— Э-э, не за что.
Повисла пауза. А потом...
— Как он выглядел?
— Простите?
— Майкл. Когда ты его обнаружила. Как он выглядел? Только прошу тебя, не ври... — Она украдкой глянула на мужа, как таящийся ребенок. — Мне сказали, что он не мучился, что даже крови не было, но этого просто не может быть. Его же убили. Я понимаю, что меня хотели утешить. Но я хочу знать правду. Пожалуйста. Прошу, расскажи мне.
Она протянула руку и с неожиданной силой сжала пальцы на моем плече. Мне стало ужасно жаль эту женщину. Несчастная, которую все вокруг ошибочно приписали к слабачкам.
Взглянув на нее, я тихонько прошептала:
— У него были открыты глаза. И синяк на виске.
Она вздрогнула, но хватку не ослабила, поэтому я продолжила:
— Изо рта текла кровь, много крови.
— По-твоему он умирал в муках?
Ну что я могла ответить?
— Я не знаю, — ответила я.
— И все же, как думаешь?
Она хотела знать. Причем настолько, словно от ответа зависела ее жизнь. В этот момент я ощутила непривычное, неестественное и крайне иррациональное желание заплакать.
— Думаю, он не мучился, — прошептала я, а через секунду она меня отпустила.
— Это хорошо, — пробормотала она. — Хорошо...
Я опустила глаза. Она продолжила:
— Знаешь, он был хорошим мальчиком. Хотя остальные считали обратное. Но я-то знаю, он был хорошим. Если бы ты знала его, как я. Тогда бы ты видела, каким замечательным он мог быть...
Речь перетекла в слезы. Подоспевший муж обнял ее за талию. На меня он не смотрел. Это странно. Да и она тоже интересная. Мои представления о матери Майкла оказались в корне неверными — эта женщина слепо верила в святость своего сына. Свыкнуться с таким осознанием трудно, ведь моя мать никаких иллюзий насчет меня не питает.
— Все-все, пойдем, — шепнул ей муж и повел вперед. И она пошла, не оглядываясь. А я понадеялась — причем в весьма корректной форме — больше никогда с ними не встречаться.
И, оторвавшись от фонарного столба, я пошла восвояси.
Домой пришла поздно. Не хотелось возвращаться, поэтому я гуляла по Лондону. Побродила по Брикстону, дошла до Вестминстера, а дальше опомнилась в Ноттинг-Хилле, где задержалась. Давненько я здесь не бывала, даже проездом ради убийства. На некоторых улицах тянулись ряды белых домишек, чем-то напоминающих мой, но кое-где, подобно драгоценному камню, затесались разноцветные здания. Я начала выискивать такие, а найдя, не торопилась проходить дальше. Я неспешно наслаждалась, впитывая в себя яркие краски. Пыталась заразиться от них настроением. Но куда бы я ни шла, Майкл меня не отпускал. Мне так и виделось, что он притаился за углом и наблюдает за мной или смеется, выглядывая из окон. Его образ преследовал меня повсюду.
Еще со мной играла память, нет, не о Майкле. О времени задолго до знакомства с ним. О комнате, где меня тренировала мать — на самом деле это скорее были урывки воспоминаний. Мне двенадцать лет, финал нашего спарринга: я нависла над ней, упираясь коленями в пол, и прижала кулак к ее подбородку — я победила. Она тогда ахнула. Я помню то ощущение подпитываемого гнева и вкус победы, пробежавшие огнем по венам — и помню ее взгляд, в котором смешались поражение и удивление, и гордость, когда она провозглашала, что я готова. Ее радость от моей победы вознесла меня до небес. Да, я уже убивала, но по-настоящему все началось не с убийства, а с момента, когда я повалила свою мать на маты.
Именно тогда я превратилась в Диану.
Это воспоминание породило во мне нечто сродни страху.
Закат я встречала возле Вестминстерского аббатства, окруженная толпой туристов, восторгающихся красотой моего платья из тафты. Но я отстранилась от всего мира, переключив свое внимание на закат. Мне он показался монохромным. В небе все перемешалось, преобразовав его цвет в чрезмерно безвкусный оттенок розового лосося.
Дом меня больше не манил. Но в конце концов я устала, да и надо где-то спать, так что пришлось возвращаться. Только вот сна не было ни в одном глазу.
В наших окрестностях было тихо, что неудивительно, ведь стемнело уже давно. Идя вдоль улицы, я поглядывала на изящные белые домики по обе стороны от меня, отмечая занавешенные окна и сверкающие в свете уличных фонарей крылечки.
И практически одновременно со мной к дому подъехал отец.
Он припарковал дорогой и большой темный автомобиль со сверкающими серебряными дисками и старым номерным знаком и вышел на дорожку, когда я поднималась по ступенькам — и чисто из вежливости обернулась, чтобы поздороваться. Но промолчала. Это может показаться грубым или бессмысленным, но я хотела, чтобы он сам заметил меня.
Выбравшись из машины, он смотрел себе под ноги. Наверное, задумался. Практически всегда я оставалась для него невидимой. И только когда он обошел машину, чтобы взять портфель с пассажирского сиденья, только тогда он увидел меня. И во взгляде не промелькнуло ни единой эмоции; если они там вообще были.
— Здравствуй, Кит, — любезно произнес он.
— Привет, — отозвалась я.
Он открыл дверцу и отвернулся, больше ничего не говоря. Перенес вес с правой ноги на левую, а потом обратно на правую.
Он не знает? Неужели не слышал? Про смерть мальчика. Во всех новостях же передавали. И не задумался? И даже не спросит меня о случившемся?
Удивительно, но к языку подступили слова — слова, которые мне безумно захотелось прокричать ему в лицо.
«Я — убийца!», — хотелось завопить. Наемница! Я опасна! О моих свершениях перешептывается половина Лондона, а мне порой хочется спросить, не забыл ли ты мое имя. Я избила и убила одноклассника. И буду убивать дальше. На моем счету больше пятидесяти убитых. Я знаменита. Мои руки в крови, от которой не отмыться. За один этот миг я могу придумать тысячу способов твоего убийства. Я — твоя дочь, хочется напомнить, но ты будто и сам в это не веришь.
Он поднялся на крыльцо и, видя, что я ничего не делаю, вставил ключ в замок. Я скрестила руки на груди. Мне столько всего хотелось ему сказать, особенно сейчас. Отчаянные слова грозились сорваться с губ, но я не имела права их произносить. Казалось, что стоит отпустить хоть одно, и уже не остановиться.
Поэтому я ограничилась лишь коротким «Спасибо», когда он открыл дверь и пропустил меня вперед. А затем быстро поднялась наверх, пресекая возможность услышать его ответную реплику.
Той же ночью я никак не могла уснуть. Из спальни родителей, расположенной под моей, доносились напряженные и тревожные голоса. Я понимала, что мама рассказывает ему то, что я не могла. Про смерть Майкла, что я обнаружила его тело — то есть официальную версию, необходимые факты. Ему не нужно ничего, кроме официальной версии. Ведь он живет в спокойном мирке полного неведения.
Она перескажет ему события прошедшей недели, с момента обнаружения Майкла, а потом они блаженно замолчат.
Интересно, о чем он подумает после того, что узнал. Если вообще подумает.
К субботе мама избирает политику молчания и перестает швырять все вокруг, но в пятницу она разбила вазу и ее осколки оставили на моей руке длинный порез, который к понедельнику, естественно, не успел зажить. Сама же она поранилась сильнее; повязки на запястьях и предплечьях пропитались кровью. А в четверг мне пришлось в течение двух часов вытаскивать осколки у нее из ладони. В понедельник я надела свитер с длинными рукавами, сделала угрюмое лицо и отправилась в школу.
После того как я ударила Майкла, мне в спину летели перешептывания и сплетни.
Сейчас же я ловила сплошь жалость и настороженность.
Стоило мне показаться, как все затихали — в школе было тихо как никогда. Стоило пройти мимо, и наступала мертвая тишина — никто не говорил, никто не двигался. Ну да, я же наткнулась на труп. Я — особенная. В самом худшем смысле.
Хотя нет, не в самом. Представьте, что было бы, если б раскрылась личность убийцы.
Сердце замерло.