И тут крик.
Я устроилась поудобнее.
Нашли.
Господи, никак не могу отделаться от ощущений.
Удар, хруст, кровь и в конце смерть.
Боже, это так завораживает.
Чистейший гипнотизм, беспощадная бойня.
И тяжесть от бремени, что это нельзя делать так часто...
Господи, даже во рту этот привкус: волнение от преследования, удовлетворение от убийства. Как когда лев гонится за газелью...
Боже.
И радость, мрачная радость от того, насколько далеко я зашла, что позволяю себе наслаждаться своими действиями. Но нельзя этого показывать. Нужно держаться на расстоянии. Смотреть как на произведение искусства, издалека.
Потому что.
Господи.
Это райское ощущение буквально сжигает изнутри.
Изумительное чувство.
Я растворяюсь в нем и одновременно ощущаю себя как никогда живой.
Потому что я — убийца.
Я — Диана, и мне есть чем насладиться.
Глава 22
С самого детства нам внушают мысли об исключительности. Ты не успеваешь произнести первое слово, как люди вокруг уже убеждены, что ты привнесешь в этот мир что-то особенное. В этом отличие людей — они любят тешить себя надеждами. Исключения, конечно же, встречаются. Существуют брошенные и забытые дети. Да и "исключительность" у всех разная. Не каждому выпадет стать медиком или юристом. А кто-то растет с мыслью, что его предназначение — быть всеобщим объектом любви. Возможно, поэтому мой почтовую ячейку никто и не подумал рассекречивать, возможно, эту тайну также отнесли к высшему предназначению. Может, ко мне обращались, веруя, что вовлеченность в мою легенду возвышало их в глазах вселенной. С самого детства нам внушают мысли, что однажды наше предназначение раскроется в полной мере. Что оно оправдается. И мы станем свободны.
Вот только горькая истина в том, что не каждому суждено этого достичь.
Со временем многие сходят с выбранного пути, утратив надежду. В каком-то смысле, утрата надежды и утрата ощущения предназначения в жизни это одно и то же. Юношеский задор и стремление и, главное, вера помогают свернуть горы на пути своей цели — но с возрастом многие сходят с дорожки и растрачивают себя, становятся пустышками. Пускай даже нужными, но никогда не выделяющимися из толпы. Такого человека никогда не выцепишь и не скажешь: "Эй, я тебя помню".
Мне же, можно сказать, повезло. По крайней мере, хотелось бы в это верить. Иначе в чем суть? Нужно уметь отличать истину от воображения. Пускай грань между ними порой слишком тонка, но ее необходимо видеть, потому что по ту сторону тебя могут поджидать чудовища. Я верила в собственную исключительность. Верила, что для меня в мире отведено особенное место. Мне было вручено управление человеческими жизнями. И тем не менее, я все равно чувствовала какую-то неполноценность и ставила свое предназначение под сомнение. Возможно это изменится лет через сто-сто пятьдесят, если мое имя не потонет в анналах истории, хотя, полагаю, к тому времени меня уже долгое время не будет на этой земле.
Может, это пустые оправдания. Может, я таким образом занимаюсь самообманом. Может быть, во мне и нет ничего незаурядного. Возможно, все зря и никакого смысла в совершенных мной убийствах не было. Или я так часто повторяла какие-то устои, что в конце концов убедила себя. Может, никакой высшей силой я не обладала и убийства не были методом для объединения людей, может, это я отделилась от социума. А может, я слепо ухватилась за такое привлекательное по содержанию, но абсолютно лживое оправдание мамы, потому что хотела верить хоть во что-то.
Но ведь даже спустя столько лет молва о Джеке Потрошителе не утихает? А ведь прошло более сотни лет. Может быть, так будет и в моем случае? Идеальный убийца. Прекрасное имя. И такое говорящее.
Вот только для чего все это?
Если сейчас я ощущаю только безнадегу и отчаяние.
Я боюсь неопределенности и уверенности, постоянства и непостоянства.
Точно так же, как и все остальные.
Порой мне кажется, что мы, люди, как бумажные смятые звездочки: каждая из нас сверкает и переливается на небосводе, а то, что форма не та, — так это наша особенность, выделяющая из толпы. Существует поверие, что если собрать тысячу бумажных звезд, то любое твое желание исполнится. И вот в этом все мы. Каждый верит в собственную исключительность, но стоим мы чего-то только вместе.
Хочется верить, что я особенная, иногда у меня это выходит. Но чаще всего я ощущаю себя одной из тысяч бумажных звездочек, ничем от них не отличающейся. Обыкновенной бумажкой — забытой и никому не нужной.
Я в полицейском участке — не в Челси, что с собачьей статуей, а в ближайшем к месту убийства Мэгги. На дворе ночь. Я нахожусь в комнате ожидания, сижу на плюшевом зеленом диване, украшенном несколькими старыми подушками. Меня привезли сюда три часа назад и сказали ждать.
Здесь так тихо. Сквозь окно комнаты видны кабинеты и доносится голос диктора теленовостей. Кто-то совершил самоубийство, спрыгнув с моста в Темзу. Мимо ходят полицейские. Кто-то в форме, кто-то в штатском, но вид у всех похожий — полусонный.
Все вдруг стало как-то не важно. Внутри затихло сражение гнева и горя. Я больше не была Дианой. Только Кит. Одинокой и очень уставшей.
В нарядном платье для вечеринки. Я сняла пальто и шарф, но жар от этого не спал. Затылок облепили влажные волосы. Как же я устала. Я взглядом провожала снующих из кабинета в кабинет полицейских. Они напоминали муравьев. Сон подкрадывался незаметно.
Я все время искала Алекса. Не видела, но знала, что он здесь. Он уже должен был вернуться с места преступления. Я точно видела его в окне, я помахала ему, а он даже не удостоил меня взглядом. И вид у него был хмурым. Неудивительно. Но я продолжала выискивать его, лучшего занятия все равно не предвиделось.
Включили отопление. Глубоко вздохнула, ощутив поток теплого воздуха откуда-то слева.
Я все жду своей очереди для допроса.
Наконец дверь отворяется. Вежливо улыбаюсь, старая не перейти грань. Улыбка должна выглядеть запуганной или с большой толикой грусти. Входит Алекс, от него так и веет какой-то рассеянностью и неуверенностью. Воздух даже не наэлектризован — в нем просто повисает мертвая тишина. Напротив меня расположены два кресла. Не произнеся ни слова, Алекс опускается в одно из них. Взгляд у него опущен в пол. Он трет глаза. Дверь за ним закрывается.
— Господи, Кит, вот умеешь же ты появляться в неправильном месте в неподходящее время, — спустя минуту произносит он. Поднимает голову и вздыхает.
— Прости, — отзываюсь я.
— Не мне от этого плохо, а тебе, — отвечает он. — Кое-кто считает тебя виновной. Знаю, что это бред, но вот со мной солидарны не все. Включая твоего преподавателя по философии — как же ее зовут...
— Доктор Марцелл, — подсказываю я.
— Даже она уверена в своих обвинениях. Многие начинают верить в твою вину. И уже никого не волнует даже то, что ты девушка.
Мне нечего на это ответить.
— Кит, ты меня слышишь? — спрашивает он.
— Прости, — киваю я.
И вот только тогда он поднимает голову и понимает, что мне действительно плохо. Он опускает ладонь на мое предплечье, и это прикосновение заставляет вздрогнуть.
— Кит, с тобой все хорошо? — мягко спрашивает он.