Сергей Сергеевич Козлов
СКИНЬКЕДЫ
маленькая повесть в память о погибшем племяннике
* * *
Душноватыми, липкими от недавно отступившей жары сумерками вкрадчиво входил в город июльский вечер. Солнце ещё полыхало оранжевым заревом на западе, будто катился в сторону горизонта огненный вал, и день вроде бы не совсем кончился, но все малыши давно уже посмотрели программу «Спокойной ночи». Те же, кто был постарше, собирались в это время в беседке в центре детской площадки, доставали сигареты, кока-колу, кое-кто потягивал пиво, некоторые просто сидели, поддерживая пустую болтовню многозначительным молчанием. Дюжина ребят от 14-ти до 20-ти ежедневно обреталась здесь для того, чтобы придумать продолжение вечерних похождений, либо, отдав время бесцельным разговорам, разойтись по домам после полуночи. Днём в беседке собирались реже. Туда приходили вследствие приступов безделья в надежде встретить хоть кого-нибудь и разжиться деньгами или сигаретами, прокачать округу принесённой на плечах новомодной музыкой, побренчать на гитарах; приходили, если уже некуда было или, наоборот, никуда не хотелось идти. Таким образом, в большей степени это было место сбора ни для чего, а потому... Зато здесь всегда могло начаться что-то, хотя не всегда хорошо кончиться. В этом, кстати, легко усмотреть вселенскую закономерность. Уж если История порой начинается от места, к примеру: от египетских пирамид, от гималайских вершин, от Акрополя, - то нет ничего удивительного, что житейским историям тоже надо плясать от какого-то места. И молодые люди приходили сюда, в первую очередь, потому, что здесь более всего ощущалась сопричастность к масштабным событиям, даже если они таковыми не были или их не было вообще. Ощущение причастности заменяло то, что взрослые называли самореализацией. Но уж если эта самореализация начиналась, то история могла получиться пусть не с большой буквы, но с восклицательным знаком!
В июле дворовая дружина заметно редела. Многих вывозили к теплым морям родители, некоторых почти силой отправляли в местные, а потому «беспонтовые» лагеря, третьи находили летом временную работу. Те, кто собирался в беседке летом, принадлежали либо к категории социально неблагополучных, либо, наоборот, к везунчикам, каковых родители оставили дома со старшими сестрами, братьями, а то и в полной самостоятельности. Таким счастливчиком этим летом был Валик - Валентин Запрудин, крепкий белокурый паренёк, который весной окончил десятый класс, а летом бескомпромиссно заявил родителям, что не поедет с ними жариться на пляже, потому как в шестнадцать лет ему уже стыдно повсюду таскаться за ними хвостиком. После недолгого, но бурного совещания отец решил проверить зрелость сына посредством полива дачного участка и содержания дома в образцовом порядке, а вздыхающая мама на пяти листах расписала не только последовательность действий на каждый день, но и несложные рецепты приготовления некоторых блюд. Понятно, что в листы Валик ни разу не заглядывал... Денег, разумеется, ему тоже оставили, подробно рассчитав траты, а также спрятали на книжных полках заначку, которую Валик без труда нашёл через полчаса после того, как родители отбыли в аэропорт. Достаточно было пробежаться по томам любимого отцом Пикуля и увидеть в «Фаворите» гладенькие купюры.
Сегодня был второй вечер его самостоятельной жизни. Первый удался на славу, но помнил он его смутно. В первую ночь Валик решил стать мужчиной, для чего пригласил в гости свою соседку и одноклассницу Ольгу Большакову. С ней у него складывался вялотекущий роман: провожалки, танцульки, совместные походы в кино с несмелыми поцелуями. Товарищи с более богатым опытом посмеивались над Запрудиным, критикуя его нерешительность и делая непристойные подсказки. Но роман Валентина и Ольги хоть и был размеренно-скучноватым, но зато искренним. Что-то необъяснимое тянуло их друг к другу и не позволяло совершать резких движений. Роман был романом, а не пошлыми страстишками, о которых сально баяли в беседке старшие товарищи, смакуя порой отвратительные подробности. Планируя перевести затяжную скучную часть романа в бурную фазу, Валентин распотрошил отцовский бар и, накачивая себя для смелости, нагрузился до рвотного рефлекса. Полночи Ольга таскала из-под него тазы, а он последними остатками сознания проклинал алкоголь и собственную глупость. Утром в пустой квартире он сгорал от стыда и сухости во рту.
Уже ближе к полудню, опустошая единым духом литровую бутылку «Аква-минерале», Валик одновременно приводил в порядок мысленный сумбур, царивший в его голове. Первая и правильная мысль была следующей: так жить нельзя. Но жить правильно - скучно. Приняв нужное количество влаги внутрь, Валик перешел к наружному применению и минут двадцать отмокал под душем. Здоровый организм, ещё ночью отторгнувший алкогольную отраву, требовал себе нормальной пищи. Бутерброды с колбасой и чай с лимоном окончательно восстановили баланс сил, и теперь мозг способен был воспринимать дальнейшее развитие событий во всей их непредсказуемой последовательности. В нём блуждала необъяснимая и всепоглощающая сила каких-либо действий, порождающих либо развлечения, либо приключения. Она и вытолкнула его во двор, в самый, так сказать, штаб - в беседку. Там на этот момент обретался только один завсегдатай и местный Чапаев - студент второго курса университета Алексей Морошкин. Лицо его на момент прибытия Валентина выражало муки рождения мысли, способной перевернуть мир. Лоб под коротким ежиком волос пересекали отнюдь не юношеские морщины.
Морошкин слыл во дворе искусным придумщиком по части массовых развлечений, приколов, маленьких подлостей, сведущим в самых разных областях знаний, так как был начитан, а также знал кучу историй, которые любили слушать в этой беседке по вечерам. Ребята всех возрастов относились к нему с уважением, иногда не в обиду называя его «Энциклопедия». Жили они вдвоём с матерью в однокомнатной квартире весьма скромно, поэтому каждое лето, когда его мама Валентина Петровна устраивалась на какую-нибудь халтуру, Алексей либо слонялся по двору, либо тоже находил случайные заработки: от курьера в какой-нибудь фирме до поденщика-грузчика на рынке. На вырученные деньги он, к удивлению многих, покупал чаще всего книги. Родился он в конце мутных восьмидесятых годов, когда никто рожать и рождаться не хотел из-за всяческой нестабильности, поэтому сверстников у него было мало, зато Алексей легко находил общий язык как со старшими, так и с младшими.
- Здорово, - протянул Валик руку.
- Возможно, - как-то странно ответил Морошкин.
- Чё мозг морщишь? Вчерашний день забыл? - осведомился Запрудин.
Морошкин на это не спеша достал сигарету, прикурил и, только сделав несколько затяжек, изрёк:
- Представляешь, этот мир отвратительно несправедлив!
- Только что об этом узнал?
- Нет, в очередной раз убедился.
- Что стряслось-то?
- Моя Ольга вчера вечером кинула меня! Села в тачку к мальчику-мажору и укатила с ним куда-то на фазенду его папы!
- А моя Ольга вчера всю ночь тазы из-под меня таскала... Стыдно, блин...
- Стыдно, но справедливо, - признал Морошкин, - а вот в моем случае... У меня даже слов нет. И вот я тут решил... Решил очень важное...
- Банк ограбить? Так ты в прошлом году собирался.
- Нет, как учит нас незабвенный Остаб-Ибрагим-Бендер-бей, с кодексом надо дружить. Я решил создать общество народных мстителей.
- Общество народных мстителей? - Валик недоверчиво ухмыльнулся.
- Именно, мой юный друг. И предлагаю тебе вступить в него первым.
- И кому будем мстить?
- Всем! Всему этому человеческому обществу! Всей этой долбаной демократии, всем этим партиям, всем обокравшим страну миллионерам, всем этим хапающим чиновникам, всем этим растусованным поп-звёздам, всем, кто учит нас, что так жить правильно, хотя мы знаем, что так жить нельзя.
- Ты в комсомол не вступил? - вспомнил Запрудин знакомое слово.
- Этим тоже будем мстить. Они тоже мажоры! Молодая гвардия по заказу! Всем! Всем, кроме униженных, оскорбленных, обездоленных, честных работяг, настоящих ученых, талантливых поэтов, художников, музыкантов... Остальных - к стене позора! - в глазах Морошкина при этом горел недобрый огонёк революционного порыва, на ёжике волос выступили капли пота, а трафарет Че на футболке недоверчиво съежился.
- И что ты собираешься делать? - Валик почувствовал интригу, ему захотелось сходить за пивом и напоить им всех пацанов во дворе, лишь бы они прониклись в этот момент воззванием Морошкина.
- Смех продлевает жизнь, это аксиома. Но смех и убивает. Я буду мочить их смехом. Поднимать их на смех и бросать с его головокружительной высоты. Никакой суд, даже их купленный, никогда не признает это убийством. Будем прикалываться, Валик. Вступай в общество народных мстителей, и кавээновские шутки покажутся тебе детскими забавами, а «Комеди-клаб» - пошлой развлекухой для богатых раздолбаев и богемных пижонов. Ну? У меня уже есть первый ход!
- Не посадят? - на всякий случай спросил Запрудин.
- Даже не арестуют. У папаши этого мажора супермаркет в центре города.
- Хочешь украсть оттуда сникерс или пачку презервативов? - ухмыльнулся Валик.
- Фу, как мелко, - сморщился Морошкин. - Я хочу поднять его на смех. На смех со всей его холёной солидностью. Повеселимся, брат! Смех лечит! Мне не нравится дедушка Ленин, но мне противен и напрочь лишённый справедливости капитализм, жертвой которого я сегодня стал. Нет, вру, я уже родился таким. Я родился в СССР, в отличие от всех вас, детей ущербной демократии и беспредела. Я родился в империи, какие бы прилагательные не прикладывали к этому понятию. Я в лоне матери чувствовал её мощь, у меня реликтовая память на величие, а тут мне предлагают пусть и самый большой огрызок, населенный вымирающими моральными уродами! Так что я объявляю этому бесчеловечному строю войну! Начну с супермаркета «Престиж»...
- И как ты это сделаешь?
- Отправлюсь туда с официальным визитом. Правда, для этого мне потребуются декорации. А, вон Вадик уже кое-что тащит...
Вадик Перепелкин, что учился курсом младше Морошкина, выбежал из соседнего подъезда, прижимая к груди старую потрепанную овечью шубу. Даже издали было видно, что она в нескольких местах проедена молью и состоит на треть из пыли.
- Ты замёрз, что ли? - спросил Валентин.
- Это ты замёрз, мой юный друг, в своей стагнации. Эта шуба - главная часть образа. Лучше подумай, что у твоих родителей есть старого и ненужного из одежды, вызывающее отвращение.
- Кого одеваем?
- Интеллигентного бомжа.
- У меня есть отцовский берет, - вспомнил Валик, - он в нём на дачу раньше ездил, в нём дырки, как от пуль, а ещё он коричневый, как спелая какашка. Короче, полный отстой.
- Годится.
- Есть ещё ботинки. Отец в них белил гараж. Видок убойный.
- Тащи! Сейчас ещё Бганба принесёт старые трико, роговые очки, а у меня есть пачка «Беломора» и разные носки с дырками.
Через пятнадцать минут Морошкин прямо в беседке вырядился во всё доставленное товарищами старьё, и, когда в заключение нацепил на кончик носа очки бабушки Бганба, крупнотелый абхаз зашелся таким заразительным смехом, что вся компания схватилась за животы. Успокоиться далось им не сразу. Не смеялся только Морошкин, он гримасничал, принимал важные позы, входил в роль. Из-под шубы тревожно выглядывал Че Гевара. Видимо, завидовал боевому берету Алексея. Трико Бганба на ногах Алексея выглядело, как спружиненное галифе. Главное, что удалось в образе, - стараниями Ольги Большаковой и её косметички невозможно было определить ни пол, ни возраст получившегося бомжеватого существа. Последним штрихом стало удостоверение члена общества защиты прав потребителей, которое Морошкин купил по случаю на рынке. Но внутри оно было заполнено весьма грамотно.
- Эх, если бы самому не было противно, я бы предпочел пахнуть мочой и кошачьими какашками, - мечтательно произнес Алексей, - ну хотя бы дешёвым одеколоном меня облейте.
* * *