Траурная служба проходила в небольшой старенькой церквушке с острым шпилем, пронзавшим облака подобно тонкой струйке молока, наливаемой в чай. К моменту моего приезда уже прибывшие, опустив головы, стройным потоком входили внутрь. Кто-то перешептывался. Но по странному стечению обстоятельств, а может, вовсе и не стечению, учитывая сущность Майкла, настроение у большинства присутствующих не было мрачным. Это как-то странно, непонятно и даже любопытно, словно большинство «скорбящих» не были уверены, что он по-настоящему умер. Ведь сложно поверить, что кто-то столь повернутый на собственных злобных загонах мог вот так взять и помереть. Так что на похоронах царила довольно-таки странная атмосфера. Когда я приехала, в широкие двери церкви как раз заходили несколько мужчин в строгих костюмах.
Выходя из такси, я почувствовала на себе множество взглядов. У меня в гардеробе черный цвет не преобладал, а у мамы заимствовать, с учетом ее настроения, мне не хотелось, поэтому пришлось облачиться в черное платье из тафты, которое я надевала на рождественскую вечеринку пару лет назад и которое наделало много шума, потому что было слишком официальным для тогдашнего повода. Да и черный цвет превращал меня в бледную моль. Однако за такой короткий срок ничего другого я подобрать не могла. Склонив голову, подражая другим прибывшим траурной процессии, войдя внутрь, я кое-как приспособилась к тусклой обстановке храма, и, не привлекая к себе внимания, опустилась на скамью в самом дальнем ряду.
Скамья оказалась довольно жесткой, а спинка у нее слишком низкой.
Внутри церкви было по-своему очень красиво. Потолок представлял собой треугольный арочный свод, к которому восходили колонны, как и все стены, украшенные непередаваемой готической резьбой. Сквозь витражные окна пробивался свет и причудливым узором ложился на пол. На самих стеклах я рассмотрела потрясающие изображения Неопалимой купины6, Ноева ковчега и прочих не признанных мною библейских сюжетов. Отчего-то по телу побежали мурашки, внутри появилось непреодолимое желание исповедаться, попросить прощения, хотя я и сама не понимала, за что именно. По законам англиканской церкви — я пария7. Согласно религии мне много в чем требовалось исповедоваться. Однако даже если бы и пришлось, вряд ли бы я смогла.
Время от времени я отрешенно ловила обрывки чьих-то перешептываний.
— Не представляю...
— Не верю...
— Жалко его маму...
— Безумие...
И как ни странно, но постамент с телом Майкла не особо кого-то волновал.
Его одели в строгий черный костюм и окружили белыми розами. Я и не думала, что на похоронах тело выставляют на настолько хорошее обозрение, но, видимо, так. Или же тот, кто планировал церемонию, избрал крайне непривычную меру. Да, скорее всего, так и было. Все происходящее выглядело настолько необычным, что еще чуть-чуть абсурда картины точно не испортит.
Стоит заметить, что даже от мертвого от него веяло сволочизмом. Казалось, у него на губах по-прежнему играла та мерзкая издевательская ухмылка, а волосы вот-вот подпрыгнут от очередного шага. Подробностей с моего места видно не было, но, войдя в церковь, на кое-что я внимание обратила. Его отмыли от крови и закрыли рот, скрывая прокушенный от смертельного удара язык.
И нанесла его я.
Я не отрывала взгляда от витражей, пока не услышала голос выступающего за кафедрой.
— Как глаголил Иисус ученикам своим: «Да не смущается сердце ваше...»8
Его голос разносился эхом как от колокола.
Говорившим оказался пастор — пожилой мужчина с тремя зачесанными набок волосинками на голове, которому явно было не по себе выступать перед толпой. Мне даже стало интересно, был ли его дискомфорт вызван нелюбовью к публичным ораторствам или же ему просто не нравился Майкл. Если второе, тогда он соврет, говоря, что душа Майкла обрела спокойствие и попала в рай. Лично мое мнение — Майкл даже близко не знал, что это такое. Возможная неприязнь пастора к Майклу могла объяснить его неуверенность — и косые взгляды на гроб, впрочем, точно такие же взгляды бросали и остальные присутствовавшие.
— ...Я есмь путь и истина и жизнь...
Он заговорил о Боге. Я сразу же перестала прислушиваться.
С передней скамьи донеслись рыдания.
Плачущей оказалась женщина, скорее всего, это была его мать. Он был единственным ребенком, к тому же кто еще мог рыдать о нем? Постепенно я переключила все свое внимание на высокие витражи, а единственное, что слышала, — приглушенные всхлипы матери Майкла. С каждым судорожным вздохом у нее вырывался икающий звук, чем-то напоминающий смешок.
Со своего места я не могла разглядеть ее. Однако мне было бы крайне любопытно увидеть породившую такого монстра. Сожалела ли она, что подарила миру такое средоточие ненависти? Или она ничего не замечала? В какой-то момент мне ужасно захотелось посмотреть ей в глаза и задать эти вопросы лично. Мне правда было любопытно услышать ее ответы. Ведь Майкл-то сдох....
Майкл сдох.
Каждый раз, когда я думала об этом, я словно на стену нарывалась. И как-то резко вспоминалось, как моя мама, крича, схватила керамическую фигурку собачки и запустила ею в стену, попав ровно над пианино...
Пастор завершил свою речь и отошел от кафедры, умоляюще смотря на переднюю скамью. Во взгляде, прикрытом нависающими веками и тонкими ресницами, было столько неуверенности и тревоги. Но он кивнул. После чего поднялись родители Майкла. Я вглядывалась в них с каким-то нездоровым интересом.
Его отец оказался высоким и худощавым, очевидно, телосложением Майкл пошел в него, как и осанкой; однако в отличие от сына — от него не веяло циничностью. Зато чувствовалась порода. И несмотря на то, что ему не могло быть больше пятидесяти пяти, выглядел намного старше. Облачен он был в темно-серый костюм, а тусклые каштановые волосы зачесаны назад на пример лошадиной гривы. Однако выглядел он вполне претенциозно. Жена по сравнению с ним казалась малышкой с длинными волосами и мягкими чертами лица. От отца Майклу передалась фигура, а вот лицом он явно пошел в мать. И такое сходство заставляло поежиться.
А уже можно думать о Майкле в прошедшем времени или еще слишком рано для такого? Даже не знаю. Наверное, можно.
Родители поднялись по ступенькам, направляясь к постаменту, чтобы произнести несколько слов своему ушедшему сыну. Мама Майкла всхлипывала все громче, но когда она подошла к безжизненному телу собственного сына, ей пришлось прижать ладонь ко рту. Облачена она была в слишком свободное синее платье, лицо не покрывало ни грамма косметики. Муж шепнул ей на ушко что-то и мягко отвел от открытого гроба.
Дойдя до кафедры, они повернулись лицом ко всем присутствующим. И практически моментально мама Майкла выцепила меня взглядом.
Я застыла. Она обвела глазами пришедших, словно выискивая меня, и нашла. И она точно знала, кто я такая. Должно быть, отыскала мое фото в ежегоднике после того, как ей сообщили имя той, кто нашла ее сына. В принципе, не важно как — важно, что она знала меня в лицо. Она плакала, и среди абсолютной тишины были отчетливо слышны ее икающие всхлипы. И она не злилась. Красноватый свет, проникающий сквозь окна, лишь подчеркнул абсолютное непонимание у нее на лице.
Зря я пришла. Не в силах больше здесь находиться, я вскочила на ноги, и взгляд мой упал на лежавшую в деревянном кармашке впередистоящей скамьи библию. Сосредоточившись на узорной кожаной обложке, я тихонько извинилась и рванула к проходу. Подошла к массивной двери. С трудом открыв ее, я вышла под полуденное лондонское солнце. Мне казалось, что даже юбка из тафты шелестит слишком громко.
Точнее, я вышла под полуденное недосолнце, потому что небо оказалось пасмурным и не слишком ярким. Я почувствовала дикую усталость. Рядом стоял фонарь. Я подошла к нему и, прижавшись лбом к прохладному металлу, прикрыла глаза.
Так и простояла несколько минут, стараясь выровнять дыхание.
Или мне это просто показалось и простояла я так не несколько минут, а гораздо дольше. Потому что не успела я и шагу сделать, как двери церкви распахнулись, выпуская молчаливых людей. Служба закончилась. Я выглянула из-за фонарного столба, наблюдая за ними. Кто-то искоса поглядывал на меня, но большинство не обращали внимания. Я понимала, что лучше не медлить, а поскорее уходить, но не могла заставить ноги сдвинуться с места.
Последними вышли родители Майкла, и при виде них меня словно током пронзило. Он обнимал ее, она смотрела себе под ноги; но вот он сказал ей что-то, и она подняла на него глаза, мимолетом заметив меня — подростка, прячущегося за фонарным столбом. Она мягко выпуталась из объятий мужа и направилась прямо ко мне. У него на лице промелькнуло сомнение, и, тем не менее, он ее не остановил, а направился следом. Мне захотелось бежать, но я не могла оторвать ноги от земли.
— Здравствуй, — мягко поздоровалась она.
— Здравствуйте, — отозвалась я.
В ней я отчетливо видела Майкла, и это меня удручало. Казалось, что передо мной стоит он, отчего я мысленно переносилась к моменту его смерти. И почему-то, глядя на нее, я снова и снова переживала тот миг — когда убила Майкла.
— Его обнаружила ты, — прошептала она, не объясняя, как поняла это.
— Да.
— Почему ты убежала?
Я вздрогнула и вздохнула, глядя себе под ноги. Что мне ответить, что же ответить?
— Я подумала, что вы не рады моему присутствию, — заикаясь, ответила я.
— Почему же? — неподдельно удивилась она.
— Вы так смотрели. Мне показалось, что вы разозлились.
Она засмеялась, а через несколько секунд всхлипнула и покачала головой.
— Нет, я не злилась. Только удивилась, что ты пришла.
— Моя подруга услышала о времени и месте и рассказала, — снова попыталась оправдаться я. Пускай она и не злилась, но мне было все так же не по себе.
— Я рада, что ты пришла. Спасибо тебе за это. Спасибо. — Она запрокинула голову, глядя на медленно плывущие облака, совершенно раздавленная и сломленная.