Таня три дня отдыхала, потом начала втягиваться в кордонскую жизнь.
Она скоро научилась ладить с коровой и доить ее, затапливать печку, печь хлеб. Ей даже казалось, что она все это умела всегда, просто немного подзабыла. Андрей с облегчением переложил на нее стряпню и стирку. Сам он сначала пропадал в тайге на обходах и на охоте, потом начались лесные пожары.
Огонь подошел совсем близко к Акталу, три ночи мужики с резиновыми ранцами на спинах, с ведрами и топорами метались от реки к ползущей по склону, по кустам линии огня. Прилетели на вертолете барнаульские пожарники, подтянулись на конях несколько лесников из Кара-Озека.
Таня, прижимая к себе девочку, наблюдала с крылечка их дома, как вспыхивают огромные кедры на горе, выпуская в небо столб черного дыма. Было жутко это видеть, ведь загорись сосняк вокруг их кордона
– и никуда не убежишь. Эта страшная стихия пугала ее своей неукротимостью, тупой, первобытной силой. Она могла убить Андрея,
Лялю, могла слепо уничтожить то, что так трудно рождалось, так медленно росло, было любимым, слабым и очень уязвимым.
Ночами огонь стихал, в их долинку опускался туман, смешанный с гарью, Андрей возвращался весь черный, возбужденный, пропахший пожаром. А с утра опять вскакивал, седлал лошадь, завтракал, и мужчины уезжали вниз по реке. Таня смотрела, как они выезжают на конях за поскотину, держа в руках ведра, переезжают ручей, небрежно и расслабленно сидя в седлах, переговариваясь, хохоча, скрываются в березняке, и боялась. За них и за себя одновременно. Боялась так же сильно, как однажды перед Белым домом, когда Коля помчался туда в девяносто первом. Андрюши в Москве не было, он уехал в экспедицию в тот год.
Она тогда, не слушая возражений, пошла за ним, приготовив бутерброды, термос с горячим кофе, наспех собрав какие-то лекарства.
Господи, как будто без него не обошлись бы, как будто некому, кроме него, эту демократию защищать! Она пыталась его удерживать дома, но куда ей. Весь кипит, дергается, даже сорвался на нее. И потом, уже там, на месте, когда вызвали пятьдесят добровольцев куда-то бежать,
– загорелся, ноздри раздуваются, петушится. Привык быть сильным, считать себя сильным, считать, что ему все нипочем. Первый выскочил, а остальные-то лбы здоровые, молодые. Хотела сунуть ему нитроглицерин и не успела. Осталась одна в толпе, со своим рюкзачком, термосом, стала ждать.
Появился худенький шустрый военный, объявил, чтобы женщины вышли вперед, и она машинально потянулась за толпой, потом оказалась в первой шеренге. Военный остановился прямо перед ней и сорванным голосом крикнул поверх голов – идут танки. Их задача – остановить колонну. Женщин давить не будут.
“Не будут они давить! Как же! – Соседка справа, крохотная, совершенно седая женщина в выгоревшей туристической ветровке, презрительно скривила рот. – Нашли добреньких. Давили и будут давить”.
Потом в толпе заговорили о газовой атаке, начали спрашивать, у кого есть противогазы. И Тане стало страшно. Так страшно, как никогда в жизни. Как она может остановить колонну с танками? И Коли рядом нет, вдруг их тоже давят где-нибудь. Она все время оглядывалась по сторонам, хотела идти его искать и не знала куда. Осталась здесь, пока не объявили, что можно разойтись. И тогда вдруг увидела, как он стоит под фонарем – согнувшись, опершись на металлическую решетку ограждения. Побежала. “Нет, нет, все нормально… Сейчас… просто силы немного не рассчитал. Марш-бросок этот… Ты-то сама как?” Она засуетилась, развязывая рюкзак, пакетик с таблетками.
И пожар теперь, как его потушить, что они там могут сделать со своими ведрами и топорами? И их тоже не остановишь, когда они уезжают туда. Они вроде как даже рады показать свое молодечество, силу. А сами такие, что тронь не так или не убереги – вся их жизнь на кусочки рассыпается.
Но потом, слава Богу, пошли дожди, огонь утих.
Ляле здесь нравилось, она проводила все время со своей ровесницей, дочкой лесничего Виктора. Они носились по кордону или сидели в пустом курятнике, баюкая кукол, иногда дрались, деля право быть принцессой или королевой.
Андрей как-то подслушал их разговор, потом хохотал:
– Слышь, мам. Играют “в плохих мальчиков” и “в мандавошку”. Это что за игры такие? А Ляля еще говорит, что она будет Геббельсом. Поедет, мол, к мужу на Алтай. Бред какой-то.
– Да это я ей про Поль Гебль, в замужестве Прасковью Егоровну
Анненкову, рассказывала. Наверное, она просто перепутала. Помнишь фильм “Звезда пленительного счастья”? Это ведь действительно необыкновенная женщина, она ведь, приехав в острог, просто возродила к жизни своего…
Андрей вдруг увидел, что коровы, разломав изгородь, забрались в огороды, и умчался.
Перед сном, уютно завернувшись в одеяло, девочка всегда требовала какой-нибудь романтической истории в качестве колыбельной.
Таня мысленно скользила глазами по корешкам книг, оставшихся на полках в ее московской квартире. Половина ее жизни. Великий и неистовый восемнадцатый. Блистательный и возвышенный девятнадцатый.
Прекрасное и скорбное начало двадцатого.
Что-нибудь романтическое… Все же она не знает, пожалуй, ничего более необыкновенного, чем судьбы тех женщин. “Прекрасный идеал геройства и самоотвержения…”
Трубецкая, Муравьева? Может быть, Камилла Ивашева-ле-Дантю?
“Прелестное создание во всех отношениях”, как вспоминала о ней Мария
Волконская. “Простота и любезность столь непринужденны, столь естественны, что нельзя не предугадать, нельзя не ручаться за счастье, которое ей предназначается”.
Ляля внимательно слушала рассказ, сложив худенькие ладошки на одеяле на животе, глядя широко открытыми, невидящими глазами в потолок.
– Отчаяние довело декабриста до самой крайности – до безнадежной мысли о побеге. И представляешь, в этот самый момент он вдруг узнает о любви к нему молоденькой и прелестной девушки, когда-то жившей в доме его родителей, помнившей его. Узнает о ее готовности отправиться к нему в Сибирь. И Камилла вскоре действительно приезжает к нему. В Москве я могу тебе прочитать оду Александра
Одоевского, написанную по этому случаю, называется “На приезд в
Сибирь к жениху…”. Их случайный, в общем-то, брак оказался на удивление удачным – Камилла вскоре сообщает в письме своей матери, что год замужества прошел для нее как один день.
Таня вздыхала, так же невидяще глядела в плохо беленную стену.
– Но счастье недолговечно. Через восемь лет Камилла умирает от преждевременных родов. А Василий Петрович, лишенный душевного покоя, почти сошедший с ума от горя, расстается с жизнью ровно через год, в день ее смерти.
Ляля дергала во сне ножкой, и Таня на цыпочках выходила из комнаты.
Радовало, что Андрей вроде больше не пил. Тут, правда, и нечего было. Ухитрялись, конечно, некоторые. Один русский парень, из барнаульских пожарников, зашел как-то, посидел, чай попил.
Аккуратный такой, вежливый – про буддизм рассказывал, про шаманов местных, потом расспрашивал про московскую жизнь.
– Останетесь или возвращаться собираетесь?
– Нет, Володя, конечно вернусь в Москву, отпуск-то не вечный, а на пенсию пока не хочу.
– Так работайте здесь. Устроят вам ставку какую-нибудь фиктивную – дизелистом или конюхом. И Андрюхе все же помощь – огород, да и со скотиной.
– Ему моя помощь не так уж сильно нужна. Сделаю что смогу и поеду.
Все-таки не мое это место. И могилы мои все в Москве. Дедушкина, папина, мужа моего. Кто за ними ухаживать будет?
– Это тоже верно. По-восточному прямо рассуждаете. Кто-то должен семейную карму улучшать. У меня тоже мать в Красноярске живет, а я вот в Барнауле осел после армии. – Володя почесал голову, потом пригладил волосы, посмотрел в пол. – А это… я хотел спросить, у вас случайно нет выпить немного? Так, чуть-чуть только. Полечиться. А то что-то тяжело сегодня.
– Нет, Володь. Совсем нет. – Ей понравился парень, было жалко, что пьет.
– Ну ладно, извините. Спасибо за чай. Будете в Барнауле – заходите.
Вечером она рассказала Андрею про него.
– Ты посмотри, в каком рванье ходишь. Володя, например, обрати внимание – куртка чистая, следит за собой, даже одеколоном пользуется.
Андрей засмеялся:
– Конечно чистая. Они там на берегу сидят, квасят, а мы тушим. А одеколон он у Женьки сегодня с утра надыбал – опохмелиться.