Эмиль Золя
Сказки Нинон
Предисловие
К Нинон
Прими, мой друг, эти сказки нашей юности, рожденные вольным вдохновением, которые я рассказывал тебе в полях моего дорогого Прованса, а ты прилежно внимала им, блуждая рассеянным взором по вершинам далеких голубых холмов.
Майскими вечерами, в час, когда земля и небо медленно сливаются, объятые дивным покоем, я покидал город и уходил в поля. Я шел по сухим склонам, холмов, поросшим ежевикой и можжевельником, или берегом небольшой речки, которая в декабре бурлило, потоком и мелела в летние дни; пересекал уголок безлюдной равнины, согретой лаской полуденного солнца, и выходил на широкие просторы полей, где на желтой и красной земле растут тонкие миндальные деревья, старые серебристые оливы и виноград, чьи переплетенные лозы стелются по земле,
Бедная, иссушенная зноем, опаленная солнцем земля! Серая голая земля между тучными лугами Дю-ранса и апельсиновыми рощами прибрежной полосыЯ люблю ее строгую красоту, ее унылые скалы, ее тимьян и лаванду. Эта бесплодная равнина поражает взор какой-то жгучей опустошенностью: кажется, словно ураган страсти пронесся над этим краем; затем наступило великое изнеможение, и все еще жаждущие поля затихли в тревожной дремоте. И доныне, когда среди лесов родного Севера я вспоминаю эту пыль и, зги камни, меня охватывает горячая любовь к суровой чужой отчизне. Жизнерадостный мальчик и угрюмые старые скалы когда-то нежно полюбили друг друга; и теперь, когда мальчик стал взрослым, он равнодушен к влажным лугам и сочной зелени; ему милы широкие белые дороги и опаленные солнцем холмы, где юную пятнадцатилетнюю душу впервые посетили мечтания.
Я уходил в поля. Там, среди возделанных земель, или на каменистых холмах, где я лежал, затерянный в безмолвном покое, нисходившем на землю с высоты небес, я, оглянувшись, находил тебя; ты тихо сидела рядом, задумчивая, опершись на руку подбородком, глядя на меня своими большими глазами. Ты была ангелом моих уединений, добрым ангелом-хранителем, которого я всегда видел подле себя, где бы я ни находился. Ты читала в моем сердце мои тайные помыслы, ты была со мною повсюду, ты не могла не быть рядом со мной. Теперь я так объясняю себе твое присутствие каждый вечер. В те дни я ничуть не удивлялся тому, что беспрестанно встречал твои ясные взгляды, хотя никогда не видел, как ты приходила ко мне; я знал, что ты мне верна, что ты всегда во мне.
Любимая! Ты наполняла сладостной грустью мои меланхолические вечера. В тебе была скорбная красота этих холмов, бледность мрамора., розовеющего под прощальными поцелуями солнца. Неведомая неустанпая мысль возвысила твое чело и расширила глаза. А когда улыбка скользила по твоим ленивым устам, озаряя внезапной прелестью твое юное лицо, казалось, майский луч пробуждал к жизни все цветы и все травы трепещущей всходами земли, цветы и травы, которым суждено увятъ под знойным солнцем июня. Между тобой и этими горизонтами была тайная гармония, которая и внушила мне нежность к этим придорожным камням. Ручей пел твоим голосом; звезды, восходя, смотрели на меня твоим взором; все вокруг улыбалось твоей улыбкой. А ты, одаряя природу своей прелестью, сама проникалась ее суровой и страстной красотой. Природа и ты для меня слились воедино. При взгляде на тебя я видел ясное небо, а когда мой взор вопрошал долину, я улавливал твои гибкие и сильные линии в волнистых очертаниях ее холмов. Из этих сравнений родилась моя безграничная любовь к вам обоим, и мне трудно сказать теперь, кого я больше люблю -- мой дорогой Прованс или мою дорогую Нинон. Каждое утро, мой друг, я вновь испытываю потребность благодарить тебя за минувшие дни. Ты была так великодушна и добра, что снизошла до любви ко мне, и твой образ пленил мою душу. В том возрасте, когда сердце страдает от одиночества, ты принесла мне в дар свое сердце, чтобы избавить меня от страданий. Если бы ты знала, сколько бедных душ смертельно тоскует сейчас в одиночестве! Наши времена жестоки к таким душам, созданным для любви. Но я не ведал этих мук. Ты являла мне непрестанно лик женщины, которую я боготворил, ты оживила пустыню моего одиночества,
ты растворилась в моей крови, жила в моей мысли. И я, затерявшись в глубинах чувства, забывал
о себе, ощущая тебя во всем своем существе. Возвышенная радость нашего брака даровала мне душевныймир в странствиях по суровой стране юности, где столько моих сверстников оставили клочья своих сердец!
Странное создание! Теперь, когда ты далеко от меня и я могу ясно читать в своей душе, я испытываю горькую радость, изучая одну за другой все грани нашей любви. Ты была женщиной, прекрасной и пылкой, и я любил тебя, как любят жену^ Потом, неведомым образом, ты порой становилась сестрою, не переставая быть любовницей; тогда я любил тебя и как влюбленный и как брат, со всем целомудрием дружбы и со всем пылом желания. В иные дни я находил в тебе товарища, наделенного мужским умом, и притом всегда обольстительницу, возлюбленную, чье лицо я осыпал поцелуями, сжимая твою руку, как руку старого друга*. В порыве безумной нежности я отдавал той, кого так любил, все свои чувства.. Дивная мечта, ты побуждала меня любить в тебе каждое из этих существ, телом и душой, со всей страстью, независимо от пола и родства. Ты обладала одновременно моим горячим воображением и запросами моего ума. Ты воплотила в себе мечту Древней Греции -- любовница превратилась в философа, чья мудрость, чей склонный к наукам ум облечен в изысканно прекрасную форму. Я боготворил тебя всеми силами души, я весь был полон тобою, твоя неизъяснимая краса будила во мне мечтанья. Когда я ощущал в себе твое гибкое тело, твое нежное детское лицо, твою мысль, порожденную моей мыслью, я испытывал во всей полноте несказанное блаженство, которого тщетно искали в древние времена, блаженство обладать любимым существом всеми нервами плоти, всеми чувствами сердца, всеми способностями ума,
Я уходил в поля. Лежа на земле, я говорил с тобою в течение долгих часов; твоя головка покоилась намоей груди, мой взгляд терялся в бездонной синеве твоих глаз. Я говорил с тобою, не заботясь о том, что произносят уста, повинуясь минутной прихоти. Порою, склонившись к тебе, словно желая тебя убаюкать, я обращался к наивной девочке, которая никак не хочет заснуть и которую усыпляют волшебными сказками, мудрыми и добродетельными поучениями; иной раз, приблизив уста к устам, я шептал возлюбленной о любви фей или об упоительных ласках юных любовников; но еще чаще, в дни, когда я страдал от тупой злобы моих ближних, -- а этих дней было так много в моей жизни, -- я брал твою руку с иронией на устах, с сомнением и отрицанием в сердце и изливал свои жалобы брату своему по страданиям в земной юдоли с какой-нибудь безутешной повести, в сатире, горькой до слез. И ты, покорная моей воле, все еще оставаясь женщиной и женой, была поочередно то маленькой наивной девочкой, то возлюбленной, то братом-утеши* телем. Ты постигала язык каждого из них. Безмолвно внимала ты моим речам, позволяя читать в твоих глазах все чувства, то радостные, то печальные, которые наполняли мои рассказы.
Я открывал тебе всю свою душу, не желая ничего таить. Никогда не говорил я с тобою, как обычно говорят с любовницей, остерегаясь доверять ей до конца свои мысли: я отдавал себя целиком, не обдумывая своих слов. Вот. откуда эти длинные повести, эти причудливые истории, порождения мечты! Несвязные рассказы, оживленные случайным вымыслом, -- их единственно сносными эпизодами были поцелуи, которыми мы обменивались! Если бы какой-нибудь путник заметил нас вечером случайно, проходя у подножья холма, как удивился бы он, услышав мои вольные речи и увидя тебя, внимающую им, моя маленькаянаивная девочка, моя возлюбленная, мои брат-утешитель.
Увы! Этим прекрасным вечерам нет возврата. Настал день, когда мне пришлось покинуть вас -- тебя и поля Прованса. Помнишь ли ты, дорогая моя мечта, как мы расставались с тобою осенним вечером на берегу ручья? Сквозь обнаженные деревья виднелся горизонт, еще более дал'екий и унылый, вокруг чернела земля, покрытая опавшими листьями, влажными or первых дождей; в этот поздний час она казалась огромным домотканым ковром, испещренным крупными желтыми пятнами. На небе гасли последние лучи, и с востока вставала ночь, угрожая туманами, мрачная ночь, за которой должна была последовать таящая неизвестность заря. Жизнь моя была подобна этому осеннему небу; звезда моей юности закатилась, наступала ночь, годы зрелости, предвещая мне неведомое грядущее. Я испытывал мучительную потребность реальной жизни, я устал от грез, от весны, or тебя, моя милая мечта, ускользавшая из моих объятий; глядя на мои слезы, ты могла лишь грустно улыбаться в ответ. Это был конец нашей прекрасной любви. Ведь, как и все на свете, любовь имеет свою пору. И тогда, чувствуя, как ты умираешь во мне, я пошел на берег ручья, чтобы там, среди угасающей природы, отдать тебе прощальный поцелуй. О, вечер, исполненный грусти и любви! Я целовал тебя, моя светлая, умирающая мечта, я пытался последний раз вдохнуть в тебя силы твоих лучших дней и не мог, потому что я сам был твоим палачом. Ты вознеслась выше моего сердца, выше моих желаний, ты стала лишь воспоминанием.
Вот уже скоро семь лет, как я тебя покинул. Но со дня нашей разлуки, в часы радостей и печалей, я частослышу, как звучит твой голос, нежный голос воспоминаний, который просит рассказать о наших вечерах в Провансе.
Неведомое эхо, рожденное меж наших скал, гулко отзывается в моем сердце. Это ты, далекая, обращаешься ко мне из своего изгнания с такими трогательными мольбами, что я внемлю им всем своим существом. И этот сладостный трепет, отзвук былых наслаждений, побуждает меня уступить твоим желаниям. Бедная исчезнувшая тень! Если я могу утешить тебя своими старыми историями, в том краю одиночества, где пребывают дорогие нам призраки наших минувших грез, то какую отраду обрету я сам, рассказывая их тебе, как это бывало в дни нашей юности!
Я откликаюсь на твои просьбы, я поведаю сейчас, одну за другой, сказки нашей любви, правда, не все сказки, ведь иные нельзя повторить: это хрупкие цветы, слишком нежные и простые, -- они родились в сумерках и боятся яркого света, -- но я выберу среди них те, в которых больше жизненных сил и которые способна сохранить человеческая память, как бы несовершенна она ни была.
Увы! Я боюсь, что готовлю себе немалые огорчения. Доверить наши беседы пролетающему мимо ветру -- значит нарушить тайну наших ласк: нескромные любовники будут наказаны в этом мире холодным равнодушием читателей. Мне остается одна надежда: в этой стране не найдется ни одного человека, у которого явилось бы искушение прочесть наши истории. Наш еек поистине чересчур занятой, чтобы остановить внимание на лепете двух безвестных влюбленных. Мои крылатые листки незаметно скользнут в толпе и долетят до тебя еще не тронутые. Итак, я могу отважиться на любое сумасбродство, могу, как некогда, беспечно
отдаться на волю случая, не разбирая путей. Ты одна прочтешь эти листки, а я знаю, как ты снисходительна.
Сегодня, Нинон, я исполняю твое желание. Вот они, мои сказки. И пусть умолкнет во мне твой голос, этот голос воспоминаний, от которого слезы подступают к глазам. Не тревожь мое сердце, оно просит покоя, не приходи больше в дни борьбы терзать меня напоминанием о ночах, полных ленивой неги.
Если нужны обещания, то я даю тебе слово опять быть твоим; после тщетных поисков в этой жизни новых привязанностей я вернусь к своей первой любви. Да, я снова приеду в Прованс и найду тебя на берегу ручья. Вернется зима, зима печальная и тихая, небо будет чисто, а земля полна надежд на будущую жатву. Настанет новая весна, и мы снова будем любить друг друга; мы воскресим наши мирные вечера, проведенные в любимых полях Прованса; и сны наши сбудутся.
Жди меня, моя дорогая, моя верная возлюбленная, мечта отрока и старика,
Эмиль Золя
1 октября 1864 года, ч
СИМИЛИС
Жили некогда, -- слушай внимательно, Нинон, эту сказку рассказал мне один старый пастух, -- жили некогда на острове, который давным-давно поглотило море, король и королева. И был у них сын. Король был великим монархом, он обладал самым глубоким кубком и самым тяжелым мечом во всем королевств'е. Он пил и убивал истинно по-королевски. Королева же была так прекрасна! Она изводила столько румян, что совсем не старилась и вое время оставалась сорокалетней. А сын их был дурак. Да еще какой! Дурак из дураков, как говаривали умные люди. Когда ему исполнялось шестнадцать лет, король взял его с собой на войну. Надо было уничтожить один народ по соседству, который имел дерзость обладать землей. И вот Симплис1 повел себя как настоящий дурак, спас от смерти несколько десятков женщин и детей. Он чуть не плакал при каждом ударе меча, и под конец вид залитого кровью и усеянного
трупами поля битвы так надорвал ему сердце, что он целых три дня не мог есть.
Видишь, Нинон, какой он был дурак.
Семнадцати лет ему пришлось однажды участвовать в Е лрушке, устроенной королем для всех пьянчуг государства. И тут Симплис творил одну глупость за другой. Он почли не ел, говорил очень мало я совсем не ругался. Кубок его оставался вое время наполненным, и королю, чтобы спасти честь своего дома, приходилось время от времени потихоньку его осушать.
Когда ему исполнилось восемнадцать лет и на его лице уже начинал пробиваться первый пушогк, его подарила своим вниманием одна из придворных дам королевы. А придворные дамы ужасный народ, Нинон. Эта, например, желала от юного принца ни больше, ни меньше как поцелуя. Бедняжка и думать не хотел об этом; он трепетал, когда эта дама обращалась к, нему, и, завидев издали край ее платья, спасался бегством. Видя все это, король, который был добрым отцом, только посмеивался в бороду. Но так как притязания дамы становились все настойчивее, а поцелуя все не было, король покраснел от стыда за такого сына и, опять-таки спасая честь рода, поцеловал ее сам.
-- Ах, какой дурачок! -- воскликнул при этом великий король. Он был не лишен остроумия.
II
А к двадцати годам Симплис вконец поглупел. Он повстречался с зеленою рощей и влюбился в нее.
В те давние времена еще не вошло в моду подстригать деревья, сеять траву для газонов и посыпать дорожки песком. Ветви разрастались привольно, и только господь бог не давал терновнику и травам заглушать тропинки. Роща, в которую влюбился Симпляс, была огромным и тенистым зеленым гнездом. Вокруг, куда ни глянь, листья и листья, да непроходимые заросли бука, прорезанные величественными широкими аллеями; опьяненный росою, буйно разросся повсюду мох. На прогалинках, вокруг высоких деревьев, сцепивптасъ гио'КИМ'И ветвями, словно взявшись за вели хороводы кусты шиповника. Да и высокие деревья, такие безмятежно спокойные, склоняли в тени листвы свои стволы и беспорядочной толпой стремились вверх, к жарким, поцелуям летнего солнца. И всюду трава, зеленая, сочная; она не только покрывала землю, но ею поросли даже сучья деревьев. Листья нежно шелестели на ветках, а незабудки и полевые маргаритки, верно по ошибке, расцвели прямо на упавших стволах. И все это -цветы, былинки, вет-. ви -- пело. Все они тесно переплелись друг с другом, чтобы привольней шептаться о любовных тайнах своих цветков. В глубине сумрачной чащи веяло дыхание жизни, дающее голос каждой былинке в дивно прекрасном хоре утренних и вечерних зорь. То был вечный праздник природы.
Божьи коровки, жучки, мотыльки, стрекозы, влюбленные в цветы, назначали по всем уголкам леса сви-: дания своим милым. Лес был их маленькой республикой. Его тропинки, его ручьи, деревья -- все это принадлежало им. Они уютно устроились у поднощья деревьев, на свисающих к земле ветвях, в сухой листве, преспокойно поселившись там на правах завоевателей. Но, как истинно добрый народец, они оставили верхние ветки соловьям и малиновкам.
И к песне, которую пела роща голосами своих цветов, ветвей и листвы, присоединялись голоса насекомых и птиц.
III
За каких-нибудь несколько дней Симплис и роща стали неразлучными друзьями. Они болтали до самозабвения, и от восторга Симплис лишился последних крох разума. Уходя домой спать или есть, он и там все время думал только о своей возлюбленной роще. И наконец в одно прекрасное утро навсегда покинул дворец и поселился под сводами листвы. Он выбрал себе роскошные покои. Гостиной служила большая круглая поляна в добрых тысячу сажен, задрапированная длинными темно-зелеными занавесями. Под ,самымее потолком пятьсот стройных колони поддерживали изумрудный кружевной балдахин, а вместо потолка сверкал лазурный купол, усеянный золотыми гвоздиками.
Постель он устроил в прелестном, полном таинственного полумрака и прохлады будуаре. Стены и пол были устланы мягчайшими коврами бесподобного мастерства, а розовый мраморный альков с полом, посыпанным рубиновым песочком, был выдолблен, видно, каким-то великаном прямо в скале.
Имелась во дворце и купальня -- кристальный бассейн с проточной водой, скрытый в зарослях цветущих кустов. Не буду рассказывать, Нинон, о целом лабиринте галерей, о бальных залах, о садах, окружавших этот дворец. Скажу только, что покои были поистине царственные, какие может создать один господь.
Отныне принц мог дурачиться сколько душе угодно. Король решил, что сын превратился в волка, и стал подыскивать другого, более 'достойного наследника.:
IV
Первые дни после своего переселения у принца была уйма дел. Он познакомился с соседями -- мотыльком и жучком. Оба оказались милейшими созданиями и ничуть не глупее людей.
Вначале Симплис лишь с трудом понимал их язык. Но вскоре сообразил, что причина этого в скудности его образования. Он быстро привык к краткости языка насекомых и научился, подобно им, одним-единствен-ньтм звуком, изменяя лишь интонацию и длительность, обозначать множество самых различных предметов. И он начал забывать столь бедную, несмотря на обилие слов, человеческую речь.
Он был в восторге от образа жизни своих новых друзей. Особенно восхищало его их мнение о королях, которых они просто-напросто считали совсем излишним иметь, Симплие чувствовал себя по сравнению с ними круглым невеждой и решил брать у* обитателей леса уроки.
Но мхи и боярышник все еще дичились его: он не научился еще языку трав и цветов.
Словом, видя простодушие и безобидность Оимн-лиса, весь лес радушно принял его в свое лоно и открыл ему все свои тайны. И часто, бродя по тропинкам, ему случалось быть свидетелем нежных ласк мотылька с маргариткой.
Вскоре даже боярышник преодолел свою рооостъ и стал давать принцу уроки. Он терпеливо и с любовью обучал Симплиса языку ароматов и красок. С тех пор по утрам, едва он открывал глаза, пурпурные венчики цветов слали ему свой привет, зеленая листва болтала о ночных оргиях леса, а кузнечик шептал о своей пылкой страсти к фиалке.