После ракии сон пришел почти мгновенно, но лучше бы и не приходил — навалился кошмар, будто я потерял ключи от моей холостяцкой квартиры в Москве. Причем в подробностях, был у меня похожий эпизод — пришлось вызванивать уборщицу, ехать к ней через весь город и забирать ключи. Только во сне уборщицы не оказалось, зато я незнамо как очутился в квартире и перевернул ее вверх дном, но вместо ключей нашел паспорт и пистолет.
Проснулся, оглядел безумными глазами комнату смедеревской механы — постоялого двора, выдохнул… Кругом сопели возчики и прочий люд, завернувшись в овчинные кожуха или пропотевшие куртки-антерии. Кожаные опанаки и нестиранные шерстяные носки воздуха тоже не озонировали.
Осторожно выбрался на предрассветный двор, соображая, с чего бы такие сны. Ну, с квартирой понятно — домой хочу. Потерянные ключи — обратного ходу нет. Пистолет — кругом война, нужно оружие, подсознание шепчет. Паспорт… И тут я прям вздрогнул: а насчет паспорта оно ведь практически орет — документов же у меня нет, утопли с пиджаком…
Мать вашу, хреново-то как!
Парень призывного возраста, да еще в собранной с миру по нитке явно не городской одежде, да без бумаг — ну явный же уклонист, при объявленной всеобщей мобилизации любой патруль без вопросов загребет меня в рекруты.
Я плеснул в лицо холодной воды из рукомойника и постарался успокоиться. Все равно другого варианта, кроме как пробираться к матери Сабурова в Белград, нету. А вот Йован сопроводиловку из корпуса сохранил и даже две телеги имущества собрал, хоть и намокшего. Мало того, он еще с полицейских стряс справку, что остальное утонуло при бомбежке, форс-мажор и все такое. Правда, судя по разбухшей котомке Йована, часть барахлишка утонула вовсе не в Дунае. На это я ему и намекнул, когда возчик проснулся, а дальше мы договорились — я закрываю глаза, а он довозит меня до места.
Дорога на Белград с каждым часом все больше походила на фильмы о 41-м годе: чем ближе к столице королевства, тем плотнее поток беженцев навстречу. И не только важные господа на личных авто, набитых ухваченными впопыхах ценностями, но и люди попроще, кто мог себе позволить выбраться из-под бомбежек. Ехали на чем нашлось: на телегах, ландо и велосипедах, шли рядом, держась за повозки, в запыленных пальто и куртках, стискивая в руках чемоданы, мешки и узелки.
Поток в город, как ни странно, тоже имелся, но по большей части военный — грузовики или возы, зеленые мешки или ящики, солдаты строем или мотоциклы посыльных, даже один броневичок нас обогнал.
Небо время от времени вздрагивало от гула, а далеко-далеко, у самого горизонта я пару раз углядел немецкие эскадрильи, идущие на Белград.
— Ништа, ово не Дунай, на суше не потопнем! — подбадривал себя возчик.
— Ты, дядька Йован, коли немец налетит, бросай вожжи, беги подальше от дороги и падай в какую яму или канаву.
— Телегу, значит, бросить? Ты как, сам такую дурь придумал или подсказал кто?
— Подсказал. Так нас в корпусе полковник Чудинов учил, при налете на колонну рассредотачиваться и укрываться, — легализовал я свои знания.
— Господине пуковниче? — хмыкнул Йован и задумался, тревожно обозревая в небо.
Наука эта пригодилась за день дважды и, как оказалась, пошла впрок, хоть и не сразу. От первого, одиночного бомбера возчик удалялся степенно, поглядывая на повозку и лишь посмеиваясь над той скоростью, с которой я рванул подальше. Зато когда рядом с дорогой взорвалась первая бомба, Йован помчался, как ужаленный. Потому часа через полтора при виде следующей тройки немцев возчик, не дожидаясь моего тычка, сиганул на обочину и рванул широкими скачками к ближайшей ямке, неслабо меня обогнав.
Пока я добежал, он устроился поудобнее и даже с видом старого, опытного воина принялся перевязывать кожаные оборы, державшие на ноге опанаки. Но тут на дороге загрохотали разрывы — бомберы вывалили свой груз ровнехонько по оси, накрыв кучу повозок, людей и машин. Страшно закричала раненая лошадь, заплакали женщины и тонко, на одной ноте завизжал мальчик лет пяти, которому оторвало ногу.
Когда утих последний раскат, Йован высунул голову и совсем было собрался бежать к повозке, но я услышал свистящий гул, переходящий в рокот. Повернул голову, и меня аж передернуло: на нас заходила пара мессеров.
— Лежи! — придавил я дядьку к земле.
Эти сволочи прошлись по шоссе пулеметными очередями и даже сделали второй заход, на котором оборвался детский визг. Я сплюнул горькую слюну, оглядел небо и поднялся, преодолевая страх и дрожь в коленках. Самолеты накрыли дорогу бомбами метров на двести вправо и влево, на обочинах лежали убитые, валялись обломки и разметанные взрывами вещи. К превращенному немцами в кровавую кашу шоссе понемногу возвращались люди — отупев от ужаса, завывая от горя, шатаясь от ран…
Стукнул выстрел, перестала кричать лошадь.
Ветерок потихоньку сносил тошнотные запахи развороченных кишок вперемешку с горелой взрывчаткой. Запах смерти, так знакомый мне по войне в Боснии, понемногу уступал дыму балканского табака — Йован и другие возчики первым делом закурили свернутые тут же козьи ножки. Мы понемногу справились с трясучкой в руках-ногах и побрели вдоль шоссе, вытаскивая еще живых и собирая сперва свое, а потом и чужое.
У нашей телеги оторвало заднюю половину, но лошадь чудом уцелела, а вот от второй телеги осталась только груда обломков. Матерясь и чертыхаясь, мы выбрали повозку из оставшихся бесхозных. И едва успели перекидать в нее груз да перепрячь лошадь, как из Белграда показались сияющий черным лаком «Опель» и четыре или пять грузовиков с солдатами следом. Глянул, куда бежать, но всмотрелся и от сердца отлегло — свои, югославы! Не добрались еще сюда немцы.
Везли, судя по тому, как он решительно выскочил и заорал, большого начальника — в аксельбантах, погонах с вензелями и даром что не при церемониальной шпаге. Но некоторый толк из этого вышел — войники довольно шустро освободили проезд, попросту скинув все с дороги, не слушая криков и причитаний уцелевших. Начальник и два грузовика умчались вперед, оставшиеся солдаты частью помогали раненым, частью разобрали лопаты и копали братскую могилу.
Йован по крестьянски рационально закидывал в телегу ничейное:
— Не пропадать же добру.
Поборов остатки воспитания, я решил, что он прав — вот есть имущество без хозяев, вот есть люди без имущества. Вместе со мной вдоль обочины шли пережившие налет и радовались, если удавалось найти свое. Чужое же я по большей части навязывал тем, кто остался без всего — погодка не ахти, а сколько им добираться до теплого жилья, неведомо. Но внезапно нас прервали громкие крики:
— А-а-а, гмизовац, крадливца!
— Сам разбойник! Врати ми!
У прошитого двумя очередями автомобиля, сброшенного в кювет, прямо над вываленными из багажника чемоданами, закипела драка: четыре мужика хватали друг друга за грудки и махали кулаками.
— Йован, за мной! — решительно скомандовал я, ни секунды не сомневаясь, что имею на это право.
— А ну, разойдись! — дернул я первого же драчуна.
Он обернул ко мне оскаленную рожу, замахнулся, но тут же получил от противников кулаком по затылку и осел на землю. Второму, колготившемуся ко мне спиной, я от души засветил по печени, третьего успокоил Йован, как ни странно, выполнивший приказ. Четвертый, худой и усатый, оставшись в одиночестве против нас двоих, примирительно выставил вперед ладони.
— Вы что, совсем охренели? — вызверился я. — Немец идет, его бить надо, а не своих! Мародеры хреновы! В машине есть кто?
— Не, — буркнул четвертый, — войницы раненых одвели.
Черт, а я и не заметил, что солдатики закончили свое дело и уехали. Ладно, буду за старшего.
— Что не поделили?
— Так вот, — драчуны одновременно указали на чемоданы.
— Их четыре, вас четыре, что тут делить?
— Кому што…
— Тьфу, придурки, — плюнул я. — Делаем так: Йован показывает на чемодан, я стою к нему спиной и показываю, кому достанется.
Мужики поворчали, но согласились. За две минуты мы разыграли четыре чемодана и уже собрались вернутся к своим делам, как усач окликнул меня:
— Эй, момче, а это кому?
У него под ногами валялась дамская сумочка.
Твою мать, еще этого не хватало… Но тут Йован решительно выхватил ридикюль и сунул его мне в руки:
— Ово за судие!
Мужики переглянулись, крепко держа чемоданы, и один за другим кивнули.
— Узми, миротворац, — оскалился четвертый, остальные заржали.
Мы вернулись к повозке, взгромоздились на нее, и Йован тронул в сторону Белграда, до которого оставалось каких-нибудь десять-пятнадцать километров. Небо снова затянуло тучами, зарядил противный дождь, хорошо хоть без снега, я накинул поверх кожуха драный мешок из плотной парусины и открыл сумочку.
И тут же закрыл.
Акваланг, оружие и документы. То есть маленький дамский браунинг с перламутровыми щечками, путна исправа на имя Верицы Проданович и… тоненькая пачка денег. Все честь по чести — тетенька с мечом на фоне дунайского города, «Народна банка кральевина Югославийе», сто динаров. Насчитал сорок семь купюр, прикинул — примерно сто долларов. Негусто, но на безрыбье… Вынул магазин, проверил, сунул пистолетик в штаны, паспорт и банкноты за пазуху, сумочку выкинул. Как только Йован довез меня до места, отдал ему половину денег, чтоб не завидовал.
Ольга Борисовна Сабурова снимала квартирку в Професорской колонии — очень тихом и приличном райончике Белграда. Тут почти не ходили патрули или полицейские в шапках-шайкачах, нет следов бомбардировок, но ставни у многих домов все равно закрыли, а на улицах не видно детей и прохожих. Почти все домики в один или два этажа, почти во всех сдавали половину — таким манером преподаватели университета получали деньги на выплату строительного кредита. Зато у каждого зеленели первой листвой садики.
Забрав мешок с телеги, я заставил Йована еще раз повторить этот адрес на случай, если потребуется меня найти, и поднялся на боковое крыльцо. Звонил долго, потом стучал — из квартиры пахло жареным, но открывать явно не торопились. Наконец дверь скрипнула и сквозь щелку на меня уставился недобрый мужской глаз:
— Чего надо? Здесь работы нет!
— Повежливей, уважаемый. Мне нужна Ольга Борисовна Сабурова.
— А ты кто такой?
Ну на ты, так на ты.
— Я ее сын, а ты кто такой?
С господином Зедичем мы друг другу не понравились с первого взгляда и потому все время до прихода Сабуровой с занятий провели в разных углах — я перебирал притащенное, Зедич делал вид, что страшно занят бумагами.
Муттер вошла настороженная, не иначе Зедич успел ей нашептать, но увидела меня и кинулась навстречу:
— Володя!
Тело само метнулось ей навстречу, хотя разум четко понимал, что эта некогда очень красивая женщина, к сорока годам располневшая и постаревшая, мне совсем чужая.
После ахов, охов и слез согрели воды, я с наслаждением вымылся, затем откопал маленький атлас и прикинул дорогу к морю — чем дальше, тем меньше мне хотелось оставаться в Югославии. Белград-Загреб-Сплит или Белград-Сараево-Сплит? Первый путь комфортнее, второй безопаснее, на нем итальянцы вместо усташей и немцев. Значит, второй. С тем и заснул.
До завтрака и за ним разговор шел ни шатко ни валко, пару раз Сабурова поджимала губы, но не выкладывать же планы при непрерывно жующем Зедиче, шнырявшем туда-сюда в подтяжках?
Наконец, Зедич водрузил на голову шляпу, застегнул пальто, холодно поклонился и оставил нас наедине.
— Это кто? — задал я неприятный вопрос.
— Квар… — начала было Сабурова, но смешалась, отвернулась, схватилась за платочек…
Потом, собравшись с силами, ответила:
— Володя, ты уже взрослый, ты понимаешь, как одинокой женщине тяжело…
— Понятно. Ольга где?
— В пансионате, учится. Драган, то есть господин Зедич, устроил.
— Немедленно забери ее оттуда.
— Зачем? — даже отшатнулась муттер.
— Затем, что самое позднее через неделю Белград оккупируют немцы и я не поручусь за безопасность женского пансиона.
Она вздрогнула:
— Немцы цивилизованная нация!
— Да-да, я видел, как они цивилизованно разбомбили и расстреляли колонну беженцев. И вот еще что. У тебя сохранились документы на девичью фамилию? Отлично, тогда срочно перепиши себя, Сергея и Ольгу.
— Идти в полицию сегодня и просить поменять фамилию на немецкую? — горько усмехнулась Ольга Борисовна. — Ну-ну, ничего умнее придумать не мог?
Черт, точно. Самое, блин, подходящее время. Что же делать, что же делать…
— А нет ли знакомых из числа сотрудников немецкого посольства?
— Они интернированы со вчерашнего дня.
— К ним можно попасть? С передачей или еще как?
— Господи, да что тебе дались новые документы? — всплеснула она руками.
— Не только мне, фольксдойчам будет гораздо легче выжить.
— Ты такой… расчетливый, — прищурилась муттер, — и взрослый…
— На войне взрослеют быстро. Да, можешь купить мне городскую одежду? Немного денег у меня есть…
— Я спрошу по соседям.
За час я прикинул, что взять с собой в дорогу и что нужно добыть — например, не помешают хороший нож, зажигалка, ботинки, рюкзак. Пощелкал пистолетиком, убрал подальше православный крестик, шифроваться буду под немца. Рауш фон Траубенберг, ага. Глядишь, и выгорит с немецкими документами, а пока я собрал старые бумаги Владимира Сабурова, а то беспачпортным как-то совсем неуютно. Кстати, надо хоть посмотреть как настоящий паспорт выглядит…
Из книжечки с фото Верицы Проданович выпал сложенный листочек папиросной бумаги с карандашными строчками «В случае, если со мной что-либо случится, заклинаю сообщить моей сестре, Милице, по адресу Белград, Карабурма, собственный дом Продановичей. Молюсь за ваше здоровье».
Карабурма? Это вроде совсем рядом, километра три, а неведомой Верице я обязан как минимум пистолетиком и деньгами. Тащиться туда, конечно, в лом, но не исполнить такую просьбу совсем не по-человечески. Ладно, добреду, только с бумагами разберусь.
Соседи отдали вещи почти бесплатно, Сабурова совсем было собралась обрядить меня в костюм с рубашкой и галстуком, но я предпочел более мальчиковые бриджи, гольфы и курточку — меньше шансов, что заметут по мобилизации. «Взрослую» одежду оставил подгонять, подшивать и гладить, а сам выбрался в город, поводить жалом насчет документов. Не наобум, нет — муттер подсказала пару человек со связями, вопрос только, захотят ли они помочь.
Это я большой молодец, что переоделся, тут в отличие от сельской Сербии носили вполне европейские платья, костюмы, шляпы, пальто, так что в кожухе, шубаре и обмотках выделялся бы как белый хрен в конопляном поле. А так — идет юноша, никому не интересно.
Город находился в стадии отрицания, все делали вид, что жизнь продолжается без изменений, хотя в центре бросались в глаза разрушенные бомбардировками здания — как выбитые передние зубы. И народец уже дерганый, суетливый. Разве что в соборе Святого Марка, чисто византийском по виду, шла размеренная служба. Меня прямо как невидимой рукой потянуло поставить свечку. А кому и за что? Решил, что за душу Владимира Сабурова, чье тело я занял. Даже помолился за упокой, так-то я не религиозен, но здесь война, на ней атеистов нет, это я еще со времен Республики Српской твердо знаю.
Полтора дня мотался безрезультатно — кого не месте не оказалось, кто отговорился под благовидными предлогами, так что фигу мне, а не документы. Зато прошвырнулся по рынку, прикинул цены, добыл нож и рюкзак. В кафане напоролся на Зедича, он там трудился за кофе с ракией и чуть не поперхнулся, когда меня увидел. Ну я на него и насел — если он тут торчит, должен всех знать. Вытряс из него пару местных дельцов. У одного из них и купил сомнительную ксиву, хотя продавец божился, что это настоящее удостоверение банатского шваба, есть тут такое немецкоязычное меньшинство. Отдал аж пятьсот динаров, зато выцыганил себе зажигалку.
Ну что же, придется пробираться к морю с тем, что есть, надо только в Карабурму наведаться. Дорога туда шла мимо Профессорской колонии, так что я заскочил ополоснуться, переодеться во взрослое и взять паспорт Верицы.
Дом Продановичей впечатлил — целая вилла посреди большого участка, засаженного деревьями и кустами, даже с солидным цветником перед фасадом. Но как и город, тоже в раздрае — почти все окна закрыты ставнями, дорожки не метены, никакого шевеления, разве что легкий дымок над одной трубой.
В глазок меня разглядывали долго, даже пришлось отступить назад и поигрывать паспортом, чтобы убедить в своих добрых намерениях, но потом замок щелкнул и передо мной явилась…
Вроде ничего особенного — старше Сабурова лет на десять-пятнадцать, ну фигурка, ну юбка прямая чуть ниже колена, ну жакетик тугой на груди, ну кудряшки по здешней моде завиты… Но секси, даже очень, взгляд кошачий, и так с ленцой спросила, с чем пришел.
А у самой глаз блестит и ощущение такое, будто в меня сейчас когтями вопьются. Я аж закашлялся, покраснел, начал бубнить про Верицу и опомнился только на креслице внутри.
— Вас как зовут, молодой человек? — и голос у Милицы низкий, с хрипотцой.
От ее голоса у меня резонанс по всему телу, аж волосы в носу дыбом встали, не говоря уж про все, что ниже. Сексапил номер восемь, есть такие женщины — или это у меня от корпусного воздержания такая реакция? Но когда по Белграду ходил, на женщин так не реагировал.
— Вл… Вальдемар Рауш.
— Так что опять у Верицы стряслось?
— Бомбежка на шоссе, их забрали военные, — соврал я.
Может, и забрали, тел я не видел. А сам на кресле заерзал, стараясь сесть так, чтобы не было видно, что у меня в штанах делается.
— Вот же послал Господь дуру в сестры… — цокнула языком хозяйка. — Говорила ей, сиди дома, все будет хорошо. Так нет, сорвалась со своим полковником…
Я дипломатично пожал плечами и хотел побыстрее откланяться, но она придержала мою руку:
— Куда вы так скоро? Давайте я вас хотя бы кофе угощу в благодарность.
А сама так изогнулась, рот напомаженный полуоткрыла и смотрит чуть исподлобья. Черт, да она же меня соблазняет! Наверное, любит мальчиков помоложе.
— А ракии не найдется? — сквозь наждак в горле выговорил я.
— О, так по-взрослому?
— Да, я сам зарабатываю и живу сам по себе.
— А где живете?
— Пока в Професорской колонии, но сейчас как раз подыскиваю квартиру.
Милица хмыкнула, встала к буфету и поднесла мне рюмочку, я замахнул одним глотком.
— А знаете, Вальдемар, у меня второй этаж пустует. Не хотите посмотреть, там две комнаты, ванна и… спальня? — спросила с эдакой провокативной паузой.
Канешна, хачу!
Когда она шла по лестнице передо мной, самым сложным оказалось не ухватить ее за обтянутую юбкой попу, зато в спальне я сразу дал волю рукам. Милица едва успела положить стоявшую на туалетном столике рамку фотографией вниз, как я задрал ей юбку и завалил на кровать. Куда там делся жакетик и чулки с подвязками, я уже и не упомню, первый раз прошел быстро и как в тумане. Едва передохнув, я набросился на нее снова, отыгрываясь за Сабурова, последний раз бывшего с женщиной месяца четыре тому назад. Она подвывала, вцеплялась в меня коготками, закидывала ноги, скакала в позе наездницы и никак не хотела сдаваться первой, однако молодой организм выдержал дольше и далеко за полночь она заснула.
Выдохлась, да и я, честно говоря, тоже.
Но проснулся рано — разбудил неритмичный стук. Я оторвал голову от подушки и огляделся — по соседней рассыпались волосы Милицы, по комнате раскиданы брюки, трусики, блузка, пиджак, бюстгальтер, носки… Не удержался, поднял фотографию — Милица в обнимку с представительным военным, генералом, не иначе. Вообще у таких женщин поклонники должны табунами под окнами ходить, а она на на мальчиков западает, но тут мне грех жаловаться.
Звук шел с лестницы — ветер тюкал веткой в окно. Я встал, сгреб свои вещи, оделся и вышел в ванную. Ледяной мрамор умывальника сразу взбодрил, я поплескал водой в лицо, оценил флакончик «Шанели № 5» на полочке, вздохнул и понял, что пора сматываться. Не уверен, что смогу вырваться, если Милица проснется и глянет на меня своим кошачьим взглядом… Нет, будь я Сабуровым, хрен бы меня отсюда выгнали, но мне надо в Аргентину.
То ли я не по той лестнице спустился, то ли вчера не запомнил планировку, но вышел я совсем в другую сторону — метрах в ста накатывал на берег рассерженный Дунай. Закутался поплотнее в пальто, двинулся к воде, постоять на берегу пустынных волн, вдруг какая великая дума голову наполнит.
Вместо дум в голову пришло тихое тарахтение с дребезгом. Дождь, слава богу, перестал еще вчера, и я, подперев прибрежный тополь, принялся высматривать источник звука. И с удивлением понял, что через холодную реку в самое половодье и в самую скверную погоду переправляется группа ненормальных.
Мудрецов в тазу с моторчиком оказалось семеро, и все как один — немцы. В характерных касках, в маскировочных куртках, с торчащими над бортами маленькой лодки стволами маузеров и прочих рейнметаллов. Я схватился было за браунинг в заднем кармане, но только горько усмехнулся: ну куда с этой пукалкой против пистолет-пулеметов? Эх, пропадай моя голова…
И когда на берег выбрались семеро крепких ребят, я шагнул от дерева навстречу старшему, слегка пучеглазому эсэсману лет тридцати:
— Хайль Гитлер!