Потому, когда в дверь её лачуги постучали, Миззи довольно усмехнулась и уже начала подсчитывать в голове выручку.
Она быстро зажгла красные длинные свечи, затушила масляную лампу и приготовилась встречать джентльмена.
Он вошёл в её хижину с порывом ветра. Лицо его было бледным, как молоко, и на нём ярко выделялись тёмные усы и чёрные, пылающие, как угли, глаза. Мужчина был высоким, худым, в длинном до пят фраке и шляпе-котелке.
— Входите, входите, сэр, — произнесла Миззи. — Устраивайтесь поудобней. Меня зовут Миззи. Могу я предложить вам выпить, мистер…
— Нет, мадам, благодарю. Я здесь не для этого.
Райская музыка для ушей Миззи.
Она села на кровать — полная, крупная женщина, каждая грудь которой была размером с подушку, а лицо разрисовано ярче, чем цирковые шатры.
Её посетитель бросил двадцать долларов в стеклянную вазу для фруктов и положил шляпу и пальто на шифоньер.
Миззи обожала звук монет, ударяющихся о стекло. Может ей и не нравился этот мужчина с чёрными глазами и кладбищенски-мраморной кожей, и сжатыми губами…
Но звук денег она обожала. О, да, спасибо огромное!
Мужчина был не из романтиков. Он приказал ей раздеться, что она и сделала, а потом резко вошёл в неё с тем же странным бесстрастным выражением лица, словно сам акт был для него делом скучным и банальным.
— О, да, малыш, да! — закричала Миззи, делая вид, что она без ума от его мужских способностей; она стонала, кричала и визжала — в общем, делала всё, что обычно заводит мужчин.
Но не этого.
Его движения не стали более неистовыми; они оставались такими же медленными и размеренными — действительно бесстрастные, даже равнодушные.
Лицо мужчины не выражало никаких эмоций… Бледное, гладкое с тёмными немигающими глазами… Словно лицо манекена или статуи, вырезанной из гранита.
Миззи была деловой женщиной. Она предпочитала разбираться с делами как можно скорее. Нельзя, чтобы другие посетители ждали в очереди… Пусть этой мрачной ночью в бурю никто и не придёт к её лачуге.
Она преувеличенно громко стонала, и сама, находясь на грани при виде входящего и выходящего из неё члена, бормотала грязные словечки своим острым, как чилийский перец, язычком.
— Закрой глаза, — произнёс внезапно мужчина мёртвым, как раздавленный на дороге опоссум, голосом.
Миззи послушалась, надеясь, что он скоро кончит.
Он грубо сжал её грудь, но если ему так нравилось, она не станет сопротивляться… Пусть так и будет.
Она не открывала глаза, двигаясь в такт с мужчиной. Вдруг Миззи услышала лёгкий шорох, и прежде чем она успела сделать вдох, мужчина обернул вокруг её шеи шёлковый шарф и начал затягивать его всё туже и туже, как питон джунглях Амазонки, выдавливая из женщины жизнь.
Она била руками, извивалась и перепробовала все известные ей способы, как избавиться от непрошеного мужчины… Но он крепко держал Миззи, сильно входя в неё так, что у неё перед глазами замелькали чёрные точки. Лёгкие Миззи начали гореть, она чувствовала, как шарф перекрывает приток крови к голове, а лицо становится горячим, и голова вот-вот взорвётся от напряжения.
А мужчина тяжело дышал.
Пускал слюну.
Его глаза были огромными, чёрными и блестящими.
— Ты любишь меня… Не так ли? — шептал он. — Ты любишь меня… Ты любишь меня… Не так ли… Не так ли… Не так ли…
Миззи пыталась нащупать свой револьвер, но он исчез, просто пропал.
И когда шарф затянулся ещё туже, она провалилась в темноту, и словно издалека она ощущала, как он резко входит в неё, а она умирает, умирает… Но разве это уже важно?
Чего стоят борьба, жульничество и разврат?
Кому они нужны, если можно скользнуть в глубины океана и луга из чёрного бархата…
— Не так ли… Не так ли… Не так ли…
Минут через пять после клинической смерти Миззи мужчина кончил, выбрасывая своё семя в охлаждающееся чрево Миззи Модин; туда, где жизнь встречала только недавнюю смерть.
Когда мужчина успокоился и пришёл в себя, он взял разделочный нож, вспорол Миззи от пупка до шеи и начал со счастливым видом разбрасывать по комнате её внутренности. Затем он отрезал её грудь, вырезал глаза и вставил в зияющие ниши серебряные монеты.
Потом сел, закурил и с восторгом окинул взглядом свою работу.
А прежде чем уйти, в последний раз овладел телом Миззи.
Надел пальто и шляпу-котелок и выскользнул в ветреную, холодную ночь, став тенью, смешавшейся с остальными тенями и больше не существовавшей.
Это была странная зловещая ночь в Уиспер-лейк.
Дул ветер, лаяли собаки, а в воздухе переплелись и смешались зло и пороки.
— 10-
Тайлер Кейб не любил вспоминать о войне, но иногда мысли о ней поднимались в его голове, пожирая изнутри, как огромная, тёмная опухоль. Чаще всего это происходило посреди ночи, когда он оставался один наедине с беспокойством, тревогой и глодающей заживо виной, отметавшей все доводы рассудка и лишая здравого смысла.
Война возвращалась, когда он пытался заснуть…
Или вырывала его из кошмаров в четыре утра, трясущегося и всего в холодном поту.
И это было не просто воспоминание, а вполне осязаемое, материальное чувство, заставляющее Кейба захлёбываться собственным ужасом.
Кейб служил во втором конно-стрелковом арканзасском полку. Первое сражение Тайлера Кейба случилось при Уилсон-крик, где из него худшим из всех возможных способов убрали наивность. Он не раз думал, что именно там лишился невинности в первый раз. Только это было не нежной любовью в темноте, а жестоким изнасилованием. У него отобрали всё, во что он верил до того момента.
В двенадцати милях от города Спрингфилд в Миссури, при Уилсон-крик, Армия Союза под предводительством генерала Натаниэля Лайона в пять утра напала на войска Конфедерации.
Развернувшаяся битва была жуткой и отвратительной.
Кейб видел, как мужчины, которых он знал и с которыми служил, падали на землю. Его всего забрызгало чужой кровью и внутренностями.
Ужасное крещение.
Он пробирался через их останки; пригибался, чтобы не коснуться повисших на деревьях, как гирлянды, кишек; ощущал вкус солёной горячей чужой крови на губах. Среди клубов дыма, в неразберихе, практически сойдя с ума, он слышал только пушечные канонады и крики умирающих.