По случаю окончания стажировки Эдик Старчинский проставился — накрыл после последней стажерской смены «сладкую поляну». Три торта, кило шоколадных конфет, миндальное печенье, чай и кофе… Эдик заикнулся было о «паре бутылочек красного вина», но Данилов тут же охладил его пыл, намекнув, что в свете новых порядков присутствие спиртных напитков в меню праздника совершенно излишне. Можно одновременно с окончанием стажировки и увольнение отметить. Умный Эдик намек понял и крепче чая ничего на стол не выставил.
Празднование любого события на «скорой помощи» касается всех сотрудников без исключения, но на деле компании группируются по взаимной приязни и общим интересам.
Чаепитие, в котором, кроме Эдика, принимали участие Данилов, Вера, доктор Могила и фельдшер Еременко, уже подходило к концу, когда на кухню явилась полусуточная двенадцатая бригада в составе доктора Бондаря и фельдшера Сорокина, решивших выпить чаю в ожидании вызова.
— Гуляете? — Бондарь был мастер задавать глупые вопросы. — По какому поводу?
— Гуляем! — ответила Вера. — Отмечаем рождение нового доктора!
— Дело хорошее, — одобрил Бондарь, усаживаясь за соседний стол.
Минутой позже напротив него уселся Сорокин, которого несмотря на довольно солидный возраст вся подстанция звала не иначе как Борькой. Сорокин занялся делом — начал поочередно макать один пакетик в две чашки с кипятком, заваривая чаек себе и Бондарю.
— Крепкий чай вреден для сердца, — прокомментировал его действия Бондарь.
Его немаленький, перебитый в верхней трети, красный нос, покрытый сетью сизых прожилок, наглядно свидетельствовал о пристрастии к иным крепким напиткам — от сорока градусов и выше.
Сочтя чай заварившимся, Сорокин пододвинул одну из чашек к Бондарю. Со стороны они были похожи на двух братьев. Оба коренастые, невысокие, с грубыми, точно рублеными, чертами лица. Только Сорокин был лыс и носил небольшую козлиную бородку, явно подражая Лжедмитрию или надеясь вызвать его расположение, а Бондарь брил лицо и голову наголо, отчего его прозвали «Котовским».
— Мне недавно на вызове подарили настоящий тибетский чай, — похвастался Сорокин. — Фантастический чай. Растет в горах, высоко-высоко, там, где охренительная экология. Очень выгодный чай, между прочим! Заваривается семь раз кряду и каждый раз вкус совершенно иной!
Бондарь и Сорокин не гнушались побираться на вызовах в прямом смысле этого слова. Пытались напроситься на угощение, в два голоса сетовали на нехватку денег, стреляли сигареты, а при случае могли, словно по рассеянности, прихватить хозяйскую пачку. На подстанции их звали «крохоборами» и «побирушками». Данилов не сомневался, что чай, о котором идет речь, Сорокин выпросил на вызове или попросту стащил.
— А вы что, нового доктора только чаем обмываете? — Бондарю не давало покоя чужое застолье.
— И кофе тоже, — ответил виновник торжества.
— Ну да, конечно, — поспешил согласиться Бондарь. — Чай и кофе, что может быть лучше? Тем более что в ваших рядах есть пострадавшие от употребления водочки…
— Витек, заткнись! — не оборачиваясь, посоветовал ему Данилов.
Обычно Бондарь понимал предупреждения с первого раза, но сегодня его потянуло покуражиться.
— Нет повести печальнее на свете! — глумливо продекламировал он, намекая на романтические отношения, некогда связывавшие доктора Данилова с заведующей подстанцией, и, чтобы быть уверенным, что смысл его намека дошел до всех, добавил: — Ах, ах, какие романтические страсти! Скажите пожалуйста…
Все, сидевшие на кухне, кроме Бондаря, тотчас же притихли в ожидании развязки. Доктор Данилов был не из тех, над кем можно было безнаказанно издеваться.
— В сущности отношения между мужчиной и женщиной есть не что иное, как вечная война за первенство… вещал Бондарь.
Данилов невозмутимо и неторопливо, словно не замечая устремленных на него взглядов, допил свой чай, сыпанул в опустевшую чашку заварки, поднялся с чашкой в руке, прошел к чайнику, стоявшему на столе около раковины, залил заварку кипятком и так же неторопливо направился обратно. Проходя мимо Бондаря, с невозмутимым видом продолжавшего рассуждать, а точнее — нести какую-то белиберду о человеческих взаимоотношениях, Данилов споткнулся и опрокинул чашку прямо на его бритую голову.
— А-а-а! — Бондарь вскочил, отшвырнув стул в сторону и бросился к раковине. — Ты что-о-о?!
Бондарь пустил на всю мочь холодную воду и сунул под нее голову, орошая все вокруг брызгами.
— Извини, Виктор, нога подвернулась на ровном месте, — сказал ему в спину Данилов и уселся на свое место с пустой чашкой в руках.
Чая ему не хотелось. Напился уже — хватит.
— Сильно обожглись, Виктор Георгиевич? — Сорокин подошел к Бондарю, но тот, в сердцах, оттолкнул его.
— Упал однажды Винни-Пух с дерева, — начал Данилов. — Пятачок подбегает к нему и спрашивает участливо: «Винни, Винни, тебе больно?» А тот ему отвечает: «Уйди, свинья, хреново мне!»
Засмеялся один Эдик.
— Что тут происходит?! — на вопль прибежали Казначеева и Лжедмитрий.
— Виктор Георгиевич, голову надо мыть дома! — строго сказал Лжедмитрий. — И по возможности молча…
Бондарь никак не отреагировал на его слова. Фыркая и брызгаясь, он продолжал держать голову под спасительной струей воды, вертя ею в разные стороны.
— Виктор Георгиевич пострадал по моей оплошности, — пояснил Данилов. — Я случайно опрокинул на него свой чай. Досадная оплошность…
По глазам Борьки Сорокина Лжедмитрий понял, что у того есть своя версия событий.
— Чай сам по себе не опрокидывается! — строгость в голосе старшего врача все прибавлялась.
— Вы ошибаетесь, — возразил Данилов. — Если желаете — можете убедиться на личном опыте. Сядьте сюда, на место доктора Бондаря, и я вам покажу, как все было…
— Спасибо, я воздержусь от экспериментов.
— Как знаете, — Данилов не стал настаивать.
Бондарь, наконец, закончил свои водно-спасательные процедуры и принялся осторожно промокать голову не первой свежести полотенцем, висевшим у раковины.
— Так, посмотрим! — Казначеева с высоты своего роста оглядела ошпаренную голову и тут же поставила диагноз: — Гиперемия без волдырей, ожог первой степени. Легко отделались, Виктор Георгиевич, могло бы быть и хуже… Пойдемте ко мне в кабинет, башку вашу мазью полечим.
Виктор Георгиевич зло сверкнул глазами в сторону стола, за которым сидел Данилов, и покинул кухню вслед за старшим фельдшером. Тут же неслышно и незаметно, словно джинн из арабской сказки, исчез Сорокин. Лжедмитрий остался.
К тому времени сладости были съедены, чай и кофе допиты. Народ, пользуясь тем, что раковина освободилась, принялся по очереди мыть свою посуду и расходиться.
Неписаное правило — на «скорой» посудомоек и официанток нет. Каждый сам моет и убирает за собой.
Данилов остался сидеть за столом, делясь с Эдиком тонкостями лечения мерцательной аритмии при синдроме Вольфа-Паркинсона-Уайта. На подошедшего старшего врача он демонстративно не обращал внимания.
Лжедмитрий потоптался около стола, принюхиваясь к воздуху, якобы случайно позволил ручке выпасть из кармана, чтобы получить повод заглянуть под стол, после чего сказал:
— Поосторожней надо быть, Владимир Александрович…
— Приму к сведению, Дмитрий Александрович, — пообещал Данилов и предложил: — Объяснительную по поводу инцидента написать?
— Не делайте из меня идиота! — вспылил Лжедмитрий и поспешил уйти.
— Ваши родители и без моего участия неплохо справились со своей задачей! — громко нахамил вслед ему Данилов (старший врач никак не отреагировал) и поморщился от боли, раскаленным гвоздем пронзившей ему виски.
— Что такое? — заволновался Эдик.
— Ничего, — ответил Данилов. — Башка трещит. Это у меня привычное состояние. Последствия чээмтэ.
— Я в курсе…
— Кто успел рассказать? — вскинулся Данилов. — Колитесь, сударь!
— Слухами земля полнится, — улыбнулся Эдик. — Сейчас уже и не вспомню кто.
— Молодец! — одобрил Данилов. — Информаторов выдавать нельзя. Кстати, ты уже получил форму?
— Да, еще до конференции. Два комплекта. Даже померить успел. Все путем! Теперь никакого нарушения формы!
— Прекрасно. Значит, тебя на подстанции ничего не задерживает?
— Нет.
— Есть предложение перенести наше общение в пространство, не скованное производственными условностями. Я знаю тут неподалеку, на Ташкентском одно кафе…
Кафе держал тбилисский армянин по имени Вазген, друг детства доктора Саркисяна. Однажды при совместном посещении заведения Саркисян познакомил Данилова с Вазгеном.
— Вова — наш человек, — серьезно сказал Саркисян, представляя Данилова.
— Армянин! — обрадовался Вазген, горячо потряс руку Данилова и разразился длинной тирадой на армянском.
— Нет, — покачал головой Саркисян. — Вова не армянин. Просто — хороший человек и хороший врач.
— Хороший врач в наше время на вес золота! — Вазген еще усерднее потряс даниловскую руку. — Рад знакомству!
— Теперь у тебя два знакомых хороших врача, — констатировал Саркисян. — Это здорово!
— А второй кто? — Вазген наконец-то выпустил руку Данилова.
— Как — кто? Я!!!
— Ай, бичо?! Ты?! — деланно удивился Вазген. — Можно подумать, я забыл, как ты у меня в школе все контрольные списывал?!
Приятели шутливо пререкались весь вечер. На прощанье Вазген, к тому времени не очень твердо державшийся на ногах, пригласил Данилова заглядывать в кафе по-свойски. Данилов не преминул воспользоваться приглашением и вскоре стал завсегдатаем. Особенно он любил после трудного дежурства побаловать себя тарелкой наваристого хаша — супа из говяжьих копыт с требухой…
— Я — за, Владимир Александрович! — обрадовался Эдик. — Как говорится — только штаны подтяну!
— Пошли, — Данилов встал из-за стола. — И прекрати называть меня на «вы» и по имени-отчеству! Просил же уже…
— Да как-то неудобно. Вы старше…
— Неудобно напоминать человеку о его возрасте, — Данилов шутливо погрозил Эдику пальцем. — Привыкай. Или же я тоже перейду на «вы» и буду называть тебя Эдуардом Сергеевичем. Получится полный… марлезонский балет.
На выходе с подстанции им повстречался Федулаев.
— Наслышан от Могилы о твоих подвигах, — сказал он Данилову. — Он говорит, что Витьку теперь голову брить не придется.
— Наш долг — помогать ближнему! — Данилов вспомнил выражение физиономии ошпаренного Бондаря и не смог сдержать улыбки. — Но бритва ему еще пригодится. Я его все-таки чаем облил, а не кислотой.
— Пожалел, значит? — усмехнулся Федулаев, на дух не переносивший Бондаря.
— Кислоты под рукой не оказалось, — ответил Данилов. — Счастливого дежурства!
— Счастливо отдыхать! — отозвался Федулаев, потрясая в воздухе сжатым кулаком.
Данилов и Старчинский вышли на улицу. Эдик посмотрел на солнце, подвешенное в чистом, без единого облачка, небе и блаженно сощурил глаза:
— Хорошо!
— Пешком? — предложил Данилов. — Или проедем две остановки?
— Погода хорошая — можно и пешком, — ответил Эдик. — Две остановки — это не расстояние и даже не дистанция.
— Тогда шагай помедленнее, а то я за тобой не успеваю. Года берут свое.
— Да ладно ва… тебе! — засмеялся Эдик. — Не надо косить под аксакала! Особенно — без седой бороды!
Данилов шел по утренней улице и пытался, как Эдик, радоваться жизни. Получалось не очень хорошо. Данилову стало завидно.
— Знаешь, что самое приятное в нашей работе? — спросил он.
— Помогать людям! — уверенно ответил Эдик.
— Нет, помогать людям — это суть нашей работы, а не самое приятное, — Данилов покачал головой. — Самое приятное — это идти утром после смены домой или еще куда, и снисходительно смотреть на тех, кто спешит на работу, немного сочувствуя всем этим бедолагам, которым еще так далеко до свободы…
— Тогда самое худшее, — Эдик, что называется, с лету подхватил мысль и развил ее, — это вечером завистливо смотреть на тех, кто спешит домой, зная, что до окончания твоей смены еще четырнадцать часов.
— Ты не прав, это не самое худшее. Самое худшее — это чувствовать свою беспомощность. А самое противное — подчиняться дуракам!
— При прежнем заведующем было лучше? — предположил догадливый Эдик. — Я-то при нем всего трое суток отработал, так что сравнивать мне не с чем.
— Я говорил не о заведующем, я говорил о тех, кто придумывает дурацкие правила, по которым мы должны жить. Все эти условности, понятия, обычаи, согласно которым… Да что там говорить! Давай лучше помолчим.
— Хорошо, давай помолчим, — согласился Эдик и до самого кафе не проронил ни слова…
— Хаша нет, — искренне огорчилась толстая официантка, как и все сотрудники кафе, приходившаяся родственницей хозяину. — Летом мы его не готовим. Жарко. Не сезон. Возьмите сациви и чанахи.
Что такое сациви, Данилов знал — холодная курица в соусе из грецких орехов. Чанахи было ему неведомо.
— Хорошо, — переглянувшись с Эдиком, согласился он. — Несите. И пол-литра водки, какая получше.
— Зелень, брынза, лаваш? — напомнила официантка.
— Естественно, — спохватился Данилов. — Без этого никуда.
— Здесь вкусно пахнет, — принюхался Эдик, оглядывая уютный, отделанный «под дерево» зал.
Данилов рассмеялся.
— Что такое? — покрасневшие уши выдали смущение Эдика.
— Ты также двигаешь носом, как и Лжедмитрий, — объяснил Данилов. — Хищно! Вы с ним не родственники?
— Я его внебрачный сын, только это строго между нами, — шепотом «признался» Эдик. — В папочке проснулись родительские чувства, и он пристроил меня под свое крылышко.
— Ты умеешь шутить с серьезным видом. Это опасно.
— Почему?
— Наши сплетники не поймут, что ты шутишь. Вот сиди на моем месте Лена Котик, назавтра вся «скорая» знала бы о ваших отношениях с Кочергиным.
— Я столько не выпью, чтобы пойти в кафе с Леной Котик, — ответил Эдик.
— Симпатичная ведь девица, — прикинулся непонимающим Данилов.
— Змея, — поморщился Эдик. — Не люблю таких.
Официантка принесла на подносе тарелки с лавашом, сыром и зеленью.
— «Парламент» вас устроит? — уточнила она насчет водки.
— Вполне, — ответил Данилов. — Лишь бы холодная была.
— Лед, а не водка, — улыбнулась официантка и исчезла, чтобы минутой позже принести запотевший графин (Вазген держал марку заведения!) с водкой, рюмки и глиняные миски с сациви.
— Запивать чем будете?
— Мы водку обычно закусываем, — отшутился Данилов.
— Тогда ешьте. Чанахи еще не скоро будет…
— Ты знаешь, что такое чанахи? — спросил Данилов, когда официантка ушла.
— Мясо с овощами в горшочке, — ответил Эдик. — Самое то после смены.
— Ну и славно! — Данилов откупорил графин, ощущая приятную прохладу, исходящую от него и наполнил рюмки.
— Ну что — в добрый, как говорится, путь! — Данилов хотел пожелать Эдику чего-то особенного, но ничего особенного ему в голову не пришло.
— Спасибо! — Эдик поднял свою рюмку. — И за доброе слово, и за стажировку!
Они выпили.
— Нет, не смей! — Данилов перехватил руку Эдика, приготовившегося подцепить на вилку кусок коричневой от орехового соуса курицы. — Первую закусываем исключительно зеленью и брынзой!
И первым подал пример.
— Здорово! — с набитым ртом промычал Эдик, одобряя даниловский метод.
— Я плохого не посоветую! — хмыкнул Данилов, снова берясь за графин. — А вторую мы пустим под курицу.
— Извините. — К их столу подошел бармен, профилем и кудрями сильно смахивающий на Пушкина. — У нас есть урц. Вчера привезли. Вам заварить?
— Конечно!
Данилов в первое посещение кафе по рекомендации Саркисяна попробовал этот душистый «чай» из травы, отдаленно напоминавшей мяту, и остался доволен…
— Ты считаешь меня алкашом? — спросил Данилов, попросив официантку, подавшую им чанахи, обновить графин.
— Ну что ты, Вова! — Эдик расплылся в улыбке. — Откуда такие подозрения?
— Ну то на подстанции напился, то вот… — Данилов указал рукой на стол.
— Если хочешь знать, что после того дежурства я сам не мог дома заснуть, пока не опрокинул стакан, — признался Эдик. — Ужасно тягостный осадок на душе остался. Так что я тебя понимаю. И выговор тебе дали не по делу…
— Это с какой стороны посмотреть, — прищурился Данилов. — За то, что выпил после смены — не по делу, а вот если принять во внимание другие обстоятельства…
— Вова! — Эдик предостерегающе поднял вверх руку. — Я не люблю обсуждать личную жизнь своих друзей. Даже с ними. Это очень тонкая сфера, в которую посторонним лучше не лезть!
— Боишься, что опрокину на тебя чайник? — Данилов покосился на полупустой чайничек с заваренной барменом травой.
— Нет, просто следую своим принципам, — твердо ответил Эдик. — Могут у меня быть принципы?
Официантка принесла новый графин.
— Спасибо, — поблагодарил Данилов, принимая графин у нее из рук.
Наполнив рюмки, он поставил графин в центр стола, словно проводя границу между собой и собеседником и ответил:
— Не могут, а должны. Без принципов человеку нельзя! За принципы!
— За принципы! — поддержал Эдик.
— Собственно говоря, я не собирался обсуждать с тобой свою личную жизнь, — сказал Данилов. — Мне просто хочется поговорить с тобой о чем-то хорошем, только я сам не знаю, как начать этот разговор…
Эдик внимательно слушал его, позабыв про чанахи.
— Бывает так — встретишь человека и сразу понимаешь, что это хороший человек. Понимающий, думающий. А бывает и наоборот. Вот когда я впервые увидел на подстанции Бондаря, то у меня не было сомнений, что он — козел! И я не ошибся.
— Ты классно его ошпарил, поделом.
— Это я так, спонтанно. Почувствовал вдруг, что если никак не отреагирую, то никогда не прощу себе этого. С другой стороны, понял, что если отреагирую, то буду выглядеть… мягко выражаясь — забавно. Вот и пришлось разыграть случайную оплошность. Опять же — и душу потешил, и от выговора уберегся. А то и от тюрьмы. Бондарь — гнилушка, выбей я ему пару зубов, он тут же бы в милицию с заявлением побежал.
— Такой может, — подтвердил Эдик. — Ты все сделал правильно.
— Вот! — Данилов повысил голос. — Вот о чем я хочу поговорить. О том, что правильно и что неправильно. Но не глобально — абстрактно, а применительно к моей жизни. Это не противоречит твоим принципам?
— Нет.
— Прекрасно! Тогда слушай… Когда-то, в далекие студенческие годы, когда жизнь казалась сплошным праздником, у меня была девушка… Есть варианты ее имени?
— Гюльчатай Абдурахмановна ибн Хоттаб? — не раздумывая, сказал Эдик.
— Допустим, — согласился Данилов. — Хотя для удобства можно назвать ее… ну хотя бы Еленой. Так вот, мы с Еленой любили друг друга и все у нас было хорошо. Ты ешь, ешь, а то остынет. Я долго говорить буду.
Эдик послушно начал уплетать чанахи.
— Нельзя ли принести нам всякой мясной нарезки? — Данилов отвлекся на официантку, так кстати подошедшую к столу.
— Можно! — обнадежила официантка. — Зелени еще принести?
— Да.
Официантка ушла. Данилов поразился тому, как она ходит. С одной стороны, вроде так неторопливо покачивает бедрами, а с другой — снует туда-сюда очень быстро. Загадка.
— Так вот. В один не так чтобы очень прекрасный день Елена сообщила мне, что выходит замуж за другого…
— Почему? — Эдик перестал есть.
— Потому что ее не устраивали наши отношения. Ты ешь… Она считала, что я должен сделать ей предложение, а я считал, что это ничего не изменит в наших отношениях. Не может изменить. Ну, сходим мы в загс, обменяемся там кольцами, а дальше что? Неужели это может добавить счастья?
— Традиции живучи, — вздохнул Эдик. — И женщины всегда хуже смотрят на гражданский брак, нежели мужчины.
— По-разному бывает… В общем — мы расстались.
— Ты страдал? — Эдик, кажется, позабыл о своих, недавно заявленных, принципах.
Взгляд его был полон сочувствия. Даже не сочувствия, а сострадания.
— Ты будешь хорошим врачом, — отметил Данилов. — Если не сопьешься раньше с нами.
— Я постараюсь, — серьезно пообещал Эдик. — Но ты не ответил на мой вопрос.
— Я очень страдал…
Данилов вспомнил ту хандру, накатившую на него перед самыми экзаменами, когда он чуть было не вылетел из института. Ни до чего не было ему дела, все валилось у него из рук — и учебники, и ложка, и бритва. Он отощал, зарос и еле-еле (и то, благодаря хорошему впечатлению, сложившемуся о студенте Владимире Данилове у преподавателей за время учебы) вытянул сессию на тройки.
Светлана Викторовна не знала, что и думать. Она волновалась, расспрашивала, строила предположения, но никак не могла догадаться, что виной всему та самая «наглая лимитчица», с которой дружил ее доверчивый сын.
Кульминацией стало приглашение «в гости», под видом школьной подруги, врача из наркологического диспансера. Затея окончилась крахом. Во-первых, Владимир знал всех подруг матери, а о тех, кого ему знать не довелось, много раз слышал — Светлана Викторовна любила на досуге предаться воспоминаниям, и поэтому появление доселе неведомой Миры Яковлевны насторожило Данилова. Во-вторых, Мира Яковлевна проявила чрезмерный интерес к делам сына «своей лучшей подруги» и просто засыпала его вопросами, с головой выдававшими ее профессиональный интерес.
После ухода разоблаченной докторши Светлана Викторовна долго просила у сына прощения, перемежая фразы долгими рыданиями и картинным заламыванием рук. Сын не выдержал и объяснил матери причину своей депрессии. Хоть он и не был сторонником чрезмерного посвящения матери в свои дела, но выглядеть наркоманом в ее глазах ему совсем не хотелось. Вечер закончился ссорой — Светлана Викторовна, узнав о том, что Елена выходит замуж за другого, не смогла скрыть своей радости, а Данилов, оскорбленный в лучших чувствах, наговорил матери дерзостей, и оглушительно хлопнув дверью, ушел, в чем был, из дома. Три дня он прожил у Полянского.
— А потом, в один день, вот это уже был действительно прекрасный день, без преувеличения, все прошло. Как отрезало. Превратилось в воспоминание. Со временем мне начало казаться, что это происходило не со мной, что я просто видел такой фильм или читал книгу об этом.
— Прошло бесследно? — уточнил Эдик.
— Почти бесследно. Осталась только стойкая неприязнь к длительным отношениям с женщинами…
Официантка принесла большую тарелку с тонко нарезанным вяленым мясом и тарелку поменьше со стопочкой нарезанного квадратиками лаваша. Вместо них на поднос перекочевала опустевшая посуда.
Пока она возилась у стола, Данилов сделал паузу, во время которой успел проглотить чуть ли не половину содержимого своего горшочка.
— Вкусно? — улыбнулась официантка, перехватив его взгляд.
— Очень! — подтвердил Данилов. — Ваш повар — волшебник.
— Мне тоже понравилось, — сказал Эдик.
— Спасибо, — поблагодарила официантка и ушла.
— Не могу позволить себе привыкнуть к кому-то, — продолжил Данилов, разливая водку по рюмкам. — Не хочу позволять. Лучше так — одному.
Движением бровей Эдик выразил свое несогласие с последним утверждением.
— Одному внутри, в душе, — пояснил Данилов, — психологическое одиночество не подразумевает одиночества в бытовом и физиологическом смысле этого слова. Я не монах, а обычный здоровый мужик. Ну — почти здоровый, если не брать в расчет мою знаменитую посттравматическую энцефалопатию. У меня есть и всегда были подружки, кое-кто из них даже работает на нашей подстанции…
— Фельдшер Макаренко и доктор Чанцева…
— Я был уверен, что ты учился ремеслу, а не собирал сплетни, — Данилов нахмурился и погрозил ему пальцем.
— Одно другому не мешает.
— Возможно… За все хорошее!
— За все!
Было так здорово сидеть в уютном месте с понимающим тебя собеседником, пить хорошую водку, закусывать ее вкусной, практически домашней едой, вести неспешный разговор и время от времени негромко чокаться рюмками. Было в этом что-то радостное и, одновременно, умиротворяющее. Грязный и жестокий мир, полный несправедливости и боли, отошел на второй план, уступив место гармонии грамотного застолья и блаженству задушевной беседы. Совершенно незаметно для себя Данилов выложил собеседнику все, что лежало у него на душе, и почувствовал нечто вроде облегчения от своей импровизированной исповеди. Эдик слушал молча, лишь изредка задавая уточняющие вопросы, а под конец, когда они, откинувшись на спинки своих стульев, запивали обед обжигающе горячим кофе из крохотных чашечек, сказал:
— Мне кажется, что кое в чем ты ошибаешься, Вова…
— В чем же? — Данилов поставил пустую чашечку на блюдце и внимательно уставился на Эдика, чувствуя, что тот хочет сказать нечто важное.
— Ты не впускаешь никого в свою жизнь не потому, что боишься привыкнуть к кому-то, боишься новых разочарований, новых потерь. Ты, насколько я понимаю, очень мало чего боишься. Ты просто держишь место для нее. Ты ждешь ее возвращения…
— Эдик, ты перепил, — перебил его Данилов, — и говоришь глупости.
— …И боишься признаться в этом самому себе, — продолжил Эдик. — Ты хочешь всегда быть сильным, и в этом твое слабое место.