Возможно, ростовщик был прав, иногда мысленно самовозвеличиваясь и набиваясь в родство к антиквару, то бишь мировому музею, в служки; но ведь и старьевщик мог бы, скажем, если бы это его занимало, вспомнить об археологе как высшей ступени его черной лестницы.
Третью квартиру на грязной, редко моющейся, зато часто посещаемой кошками площадке занимала бабка-мусорщица. В отличие от апартаментов ростовщика и старьевщика, ее фатера была с горсточку, но вполне бабку-мусорщицу устраивала, была предметом ее тихой скромной гордости, пользовалась даже ее глубокой любовью, потому что бабка-мусорщица была помешанная натуральная, но тихая, дурочка скорее, и любила почти все, проявляя, должно быть, вполне роднившую ее со старьевщиком и ростовщиком всеядность.
И хотя считалась она помешанной официально, любовь ее к миру в распоследней этого мира инстанции и ипостаси, в крайней степени распада, то бишь к мусору, тоже была такова, что стоило бы и так называемым нормальным, глядя на бабку-мусорщицу, позавидовать ей и хотя бы призадуматься над собственными недоделанными, несомненно инвалидными, чувствами, то есть ублюдками чувств, так сказать.
Любовью бабки-мусорщицы пользовались голуби, воробьи, вороны, снегири (хотя голубей она любила чуть-чуть больше), а также бездомные кошки; но особенно любила она и жалела бездомных собак, потому что они были голодней и отличались большей неспособностью приспосабливаться: не умели летать, высматривая пишу, и клевать крошки, а также не умели прыгать, мурлыча, в помойные бачки, добывая там объедки. Посему бабка-мусорщица почитала своим долгом добросовестно рыться в помойных бачках, чтобы отрыть там какую-нибудь еду для бездомных псов, частенько сопровождавших ее.
Однажды подошла она к ростовщику (дав ему возможность разглядеть ее детские, с перевязанными разноцветными нитками дужками треснувшими стеклышками очки, древнюю косынку бывшего, неопределимого ныне, цвета на голове и доисторический платок крест-накрест поверх пальто, а также обонять шедший от нее шанельный аромат помойки, навевавший романтические ассоциации с китайской кухней) с голубем в руках; у голубя в лапке торчала маленькая стрела из металлического прутика, уже вросшая в лапку и закрепленная в ней образовавшимся наплывом птичьей плоти (видать, кто-то из жестоких городских мальчишек выстрелил в птицу или воткнул ей в лапку железку вручную, но уже очень давно); мусорщица спросила:
— Как вы думаете, можно ли это вынуть? ему с этим тяжело летать.
— Думаю, — сказал ростовщик, — что тут нужна операция у хорошего ветеринара, да еще специалиста по птицам, а такая операция стоит больших денег.
— У меня нет денег, — сказала бабка-мусорщица. — А где найти такого ветеринара?
— Не знаю, —сказал ростовщик.
— Как жестоки бывают люди, — сказала бабка-мусорщица. — Зачем так делать? какой от этого прок?
Больше ростовщик и бабка-мусорщица никогда ни о чем не разговаривали, только редко, очень редко, здоровались, встречаясь на общей замызганной лестничной площадке.
Обратилась она однажды и к старьевщику, проходившему мимо мусорных баков.
— Смотрите, — сказала она, — как мне повезло: я нашла калоши, они совершенно целые и мне по ноге.
— Чудесные калоши, — сказал старьевщик, — их можно было сдать в старые веши, а не кидать в мусорный бак.
— Еще, — сказала она, — я нашла картину и повешу ее на стенку. Действительно, в руках у нее была чуть помятая акварель с ученическим изображением натюрморта.
На это старьевщик ничего не отвечал, а она объяснила ему, сверкая глазками за ломаными очками:
— С тех пор, как батюшка из часовни Ксении Блаженной меня благословил, мне стало очень везти. Я ведь тоже тово, блаженная, у меня не все дома. Но мне это не мешает.
Старьевщик и на это ничего не ответил.
Почему-то и ростовщика, и старьевщика успокаивал вид бабки- мусорщицы, роющейся в мусорных бачках; дело было не только в роде ее деятельности, по субординации занимающей низшую, по сравнению с ними, ступень: когда они видели издалека ее небольшую, расплывшуюся, в нелепой одежде, фигурку, они радовались ей, как украшению или хотя бы уточнению пейзажа, им было приятно, что она еще жива и на своем посту.
Хотя они, все трое, были вечные, пребывали они почему-то в разных возрастных, как бывают разные весовые, категориях, при внешнем возрастном сходстве: ростовщик был всегда стар, таким и родился, бабка-мусорщица являла собой вечное дитя, и только у старьевщика была биография, подкрепленная вещественными доказательствами.
Не знаю, как тебе, а мне милее всех бабка-мусорщица с ее бессмысленной любовью, почти безответной, и с ее непонятным счастьем, не замечающим ни убожества, ни небытия. Я ведь тоже люблю тебя вне всякого смысла и разума, невзирая на помойку бытия, на весь мусор житийный, не принимая во внимание факт, что обувка твоя скоро сносится, потеряет подметку, станет непарной, что одежка твоя, которой ты так гордишься, обернется невзрачным лоскутком, что мир склонен к метаморфозам: шелестит дензнаками, осыпается монетками, шуршит ассигнациями. И мы таковы, как есть, неисправимы, и помоечность нам сродни, и музейность; а любви вещественные доказательства не нужны, даже в виде поцелуев, вот и мой поцелуй воздушный, воздушней шарика и пирожных; с тем и прими».
С недоумением написал он этот текст; недоумевая, перечитал. Он сам не понимал написанного, даже не мог решить, сказка ли перед ним, годится ли она для сумасшедших, но все же склонился к мысли, что, видимо, годится. Оставив все как есть, Кайдановский решил после Нового года приписать к истории про ростовщика, старьевщика и бабку-мусорщицу что-нибудь, несомненно сказочное, какой-нибудь волшебный предмет, загадочный инопланетный обломок или говорящего воробья.
Вот и настал канун праздника, когда все стрелки говорили только о приближении Нового года, секундные, минутные, часовые, магнитные и даже чулочные. Отовсюду начинало нести пирогами, студенческими фаршированными куропатками, обывательским студнем и запеченной свиной ножкою.
К накрахмаленному и накрашенному тюлю пришивались последние блестки из фольги, стекляруса, елочного дождя, служащего позументом, аксельбантом, оторочкою плаща, золотом корон.
Маленькие аглаи, эти вечные школьницы, сверкая глазами, вглядывались в даль ближайших суток; уютные алевтины во фланелевых халатиках и папильотках дочитывали романтические страницы поваренных книг; распутные аделины, посетив баню на Чайковского, втирали в свои атласные грешные шкурки крем и загодя мазали за ушами духами послаще; высокомерные аделаиды, тайно вздыхая, вглядывались в винчиевские зеркала. Василии валялись на койках, возле них на стенах висели их карнавальные костюмы; под койками звякали заготовленные загодя бутылки: водочка, отдающее кошачьей мочой (по определению Кузи) дешевое румынское сухое вино, убийственный «Солнцедар», от рюмки которого закаленнейшие пьяницы приходили в глубокое шаманское помрачение рассудка, благородное «Жигулевское» для пьющих и непьющих, пижонский пиратский ром, затесавшиеся невзначай «Чхавери» и «Мукузани», одинокий коньяк и традиционное Советское — значит, шампанское!
Мрачный Комендант строевым шагом обходил огнетушители и пожарные щиты. Елка была уже на месте, в Молодежном зале, поставили не по центру, не над Спящей, а сбоку и уже украшали лампионами, курсовыми самодельными игрушками и печатными пряниками, где только отрыли.
Любите ли вы праздники? или вам милее кануны? Отречемся от старого года, отряхнем его прах с наших ног. Около каждой бутылки дремала гадкая тень грядущего похмелья, маленький, свернувшийся в клубок, незримый белогорячечный чертик. Штигличанские богини ставили в подсвечники девственные свечи; неужели вы пьете и поете при лампочке Ильича? тю на вас! мы влюбляемся только при живом огне, чего и вам желаем; ах, как мерцает свечной огонек в ее зрачке, мерцает, двоится.
Общежитейские уже наполучали посылок из дома, что делало будущие новогодние столы еще экзотичнее, скатерти несуществующие еще самобранней; ожидалось соседство сельского сала, самодельной колбасы, гранатов, фисташек, яблок отовсюду, чурчхелы, солено-сушеных снетков; даже маленький бочонок самодельного виноградного вина прибыл, даже целокупный копченый поросенок преодолел железнодорожное пространство и будет съеден в городе Петра, так и не повидав ни Медного всадника, ни свинок египетских у Академии Художеств, а вон и связка воблы, лепечущей: о Волга, колыбель моя!
У нескольких помешанных лежат на тумбочках у кроватей их личные сокровища — аэрофлотовские билеты: лететь встречать Новый год домой, к родителям; у них свои тихие радости, счастливого им пути.
Крепко ли вы спите в кануны? не боитесь ли вы ожидающего нас всех секундного зазора между новым годом и старым, трещины в леднике, которую надо проскочить? мгновенного ничто?
Невеста Явлова, узнав, что он встречает Новый Год в обществе штигличанских шлюх на костюмированном балу (так сказать, на бале), закатила ему скандал по первому разряду, а закатив, призадумалась: не пойти ли и ей на бал? не оттрепать ли соперницу за патлы? в лучшем случае. Невеста не знала, что тройные дозоры, включающие комсомольцев-активистов, дружинников и самого Коменданта, будут охранять дубовые двери на Соляном перед новогодним торжеством, потому как кто туда только не рвется, ладно если из Театрального института или из Института культуры и отдыха, а коли районная шпана? перепьются, мухинскими богинями лишку увлекутся, неправильно их поймут, передерутся, дойдет до поножовщины; а вредители? а поджигатели? а шпионы, падкие на идеологические ВУЗы?
Всех приглашенных приводили в здание еще днем, некоторых к вечеру втаскивали со двора в окна. От одного негра Комендант зубами скрежетал, не понимая, каким образом просачивается он, такой явно окрашенный, подчеркнуто не местный, в помещение уже два Новых года подряд.
Основная осада начиналась в восемь, перед концертом и танцами; к десяти отчаявшиеся войти переставали топтаться у двери и лезть в нее, посты снимались, и дверь запиралась, тогда угроза переносилась для Коменданта в здание; осада длилась не снаружи, а изнутри.
Концерт и танцы отличались, от обычных только большей эйфорией и количеством пребывающих слегка навеселе: маскарад обычно открывался шествием между десятью и одиннадцатью, чтобы к полночи достичь апогея. Слова «апофегей» еще не было. Офигевать — офигевали, офигение в Тавриде, это да; одна аглая, придерживавшаяся лексикона замуханских Василиев, сказала жениху: «Я омудела», — но тот, зная свою невесту и будучи умным человеком, просто объяснил ей значение термина, и ее не постигла участь Кузи, расставшегося с невестой, как известно, из-за гипотетических летающих коров.
Желающие танцевать — вовсю танцевали; три оркестра играли, сменяя друг друга, в Молодежном зале: приглашенный джаз, квартет Печкина (чемодан с палкой от швабры и натянутой веревкою вместо контрабаса: контрабасист исполнял свою партию в кожаной перчатке, но и в перчатке умудрялся о бельевую струну мозоли набивать; банджо в руках Печкина, у него же в зубах дуделка, патрон от лампочки; скромная мандолина и ударник с серией ударных, как-то: батарея бутылок с разным количеством воды, три ящика разного размера, деревянных, полено, веник плюс бочонок и приставленный ко всей вышеупомянутой утвари всегда улыбающийся ударник; говорили, на печкинские концерты ходят консерваторские и особенно млеют именно от ударника, периодически, ко всему прочему, выкрикивающего лозунги вроде: «Не втирай мне пенсне!» или: «Не тарухай, Василий!») и небольшая компания ряженых, являющая собою ансамбль старинной музыки: виола да гамба, маленькая гитара, флейта и фисгармония, с гитарой Золотко, конечно.
В воздухе на тросе между двумя противоположными галереями висел магический кристалл зеркального граненого шара, вращавшийся медленно и неотвратимо под неусыпным оком прожектора, меняющего цветные светофильтры; калейдоскопная россыпь разноцветных бликов делала пространство еще головокружительней и нереальней.
Буфет оживленно торговал в розлив; аглаи, аделаиды, алевтины и аделины слетались к его стойке, мухи-сладкоежки, на эклеры, корзиночки, буше и глазированные полоски; Василии держались своей винно-водочно-пивной линии.
Кинозал давал последний в году киносеанс: кинолюбители смотрели «Тени забытых предков».
На галерее вновь возникла стенгазета, снятая было днем по приказу ректора, увидевшего в ней неподобающие выпады против корифеевсоветского искусства. Первая часть газеты посвящалась монументальным скульптурам (авторы Утепыч и Анизер) для парка культуры и отдыха. Среди скульптур, в частности, изображалась конная статуя Шульженко (материал— прессованный каракуль) для танцплощадки, она сильно напоминала Медного всадника, змея под копытами жеребца выглядела в разрезе как колбаса средней жирности и снабжена была надписью «Джаз». У пруда парка стоял монумент рыбаку; возле гигантского рыболовного крючка пролетал вот как раз маленький авиалайнер. Центром куртины служила статуя «Изобилие» (материал — дутый брезент), огромная грудастая бабища, выше деревьев раз в пять, вываливала товары недвижной дугою из мешка. Памятник шахтеру (материал — жатый желудь) тыркал колоссальным отбойным молотком диаметром с останкинскую башню в середину маленькой площади, отчего в асфальте красовались реалистические трещины, молнии подобные; и так далее. Вторая часть газеты изображала вернисаж, центром коего являлся так называемый «двуптих», первое полотно «Ушел», второе «Пришел», посвященное морально-этической, а именно блудному отцу, прошлявшемуся лет десять; композиция повторяла хрестоматийное, фигурировавшее во всех отрывных календарях «Вернулся».
Танцевавшие в зале, равно как и оркестранты, постепенно утихли, остановились, услышав приближавшиеся звуки саксофона и барабанов: снизу, из вестибюля, слившись из двух ручейков двух лестниц правого и левого крыла общежития в единый поток, двигалось к Молодежному залу карнавальное шествие.
Впереди, в цветастой юбке, алой шали, в парике угольно-черном до пояса, в чернющей полумаске, широким шагом шла пританцовывающая цыганка с саксофоном, именно с саксофоном, а не тромбоном, сюрприз, и заливался саксофон, би-бью-би-бью-ба-да, ба-да, ба-дам; а следом, выворачивая из-за угла, уже сопровождаемый зрителями, вышедшими из кинозала, ворох цвета, приплясывающие в такт саксофону, сияющие глазами в прорезях масок — ряженые!
Непосредственно за саксофонистом шли две голубые балерины, темно-синие трико обтягивали такие стройные и длинные ножки, что даже дамы ахали, заглядевшись; юбочек крахмального тюля, многослойных балетных пачек был мизер, только задики прикрыть; низкие лифы, облегающие до локтя точеные руки темно-голубые перчатки, синие страусовые перья на шляпах, — Люся с подружкой, их узнавали и под масками по статности и танцующим походкам, богинь из богинь.
За ними вчетвером, шире шаг, — Рабочий, Колхозница, Серп и Молот (Рабочий и Колхозница — два дипломника дюжих со скульптуры, Серп и Молот— две маленьких первокурсницы в клееных картонных конструкциях). Карлик из ларька превратился в карлика из сказки; его, как юного пионера, держали за руки вальяжный Римлянин, в простыне, сандалиях на босу ногу, лавровом венке набекрень, и Гречанка с золотым конским хвостом волос, тоже в сандалетках. Четыре черных козла с барабанами, несомненно глумясь, вели робота, хотя он шел сам, он был гвоздь программы, Железный Феликс, вместо башки череп, на черепе фуражка, френч и галифе, лампочки в глазницах, осторожно, пешеходы, на нашем маленьком светофоре чаше всего красный свет, и ведь пел, пел, родимый, вразрез волне и саксофону пел: «Эх, хорошо в стране советской жить!»
Следом поспешали кустодиевская купчиха, — разумеется, Лили, такой бюст никаким костюмом не замаскируешь, алый Шут, даже маска красная, с лютнею (пока не запел, никто не узнал), экзотический Шаман с бубном, Калиостро, что и значилось на плаще, Василиса Премудрая, что и значилось на кокошнике, Маг в остроконечном колпаке, две Русалки с фавном, три Снегурочки, Дед Мороз с мешком, Петр Первый под ручку с Софьей Перовской, обвешанной гранатами и пистолетами, на муфточке надпись «Динамит», нимфа, нимфетка, Арлекин с Коломбиной, Вождь краснокожих, привидение, Факир и прочие романтики времен развитого социализма.
Шествие стало стекать по мраморной лестнице в зал, сделав паузу на серединной площадке, во время остановки цыганка исполнила на саксофоне «Очи черные», подхваченные оркестрами внизу. Ряженые уже спустились вниз, когда наверху лестницы возникла фигура высокого человека в цилиндре, длинном черном плаще и белых перчатках; он простер руку, и туг к нему присоединился незнамо откуда взявшийся гигантский Кот.
— Я та сила, — громовым голосом произнес некто в цилиндре, хотя при появлении Кота был узнан он всеми, узнан в качестве маски, разумеется, — что вечно хочет зла и вечно творит добро!
— Воланд! — крикнули снизу.
Как по волшебству, подбежали к Воланду и Бегемоту гражданин в клетчатом пиджачке и картинно прихрамывающий рыжий в черном трико, ведшие за руки обтянутую трико телесного цвета Изюминку в алых туфельках и бархатной полумаске, изображавшую, конечно же, Геллу.
Они уже приготовились спускаться по левой ветви лестницу когда на правой показался улыбающийся Мастер в сером больничном халате; он был без маски, Покровский.