Поездка по железной дороге дает отличный шанс сделать паузу. Никуда не надо бежать, ничего не надо делать, сиди себе, смотри в окно, думай и вспоминай. Вот я и перебирал события, удивляясь собственному авантюризму. Ведь стоило мне один разок промахнуться — и сейчас я, а не Фриц с камерадами лежал бы среди могилок. Одно счастье, что закопали бы прямо там, на кладбище, а не в придорожной канаве. Нервно хихикнул, но заткнулся, подавил смешок, еще не хватало идиотом выглядеть в глазах незнакомых людей.
Поезд дергался, как припадочный, то останавливаясь на задрипанных полустанках на час, то вдруг разгоняясь километров до пятидесяти, но в целом уверенно полз по узкоколейке на юг. Сел я на него практически за городом, в Беле Воде. Так после метаний возле главной столичной станции мне посоветовал пожилой серб в железнодорожной форме — в самом Белграде на вокзал уронили очередную бомбу и там было не до пассажиров. А в пригороде мне даже выдали картонку билета.
Вот с ней я и влез в вагон аж второго класса, где без комфорта первого и тесноты третьего устроился в уголке и предался сладким воспоминаниям о Милице. Никаких чувств к ней, как ни искал, не обнаружил, но, черт побери, какой восхитительный секс! Пожалуй, один из лучших что случился у меня в обеих жизнях, а у Сабурова так точно лучший…
Прочь, прочь от этих мыслей, а то еще додумаюсь, что ее надо тащить с собой в Аргентину — вон как организм возбудился, а мне холодная голова нужна. Надо заняться чем-нибудь скучным для успокоения, например, инвентаризацией.
За неделю с небольшим своего пребывания здесь нахомячил я изрядно. Одни штаны из крашеной в коричневое парусины чего стоят — муттер все норовила мне суконные насунуть, но я в эти прямо вцепился, впереди лето, в сукне сдохну. Еще бы на них большие карманы по бокам нашить, настоящие карго получатся! Но с этим придется повременить, займусь как осяду. Если вообще штаны до того времени доживут.
Бельишко, рубашки — тут без вопросов. Джемперок шерстяной плотной вязки сгодится даже летом, пальтишко от кровушки отчищенное, шляпа и в рюкзаке вязаная шапка. Рюкзак, конечно, не легкий-прочный из кордуры или там нейлона, а брезентовый, зато швейцарский, горный — по нынешним временам крутяк. Нож без понтов, но сталь, как я успел проверить, приличная, ножны из толстой кожи, в них точильный брусочек. Зажигалка опять же не «зиппо» всемирно известная, но сильно похожая, разве что крышка не на шарнире, а держится на трении и снимается полностью, как колпачок авторучки. Зато с гравированным королевским гербом.
Ботинки… Я даже вытянул ногу и притопнул — да, «Батя» это фирма. Подметка, рант, дратва, материал добротные, если что и сносится, так это шнурки. Их, бог даст, до покупки новых на телефонный кабель заменять не придется.
Вальтер — самое то, легкий и удобный. Жаль, «эсерика» сделать не успел, чтобы при взмахе пистолет из рукава прямо в ладонь вылетал, случится остановка — сделаю. Люгер, конечно, поглавнее будет, но мне не точность важна, а скрытое ношение. Я вообще на ходячий тайник похож: тут ствол, там деньги и золотые припрятаны, здесь документы засунуты. Денег у меня почти две тыщи динаров, распиханы в разные места — например, частью зашиты в лямку рюкзака. Документов же у меня аж три комплекта, главное не запутаться: сербские на Сабурова, немецкие на Генриха Шварцкопфа и сербско-немецкие на банатского шваба, сомнения насчет которых так и не развеял. Потому и заныкал их подальше, вместе с германскими. А пока оккупации не случилось — еду по сербским.
Жаль, что маскировочную куртку пришлось в полиции оставить, уж больно толковая вещь, и перчатки Фрица очень бы пригодились, но таскать немецкое снаряжение, когда на страну накатывают моторизованные дивизии Вермахта — так себе способ самоубийства. Я воевать не собираюсь, обойдусь без армейщины.
Под эти мысли паровозик дотащил поезд до Чачака, где завис. Сунул рюкзак под голову и задрых на полке, намотав лямку на руку — знаем, плавали. Читал в книжках про такую методу, когда человека резко будят, он вскидывается, тут-то у него из-под головы котомку и выдергивают.
Утром встал, попрыгал — не май месяц, холодно даже в надышанном вагоне спать, да к тому же повалил неожиданный в этих местах и в такое время снег. Как уж там его чистили, но до Ужице мы добрались только через сутки — наверное, пешком быстрее бы вышло. Там опять встали, правда, всего на четыре часа, за которые я успел вдоль и поперек изучить висевшую на вокзале карту железных дорог королевства.
И прикидывал, где какие границы пройдут — саму Югославию упразднят, территорию обкорнают, создадут новые образования, например, «Независимое государство Хорватия». Несмотря на громкое название, оно тоже фактически попало под оккупацию — итальянцам в зону ответственности досталась южная часть королевства, гансам северная. Вот я и гадал, где пройдет линия раздела, отнюдь не от праздного интереса — мой рейспасс немцам лучше не показывать. Макаронники наступали из своего протектората Албании и от Фиуме-Риеки-Триеста, а еще из Задара, который тут внезапно итальянский город еще со времен Первой мировой.
Скорее всего, немцы до Сараева не успеют, их апеннинским союзничкам удобнее и ближе, потому решил именно в столице Боснии сделать большую остановку перед последним броском к морю.
От Ужице поехали веселей, и уже вскоре построенная еще австрийцами узкоколейка привела нас к Дрине, за которой и начиналась Босния. Собственно одну из главных рек Югославии я толком не рассмотрел — ну широкая, ну зеленоватая, ну западный склон обрывистый, ничего особенного, не Волга и не Днепр.
Дорога в горах запетляла, ныряя из тоннеля в тоннель и заставляя пассажиров каждый раз после предупредительного гудка паровоза захлопывать окна. Но едкий дым все равно пробивался в вагоны, а каждые пять минут вскакивать и открывать-закрывать фрамуги быстро надоело. И не только мне — на эту безнадежную затею плюнули и в соседних отсеках и дальше ехали в душном тепле с примесью угольной гари.
Черт его знает как, но на каждой станции до нас доходили самые свежие слухи — народный телеграф соревновался в скорости с железнодорожным и выигрывал. Все уже знали, что набранные из словенцев и хорватов 4-я и 7-я армии, призванные защищать Словению и Хорватию, наоборот, разбегаются или массово переходят на сторону немцев, отчего Загреб сдан уже неделю назад. И что как только над городом взвился немецкий флаг, некий Славко Кватерник провозгласил создание отдельного хорватского государства.
Что офицеры-хорваты саботируют приказы вплоть до расстановки вверенных им самолетов крылом к крылу на открытых пространствах. Что в силу этого рухнул западный фланг обороны и моторизованные части стремительно продвигаются вглубь страны. Что немцами, помимо Загреба, заняты Вировица, Осиек, Вуковар, Баня-Лука и что вчера они уже были в Яйце и Добое, откуда до Сараево всего полторы сотни километров. Что итальянцы в Любляне, Карловаце, Сплите и чуть ли не в Мостаре… Светлых пятен в этой черной картине почти не было, если не считать непонятное стояние немцев у Белграда и затык итальянцев в Черногории.
В Рогатице поезд остановили для пропуска армейских эшелонов и все с недоумением наблюдали, как один, набитый солдатами, проехал мимо нас на восток, а второй такой же — на запад. Третий встал на запасном пути, солдаты понемногу разбредались по округе…
— Так я тебе говорю, предательство! Целый генерал батарею развернул, — втолковывал солдат с густыми черными бровями.
— То не твоего ума дело! — возражал ему пожилой войник. — Генерал, небось, воевать учился! Ты-то откуда знаешь, как батарею ставить?
— Ну да, я слепой, я не вижу, что он нас с высоты сдвинул, чтоб дорогу не достать! Немцам полная воля ездить, а мы бы только зубами скрипели! — бровастый тщательно запахнул шинель, под которой снизу виднелись штаны и обмотки, а сверху рубаха вместо кителя.
— Точно-точно, — зло поддержал другой солдат с цигаркой, — нарочно нас в лощину поставил, чтобы немцы целенькие остались.
— Не, не может быть, — противился пожилой.
— Как же, «не может», — передразнил его длинный. — А ты слышал, как полковник водника Йовича плеткой бил?
— За что? — обомлел старый.
— А что не послушался, оставил пушку наверху и две машины подбил. Так плеткой и лупил, прямо по лицу, и предателем обзывал, пока собственные солдаты не застрелили.
Войники мрачно слушали тех, кто прошел первые бои с немцами, отходили покурить и потихоньку спорили, верить или нет.
Поезд наш встал надолго и я от скуки прихватил рюкзак и умотал шататься по городку. Ничего особенного — в долину между склоном гряды и небольшой речушкой втиснуто шоссе и десяток улочек поперек, уставленных небольшими домиками. Тысяч пять жителей от силы. Ни тебе автобусной станции, ни вертолетной площадки. Хочешь к морю? Топай ногами или жди, когда соизволят пропустить поезд.
Вот я и ждал, но во мне потихоньку взыграло прошлое — воевал-то я примерно в этих краях, только северней. Ходил, прикидывал, как организовать оборону или, наоборот, атаку. Куда лучше поставить пулеметы, где укрыть людей, как назначить цели пушкарям и минометчикам…
Встряхнул головой, чтобы отделаться от наваждения и побрел обратно, где в соседних со станцией кафанах расположились вперемешку пассажиры и войники. И разговоры у них невеселые, вполголоса, и взгляды быстрые, тревожные. И что характерно, в чистом виде цветовая дифференциация штанов — господа офицеры в форме серого сукна устроились отдельно от всех и делают вид, будто происходящее их не касается. А нижние чины в зеленоватом или коричневом варианте хаки гуляют сами по себе. И одеты они кто во что, видать, какие склады при мобилизации вскрыли, то и получили.
Во дворе кафаны дымили злым табаком семь или восемь солдат и местных, а когда я подошел поближе, оказалось, что они слушают давешнего бровеносца. К моему удивлению, он успел сменить обмотки и ботинки на опанаки с онучами, а шинель — на долгополый суконный гунь темно-синего цвета.
— Продешевил ты, Бранко, — посмеивался над ним пожилой войник. — Тесьма у тебя на гуне хороша, а подкладки нет!
— Ага, как же ты, Красный Бранко, без красной подкладки? — подшучивал длинный.
— Уж всяко получше, чем в армейской шинели!
— Ты же присягал сражаться за короля и отчизну! — укорял его пожилой.
— Присягал, да только где тот король? Белград сдал и улетел с генералами, только его и видели!
— Да уж, остались мы без главы…
— И офицерам веры нет, как тому генералу. Сдадут нас, — буркнули из заднего ряда.
— А своя голова на что? — возразил бровастый. — Самим думать! Самим жизнь устраивать!
— Власть есть, ее слушать надо, — гнул свое пожилой.
— И много ты хорошего от той власти видел? Жандармов, что из тебя налоги выколачивали, да стопку ракии раз в год от председника општины!
— Ничего, вот придут немцы, они тебя научат, как самим жизнь устраивать!
Спор все разгорался, но когда участники уже были готовы перейти на крик, внезапно полилась песня:
Синье е море широко,
Широко, хладно, дубоко.
Край му се не да видети
Не могу мисли поднети.
Молодой женский голос выводил берущую за душу мелодию так, что все примолкли, а пожилой даже замер с открытым ртом. Замер и я, настолько поразила меня песня.
Крече се лача француска
Са пристаништа солунска.
Транспорт се крече србади
Ратници, брача болесни.
В песню вплелись мужские голоса: сначала один, потом еще два, а потом и все остальные, и во дворе, и в кафане — все, кроме меня, не знавшего слов. Пожилой украдкой смахнул слезу, а хор продолжал:
Радости нема ни за трен,
Наиче швапски субмарен.
Сви моле Светог Николу
Найвечу силу на мору.
И так меня разбередило, так это звучало в унисон со знакомыми народными песнями — вот ей-богу, почуял я родной славянский корень, хоть и развела нас история тысячу лет тому назад. Чтобы не скатиться в тоску и хандру, тут же купил у кафанщика бутылку ракии, вышел обратно во двор и глотнул прямо из горлышка.
Песня тем временем закончилась, спорщики и подошедшие к ним стояли притихшие и только пожилой печально заметил:
— Все, как было, швабы обложили, кто нам поможет?
— Где тот французский корабль? — вздохнул длинный.
— Не будет вам французского корабля, — отрезал бровастый, — Францию швабы тоже под себя подмяли.
— А что же делать?
— На себя надеяться. Прятать оружие, ждать сигнала.
— От кого, от короля?
— Король бежал, генералы и министры предали, им веры нет. Но есть люди, что придут и поднимут знамя борьбы.
Новой песни не зазвучало, народ помалкивал и потихоньку расходился, солнце свалилось за горы и в темном дворе остались мы вдвоем с бровастым. Я снова приложился к бутылке, поймал его взгляд и протянул ракию. Бывший солдат, не чинясь, отхлебнул.
Из кафаны долетел аромат жареных на углях ражничей, а меня опять пронзило чувство родства и сходства — водку тут пьют как у нас, шашлыки жарят так же, разве что называют иначе. И сало делают, только больше на бекон похожее.
Пока витал мыслями, неотрывно таращился на бровастого, так что он не выдержал и бросил:
— Чего уставился?
— А? — выпал я из размышлений. — Да вот, думаю, не коммунист ли ты.
— Не твое дело, — он резко отбросил окурок и зашагал в сторону.
— В любом случае, удачи!
Бровастый бросил на меня взгляд через плечо, но не остановился.
Ракией я догнался уже в поезде, после того, как дали сигнал на посадку. В черной боснийской ночи я впервые задумался — а ждут ли меня в Аргентине? Будет ли там ощущение, что я среди своих или меня убьет ностальгия?
Хотя там всего лишь ностальгия, а здесь убить могут люди.
Утром в Сараево вошли панцеры 14-й танковой дивизии и наш поезд прибыл прямо в лапы Вермахта. Вокруг с немыслимой быстротой разворачивался орднунг, в городе уже действовала немецкая комендатура и всех пассажиров немедля загнали в станционный пакгауз на проверку документов. И вот тут передо мной встал вопрос — как представляться? Рейспас могут спалить сами немцы, удостоверение банатского шваба даже мне казалось липовым, так что я сжал в руках бумаги Сабурова. Пока дождался вызова на сортировку, весь извелся — большую часть сразу отводили под замок, потому решил демонстрировать беспредельную радость:
— Как я счастлив вас видеть, майне Херрен!
— Руссиш? — удивленно спросил откормленный вояка, раскрыв мои документы.
— Найн, Балтен-дойче.
— Почему фамилия русская?
— Родители считали, что в славянских странах, — тут я постарался скорчить презрительную грмасу, — трудно жить с немецкой фамилией.
— Где они?
— Отец десять лет как умер, — печально потупиля я, — муттер в Белграде.
— Где живет, фамилия?
— В Професорской колонии, — назвал я адрес. — Рауш фон Траубенберг.
Фельджандарм задал еще несколько вопросов и, видимо удовлетворился, что муттер после погромов отправила меня пробираться к дяде в Сплит, что в армии я не служил по возрасту и что как только все успокоится, мы с дядей тут же выедем в Белград.
Сверкнув напоследок начищенным горжетом с золоченым орлом, немец отпустил меня. Я вышел на последних крохах выдержки и плюхнулся на ближайшую скамейку, меня не остановило даже то, что она стояла вверх ногами — не иначе, опрокинуло при бомбежках.
В отличие от Белграда, разрушения здесь имели вид редкий и бессистемный, как потом оказалось, город бомбили итальянцы. Даже скорее не бомбили, а обозначали бомбежки. Но вот чего в Белграде и в помине не было, так это нагловатых парней, нацепивших черные пилотки с буквой U, флагов с бело-красной хорватской шаховницей и афишек на латинице. Под заголовком «Проглас новог начелника Сараево» жителей извещали, что они теперь живут не в Королевстве, а в независимом государстве Хорватия.
По улицам, вслед за бронетехникой и «Опель-блицами» танковой дивизии проехалась машина с громкоговорителем, немцы объявили комендантский час и я заставил себя подняться — на поиск жилья оставалось не так уж много времени. Прикинув, что рядом с вокзалом ловить особо нечего, минут пять шагал в сторону от железной дороги, а потом начал стучаться в каждый дом. Повезло в девятом по счету, на Скоплянской улице, где пожилая тетушка, глянув в мои честные глаза, сдала мне даже не комнату, а целую пристройку размером в пол-комнаты. С пансионом, но за такие деньги, что в Белграде можно снять номер в отеле — в Сараево все цены заметно выше столичных. Ну нет тут удобного пути по Дунаю, есть только узкоколейка, оттого и дороговизна.
Свои небольшие припасы я подъел еще в Рогатице и по наводке хозяйки отправился на местные фуд-маркеты, предварительно рассовав по щелям конурки лишнее. Жилье я выбрал правильное — почти самая окраина города, под невысокой грядой. Там же, у последних домиков торговали прямо с телег. Не успел я запасти вкуснющей домашней сланины и каменной твердости сыра, как из-за возвышенности донесся залп.
То, что на войне стреляют, неудивительно, но залп слишком уж вразнобой означал, что это не регулярные части, а некое ополчение или партизаны. Но для партизан рано, а с оружием шляться могут себе позволить только усташи и это наводило на очень неприятные мысли. Тем не менее я вернулся в пристройку и завалился спать, решив с утра сходить на станцию узнать, когда пустят поезда и прикупить в сухпай галет или крекеров, если они тут водятся.
За ночь немецкие части покинули город и наиболее заметным элементом пейзажа остались усташи, сильно увеличившись в числе. У вокзала они занимались погромом югославских учреждений, полицейского участка и даже школы, вышвыривая на улицы все, что относилось к бывшему Королевству. Вчерашние афишки сменились новыми, в коих сухо информировали о безоговорочной капитуляции югославской армии и о смертной казни за продолжение сопротивления. А рядом уже клеили пахнущий свежей типографской краской «Закон о защите хорватского государства и народа».
И вот тут-то мне попался Марко. Попался не сам — от казарм короля Александра вооруженные усташи конвоировали в сторону той самой гряды разномастную колонну. Из их радостных криков и гогота следовало, что евреев, цыган и сербов сгоняют со всего города на гарнизонный плац, а потом уводят на расстрел. Уводят с шутками, весело, подгоняя уколами штыков и ударами прикладов.
Полный мужчина в хорошем, но грязном и помятом костюме споткнулся, упал и принялся нашаривать слетевшие с носа очки, но ближайший конвоир тут же с гоготом наступил кованым ботинком ему на руку, а вторым с противным хрустом раздавил стеклышки. Следующий со всей силы врезал упавшему носком сапога по копчику, отчего бедолага взвыл и кубарем покатился вперед, разбрызгивая слезы. Шедшие в колонне подняли его и втащили внутрь строя. А меня мазнул отчаянный взгляд перепуганного парнишки, совсем молодого, лет пятнадцати или шестнадцати, никак не больше.
Я сжал зубы и почти прошел мимо, но пацан выглядел, как мое отражение в зеркале — слегка горбоносый сероглазый блондин с упрямым подбородком. И меня пронзило понимание, что с памятью об этом взгляде в Аргентине я не выживу.
— Фриц! Фриц, бист ду дас? — кинулся я к нему и выдернул на тротуар, пользуясь замешательством усташей.
Там я обнял парня, оторопевшего не меньше хорватов, и успел ему шепнуть на ухо «Я Генрих Шварцкопф, ты мой брат», прежде чем его попытались от меня оторвать.
— Хальт, цурюк! — заорал я на посмевшего и сунул ему в нос рейспаспорт.
— Это мой брат, Генрих Шварцкопф! — вышел из ступора и заголосил пацан.
— Документы! — раздался начальственный рык.
К нам подошел усташ в пилотке и портупее с пистолетом.
— Их бин Рейхсбюргер! Дойч, немец!
— Врет! — влез конвоир и ткнул в парня: — У этого православный крест был!
— Найн! Вир зинд Лютеранер!
Старший глянул в мой паспорт, посмотрел в мои озверевшие глаза, вернул книжечку и решил не связываться, а своему подчиненному бросил:
— Ты сам-то давно перекрестился?
Понятненько… Прозелит, новообращенный католик, такие часто желают быть святее папы Римского.
Без лишних слов я довел парня до каморки и накормил его. Он неплохо держался, но разрыдался после вопроса где его родители. Успокоить удалось не сразу, из прерываемых всхипами фраз я понял, что он из села Кривоглавцы, где местные усташи начали резвиться еще вчера, а всех, кто им противился, попросту связали попарно стальной проволокой и скинули в Босну. Марко сумел выбраться к родне в Сараево, где попал как кур в ощип.
Наказал парню не высовываться, а лучше всего залечь спать, а сам все-таки двинулся на вокзал, пытаясь успокоить раздрай в мыслях — куда деть Марко? Тащить с собой? Где взять документы? Купить? Рефлекторно полез в карман, в котором когда-то носил бумажник с кредитными картами, прежде чем сообразил, что никакого пластика тут в помине и нет. Ладно, расплатимся и бумажными деньгами.
В четвертом по счету магазинчике я нашел искомое, мне завернули в грубую коричневую бумагу несколько пачек галет. Я уже шел назад, соображая, что еще нужно запасти, когда на углу Крушевацкой встал, скрипнув тормозами, грузовик, из которого посыпались усташи, уже не в повязках, а в полноценной в черной форме. Я заторможенно прикинул, когда это они успели ей обзавестись, но если Загреб сдали десять дней назад, то время у них было, и почти прошел мимо них, но в меня уперся ствол винтовки:
— Ты кто? Православац?