Честно говоря, было непривычно видеть его дома в четверг вечером, да еще и за кухонным столом. Обычно он задерживался допоздна, колдуя над акциями или типа того — его работа, да и все остальное, для меня оставалась темной темой. Он позволял себе вернуться домой в адекватное время только в выходные, и то не всегда.
Он преспокойно читал газету, словно его нахождение дома в шесть часов вечера в четверг абсолютно нормально. Я прошла на кухню, чтобы промокнуть горло — после прогулки я выдохлась и устала. Домой я шла часа полтора. Не хотелось спешить. Погода была очень хорошей, хотелось насладиться солнышком.
И на кухне я наткнулась на него.
Он читал утреннюю газету, а на столе стояла чашка дымящегося кофе. Седые короткие волосы, немного растрепанные на затылке, острый взгляд голубых глаз. Все еще в костюме, но желтый галстук развязан и брошен на ближайший стул.
А где же мама? Я оглянулась по сторонам. Она должна быть где-то здесь. Не сам же он делал себе кофе — это нонсенс. Сомневаюсь, что он вообще в курсе принципа работы кофеварки. Приготовление кофе всегда было на маме. Кофе, который он очень любил. Такова одна из немногих его отличительных черт. Если бы он не пил кофе, я бы давно забыла, как он выглядит.
Не обнаружив мамы, я подошла к столу. Он меня не заметил, по крайней мере, виду не подал. Лишь перевернул страницу газеты. Я сбросила свой рюкзак возле ножки стола. Специально сделала это с грохотом, но он так и не поднял на меня глаз.
— Где мама? — громко спросила я.
Он подпрыгнул и с шелестом опустил газету.
— Кит, ты напугала меня! — воскликнул он и радушно рассмеялся. Я подняла голову и ответила ему столь же формальной улыбкой.
— Извини. Где мама?
— А ты не хочешь спросить, как у меня дела? — спросил он. Я пригладила волосы. Его никогда подобные вещи не волновали. Сегодня он какой-то не такой.
— Могу спросить, если хочешь.
Он снова засмеялся, теперь натянуто, но на вопрос так и не ответил.
— Так где мама?
— Вышла.
Я кивнула и пошла к шкафчику за стаканом. Наполнила его льдом и налила воды, наслаждаясь звуками перекатывающихся кубиков льда; я смотрела на своего отца, спокойно вернувшегося к чтению газеты.
Газета. Еще одна его отличительная черта, раз уж на то пошло. Отправляясь утром на работу, он брал со стола газету, и возвращался он тоже с газетой. Причем утыкался в нее так, что даже лица было не разглядеть.
Со стаканом в руке я вернулась к столу. Взглянув на рюкзак, я решила подобрать его и подняться к себе в комнату, как в принципе и планировала. Но вместо этого я взяла подстаканник и, сев напротив отца, посмотрела на оставленный стаканом на кожаной подставке влажный кружок. После перевела взгляд на него. И начала ждать, когда же он обратит на меня внимание.
Прошло довольно много времени, прежде чем я услышала его голос. В тот момент я осознала, что смотрела на газету — ведь его лицо было сокрыто за передовицей. И это довольно привычно. Дома он всегда был немногословным. Словно призрак собственного дома, редко появляющийся и еще реже разговаривающий. Невидимка. Что странно, потому что его род деятельности подразумевал постоянные переговоры. Он умел заводить знакомства. Но дома у него не было друзей.
Я подперла голову руками и вспомнила об одном Рождестве, о котором любила говорить мама, когда уставала. Она редко откровенничала, только в моменты сильной усталости. Правда, происходило такое чаще, чем можно представить. Ее мучили кошмары, и иногда посреди ночи она спускалась вниз за стаканом воды или за запасным одеялом, а услышав мои шаги, она откладывала его и заговаривала со мной. Она не пила, но когда ей очень хотелось спать, ее речь становилась невнятной, и она говорила так, словно выпила полбутылки рома. И она рассказывала, и рассказывала, и рассказывала. И обычно она рассказывала одну и ту же историю.
Тогда я была еще совсем маленькой — я еще не знала того, что мне уготовано, да и вообще ничего не знала. Та история произошла, когда мне было уже больше года, но меньше трех. Лично я этого не помню.
То было Рождество, и папа остался дома. Рождество — один из редких дней, которые он был обязан проводить с нами — по крайней мере, раньше. Теперь он и от этого отмахнулся, появляясь только в ночь накануне Рождества, или на несколько часов днем самого Рождества.
Сколько я себя помню, каждое Рождество он дарил нам с мамой нечто совершенно неподходящее — к примеру, одежду не того размера или игрушки, из которых я давно выросла — бывало, он помогал сервировать стол; в общем, делал вид, что мы с ним настоящая семья. Каждое Рождество мама готовила ему кофе, а он молча стоял у стола. Кажется, они вообще не разговаривали друг с другом, да и о чем?
А ведь когда-то они были молодыми и яркими. Мама иногда рассказывала о том, как они танцевали, какое очарование исходило от него, непередаваемая улыбка, прекрасное чувство юмора, то, как он разговаривал, — а она искушала его, и однажды он поддался ее чарам и влюбился.
С тех пор и она изменилась. Порой с явной грустью она рассказывала истории из своей юности. Она любила джаз и наслаждалась духовыми музыкальными инструментами, которые будто переносили ее в другие времена — она умела танцевать, читала самые стоящие книги. Она бегала по ночному Лондону, думая о том, сколько крови пролилось из-за нее, носила яркие цвета и перебарщивала с украшениями. Удивительно, но папа разделял с ней такой динамичный образ жизни. Долгое время они танцевали по жизни рука об руку.
А потом они оба изменились.
Но, полагаю, такова жизнь.
Конечно, она не питала иллюзий относительно его характера. Она сразу же начала замечать в нем перемены. Для него всегда превыше всего стояла карьера, следом респектабельность. Карьера и респектабельность важнее семьи и близких. Но и в этом она нашла плюсы — ей был нужен тот, кто не будет проявлять излишнего интереса к ее делам, но не разведется, обеспечивая иллюзию добропорядочной женщины. Нам необходимы те, кто прикроет, но не бегающие по пятам, и он создавал для нас такой внешний лоск.
Мама часто называла их брак «полным логики». Но как по мне — он был полон одиночества.
В то особенное Рождество с утра мама отправила его что-то купить. Он вернулся около одиннадцати. Мне уже открыли два подарка, чтобы как-то занять себя до его возвращения, после чего мы должны были открывать оставшиеся подарки все вместе, как семья — такова была наша традиция. Когда он вернулся, мама пекла тыквенный пирог, а со мной в гостиной на втором этаже сидела няня.
Мама улыбнулась и вышла обнять его, он ответил ей очень слабой улыбкой. И ничего не сказал. Ни словечка, мама всегда это говорила, ни словечка, ни словечка.
Она проводила его наверх ко мне, оставив недоделанный пирог на кухонной столешнице и даже не закрыв холодильник. Накануне вечером я его не видела — рано пошла спать — я не видела его и за много недель до этого. Он вечно пропадал на работе.
Она подвела его к небольшой елке и разобрала подарки. Забрав меня из рук нянечки, — дальше ее любимая часть — она хотела передать меня отцу, он протянул руки, а я заплакала.
Я не знала его. Увидела просто незнакомца. Его никогда не было рядом. Двухлетний разум сыграл злую шутку, мне показалось, что какой-то чужой дядя хочет взять меня и увести, если не что похуже. И я испугалась.
Он убрал руки, и мама прижала меня к своей груди, пытаясь успокоить. Но я все плакала и плакала.
И папа ушел. Он молча развернулся, спустился по лестнице и ушел. Его не было около недели, а когда он вернулся, он так и не понял, что его собственная дочь просто не узнала его. Он сделал вид, что ничего такого не было. И так он делал всегда. Просто он такой человек, и этого уже не изменить.
Никому и никогда.
Вечно спокойный — даже невозмутимый. Иногда мне становилось интересно, что же скрывается за всей этой бравадой. Испытывал ли он боль или сожаление? Признавался ли сам себе в этих чувствах, или же и от них убегал?
На минуту я задумалась. Скорее убегал. Может, его вина в том, что не так уж мало его заботило такое положение? Может, он винил себя в том, что слишком отдалился от семьи, а осознав это, было уже поздно, ведь он всегда понимал, что время вспять не повернуть. Так, может, дистанция между нами установлена для его собственной защиты. Он не возвращался домой, чтобы не сталкиваться с проблемой, причиняющей столько боли.
Хотя скорее я выдаю желаемое за действительность.
Я взглянула на мужчину напротив, скрывающегося за газетой. Он не замечал меня. Ждать чего-либо — бессмысленно, осознала я.
Я досадливо поднялась из-за стола и потянулась, подхватила подстаканник, стакан воды и рюкзак с книгами. Перекинула его через плечо, стараясь не разлить при этом воду. Обувь я отбросила. Я все неотрывно смотрела туда, где его лицо прикрывала газета. Сквозь раздражение проступило удовлетворение. Ведь он действительно тот, кто нужен. Он ни на что не обращал внимания, ему это было просто не нужно. Прямо-таки идеал, что даже немного пугало.
Босиком я пошлепала по пушистому турецкому ковру к лестнице, и там-то я очень удивилась, услышав шаги мамы. Я замерла. Она подошла к лестнице сверху и, увидев мое удивленное лицо, остановилась.
— Почему такое лицо? — спросила она, разглаживая воображаемые складки на белой шерстяной юбке. И перевела на меня мягкий взгляд. Наверное, потому что ей тяжело было изображать настоящую мягкость или нежность; но не мне ее в этом винить. Ее лицо было довольно ярким, а глаза особенно резкими.
— Мне казалось, тебя нет.
— С чего вдруг?
— Папа сказал... — начала я, но затихла, осознав, что уже много лет папа не замечает ничего вокруг. Как на необитаемом острове. Он не мог знать, где она; он сказал первое попавшееся, чтобы просто отговориться.
Она негромко засмеялась.
— Мне показалось, что он сказал правду, — неубедительно оправдалась я. Мама продолжила спускаться, я же пожала плечами и пошла наверх. На какой-то миг мы пересеклись взглядами, и тут я заметила в ее глазах слабое поблескивание.