Кызыл-Озеке. Объяснил, как дотуда добраться.
И Таня на следующее утро снова надела рюкзак, взяла в одну руку сумку на колесиках, в другую – Лялину ладошку, и они к семи часам отправились на остановку. В обед оказались опять в Горно-Алтайске, купили булочки, нашли гостиницу и переночевали. Автобус на
Кызыл-Озек отходил утром в шесть.
В “пазике” они были единственные русские.
– Тань, а почему тут одни иностранцы?
– Они не иностранцы. Они просто люди другой национальности, и у них свой язык. Алтайский язык.
– А папа умеет говорить по алтайскому языку? А мы долго будем ехать?
– Одиннадцать часов.
– Это долго? А расскажи опять про ту красивую женщину, которая ехала в тюрьму. Помнишь, мы вместе смотрели фильм? Там был такой мужчина на белом коне. Ты же рассказывала, как она ехала на Алтай.
– Это была Полина Гебль, и это был не Алтай.
– Я хочу такое платье, чтобы понравиться папе.
– Ты и так ему понравишься.
– Но он же меня бросил?
– Это, наверное, тебе твоя мама так сказала? – Таня некоторое время смотрела в окно. – Если бы он тебя бросил, то он бы не хотел, чтобы мы к нему приехали.
– А он правда хочет?
– Да. И ту женщину звали Полина Гебль. Она была француженка из довольно знатного, но обедневшего после революции рода, приехала в
Россию со своим отцом. Служила модисткой, продавала женские шляпки на Кузнецком мосту. И Иван Анненков, тот кавалергард в белом, декабрист, ее полюбил. Его мать была против, она хотела более удачного брака…
– А она поехала в Алтай?
– Она отправилась за ним на каторгу в Сибирь. Нарожала ему детей. Он был сослан в Читинский острог. И потом сошел с ума, умер. Нет, вру, это Юшневский сошел с ума. Вообще, за декабристами отправились много жен – Муравьева, Трубецкая, Фонвизина…
– Как мы с тобой.
Таня засмеялась:
– Это, малыш, даже нельзя сравнивать. Им было гораздо труднее, чем нам. Это был настоящий подвиг. В то время дорога была очень долгая и трудная.
В автобус вошла русская женщина с полной корзиной шампиньонов, а за ней старый дедушка-алтаец. Он благожелательно глядел минут десять на корзину, потом спросил по-русски:
– Ты кого нарвала их? Кушать?
– Конечно, отец. Жареночка-то хорошая будет. Кого ж…
– Жеребец нассал, они и наросли. А ты кушать хочешь. Говна кушать…
– Ох, отец, я тебя не спросила. – Женщина звонко рассмеялась, сняла косынку и взъерошила редкие, белесые волосы. – Был бы у тебя муж военный, посмотрела бы я на тебя, каким бы ты говном питался.
– А папа военный? – спросила у бабушки Ляля.
– Нет, он просто уехал из Москвы и стал работать лесником.
В Кара-Озеке они прожили у Катуковых день и две ночи, ожидая машину.
Это был поселок на три тысячи человек, районный центр, пахнущий дымом смолянистых лиственничных дров, мокрой травой утром и скотиной вечерами. Рядом с каждым домом стояли деревянные юрты – аилы, крытые рубероидом или иногда еловой корой.
Весь день шел дождь, и было сонное настроение. Они сидели в летней кухне, смотрели, как шумная, подвижная алтаечка Чечек в цветастом халате жарит на печке лепешки. На кровати иногда замирали рядком два ее пацана и девчонка в резиновых сапогах и бейсболке. Они смотрели, покусывая ногти, на Лялю и на ее бабушку, потом срывались с места, накидывая на бегу капюшоны, и выбегали на улицу, громко стукая дверью. Было слышно, как они что-то горячо обсуждают на крыльце по-алтайски.
– Ты давай ему жену ищи, – говорила Чечек. – А то нехорошо так – один сам себе живет, стряпает кого-то, стирает. Много ли настирает?
Найди чистую, хорошую женщину, она за ним смотреть будет. Вон сосед его, Женька, женился на местной. Живут хорошо.
– Ну как же я ему найду? Он меня и слушать не будет. – Таня чувствовала себя немного скованно. – Я для него уже не являюсь авторитетом. Он уже взрослый, у него свои, независимые взгляды и вкусы.
– Вкусны, не вкусны – приведешь ему, он послушает. Мать-то послушает. А то только по лесу бегает, ни о чем не думает. Ему искать неохота. Ты ищи. – Чечек поставила на стол тазик с горкой жирных лепешек. – Мой Генка сейчас тоже опять в тайге, охотится.
Послала его маленько погулять. Как за ним не посмотришь хорошенько – все. Беда. Я с детишками к родителям в Акташ ездила на три дня.
Вернулась – все продал и пьяный по поселку шарошится. Холодильник продал, насос – воду качать, магнитофон, шесть фляг сорокалитровых…
Одна худая осталась. Я прибить его хотела, так он дерется.
Дети смотрели на гостей в окошко с улицы.
Наконец Таня и Ляля сидели в кабине шестьдесят шестого и готовились встретить своего Андрея. В кузове за ними на мешках с мукой и сахаром тряслись двое лесников и директор. Ляля баюкала на коленях авоську с кошкой, которую перед отъездом им вручила Чечек. “Андрюха просил – от мышей”.
– Тут всего полста километров, и будет вам Улаан-Бажи – пастушья стоянка, алтайцы скот держат. Андрюха вас там и ждет, на этой стоянке. Там и увидите его. А оттуда вам еще двадцать пять верст на лошадях до его кордона. Автомобильной-то дороги дальше нет. Им теперь дней десять еще отсюда на конях все это возить к себе в
Актал. Тонна солярки, да мешков штук двадцать, считай – на полгода продуктов. Видите, как люди живут – на лошади и керосине, как в каменном веке. – Водитель переключил скорость, повернулся к Тане, взглянул на девочку. – Умаялись, поди, за дорогу? Который день-то уже едете?
– Двенадцатый.
– Вот так. Двенадцатый день. А у него сколько проживете?
– Два месяца, до конца лета.
– Потом обратно вам снова путь. Верхом-то ездить приходилось?
– Нет, никогда.
Над стеклом качался резиновый чертик, а за ним впереди шла под колеса сухая желтая дорога, сменяли друг друга склоны, пологие холмы, спуски и подъемчики. Машина въехала в узкую лесистую долину, а потом, через полчаса, они очутились на открытом пространстве, окруженном по горизонту горами.