прочитала со всеми из сутры. Затем паломники кто как умел почтили храм разными танцами, каждый на свой лад, и больше всего пришлось по душе Сидзуке, как прекрасно представили саругаку паломники из Оми и исполнили сирабёси плясуньи из Исэ; закончив, они уходили в домик для отдыха.
И, глядя на них, Сидзука от всего сердца вознесла божеству такую молитву:
- Будь на то моя воля, разве не смогла бы и я поклониться тебе, Гонгэн-сама, своим искусством? Молю тебя, дай мне благополучно достигнуть столицы, дай мне также вновь без помех обрести моего Ёсицунэ, с которым меня разлучили! И коли исполнится так, обещаю предстать пред тобою с матушкой моей, Преподобной Исо, и поклониться тебе нашим искусством танца!
Вскоре после того все паломники удалились, и тогда она предстала перед изображением божества и начала молиться. Тут несколько молодых монахов оказались неподалеку, и один из них сказал:
- Ух ты, какая красавица! Сразу видно, что не из простых! Интересно, кто же она? Как раз из вот таких бывают искусные плясуньи. Давайте попросим её что-нибудь исполнить!
Выступил вперед престарелый монах, облаченный в рясу белого шёлка и с четками из хрусталя и агата в руках, и он сказал Сидзуке:
- Ты перед ликом Алмазного Царя Дзао-Гонгэна. Почти его своим искусством.
Услышав это, Сидзука произнесла:
- Не знаю, как мне вам и ответить. Живу я здесь поблизости и каждый месяц затворяюсь в этом храме и никаким особым искусством не владею.
- Аварэ, всемилосердный Гонгэн наш! - произнес монах.- Чудодейственная сила его несравненна! И особенно для тех, кто предстает пред ликом его, чтобы исповедаться в винах, что препятствуют вступлению на истинную стезю. Благоугодно было ему явиться в наш мир в этом своем воплощении, и, если кто, наделенный талантом, не почтит его своим уменьем, тот повергает его в сугубую скорбь. Если же кто, пусть даже неискусно, но от души исполнит что-либо, как умеет и знает, тот радует его сугубою радостью. Это не выдумал я. Таково было нам откровение самого Гонгэна!
Выслушав это, Сидзука подумала: "Как страшно, ведь я знаменита в свете! Но страшно и отказаться, ведь лишь над честными головами почиет милость богов. Впрочем, для чего обязательно танцевать? Никакого не будет вреда, если я поднесу божеству песню. И быть не может, чтобы кто-нибудь знал меня здесь в лицо".
Много песен знала она, но особенно удавалась ей песня из одного сирабёси. Иссякало воображение, не хватало слов, чтобы передать прелесть мелодии и стихов. Слушая ее, люди проливали слезы, и рукава у них промокали насквозь. Заканчивалась же эта песня так:
Пусть жене наскучила С милым мужем жизнь:
Стоит умереть ему - Любит его вновь.
И как же позабуду я Образ милый твой, Если еще в юности Разлучили нас?
Да, страшна разлука С сыном иль отцом, Но всего страшнее - С мужем иль с женой...
Сидзука допела песню и, заливаясь слезами, натянула на голову полу одежды и повалилась ничком. Монахи, увидя это, сказали:
- Как бы там ни было, она поистине любит своего мужа. Каким же это надо быть человеком, чтобы так воспламенить её душу!
И тут сказал монах по имени Хогэн: