Действительно — это был занавесный столбик. Да. И столбик над собственной постелью Скруджа, и даже в собственной спальне Скруджа. Перед ним был целый день — оправиться и переменить образ жизни.
— Буду жить в прошлом и в настоящем… — повторил Скрудж, соскакивая с постели. — Врезались мне в память три духовные урока. О, Джэкоб Мэрлей! Да святится праздник Рождества Христова.
— Не сняты они, не сняты! — продолжал Скрудж, обнимая с рыданием постельные занавески. — И кольца целы… И всё, что я видел, — греза!…
Он мял и переминал платье, сам не понимая — что делает.
— Боже мой! — говорил он, схватив в обе руки чулки и становясь с ними в позу Лаокоона, оплетенного змеями. — Господи! я легче пуха, счастливее бесплотного духа, веселее школьника, пьянее вина!… С праздником! Всех имею честь поздравить с праздником!… Эй! кто там! Ау!… Го-го-го!…
Одним прыжком перескочил он из спальни в гостиную и остановился в ней, запыхавшись.
— Вот и кастрюлька с кашицей! — кричал он. — Вот и дверь, сквозь нее же проник призрак Мэрлея! Вот и уголок, где сидел нынешний Сочельник! Вот и окошко, откуда я следил за грешными душами: всё на месте, всё в порядке… Ха-ха-ха-ха!
И это было так… Для человека, не смеявшегося столько лет, этот смех был торжественно великолепен, был родоначальником нескончаемых покатов со смеха.
— Не знаю я — какое у нас сегодня число? — продолжал Скрудж. — Не знаю — сколько времени провел я между духов. Ничего не знаю: я просто ребенок… И как бы мне хотелось быть маленьким ребенком… Эй, гэй, гой, гэй!…
Его восторг был умерен церковными колоколами, перезванивавшими во все тяжкие:
«Дини-дини дон-бум, бум! Динь динь дон, бум, бум, бум! Дон, динь-дон, бум»!
— Отлично! Отлично! — покрикивал Скрудж; подбежал к окошку и глянул на улицу. Не было ни изморози, ни тумана: был ясный, свежий денек, один из тех, что веселят и укрепляют, и гонят кровь по жилам в «плясовую». Золотое солнце; голубое небо; колокольный трезвон… — Отлично! Отлично!…
— Какой сегодня день? — крикнул Скрудж из окошка какому-то вероятно на него же заглядевшемуся мальчишке.
— Что? — спросил изумленный мальчик.
— Какой сегодня день, голубчик? — повторил Скрудж.
— Сегодня? — еще раз спросил мальчик. — Да сегодня — Рождество.
— Рождество! — подумал Скрудж. — Стало быть, я его не потерял. Духи устроили всё в одну ночь. Они всё могут сделать — кто же в этом сомневается? — всё могут…
— Эй-эй, любезный?
— Ну, что? — ответил мальчик.
— Знаешь ты мясную лавку на углу второй улицы?
— Конечно.
— Умный ребенок! — заметил про себя Скрудж. — Ребенок замечательный… Не знаешь ли ты: продана, или нет, индейка — не маленькая, а которая побольше?
— А! Это такая, что с меня будет?
— Восхитительный ребенок! — прошептал Скрудж. — С ним и разговаривать любо… Ну, эта самая, котеночек ты мой!
— Не продана еще.
— В самом деле?.. Пойди же — купи.
— Шутник! — ответил мальчик.
— Нет, — сказал Скрудж, — я говорю не шутя. Купи и скажи, чтобы принесли ко мне. Я дам адрес — куда ее отнести. Захвати с собою какого-нибудь мальчика из лавки, и вот — тебе шиллинг. Если ты через пять минут вернешься с покупкою, я тебе дам еще.
Мальчишка полетел необгонной стрелой.
— Я эту индейку пошлю к Бобу Крэтчиту, — шептал Скрудж, потирая руки и смеясь, — он и не узнает — от кого? Она вдвое толще Тини-Тима… я уверен, что Боб поймет эту шутку…
Он написал адрес несколько дрожавшею рукой и сошёл вниз, на встречу приказчика из мясной лавки. Ему бросился в глаза дверной молоток.
— Всю мою жизнь буду я любить тебя! — сказал Скрудж, погладив молоток. — И до сих пор я не замечал его!… А какое честное выражение во всей его физиономии… Ох ты мой добрый, мой изящный молоток! А вот и индейка!… Эдакая-то вы! Эге-ге-ге-ге! «С праздником имеем честь поздравить»!..
И точно — была себе индейка!…
Не верю я, чтобы это пернатое держалось когда-либо на ногах, они подломились бы под ним, как сургучные палочки.
— Да ведь вот что: вам не снести ее в Кэмден-Тоун, — сказал Скрудж, — надо взять кэб[7].
Всё это было проговорено со смехом; со смехом же, с веселым смехом, расплатился Скрудж и за индейку и за кэб, со смехом дал деньги мальчику и, задыхаясь и смеючись до слез, упал в свое кресло.
Потом он выбрился, оделся в лучшее свое платье и вышел прогуляться по улицам. На улицах была густая толпа; Скрудж глядел на всех самодовольно, заложил руки за спину, так самодовольно, что трое-четверо прохожих зевак не удержались и приветствовали его словами: «Здравствуйте, господин! С праздником имеем честь поздравить»!
Не успел он пройти несколько шагов, как навстречу ему попался тот изящный джентльмен, что накануне приходил к нему в контору с вопросом: «Скрудж и Мэрлей, кажется»? Скрудж смутился было; но тотчас же оправился и сказал, взяв почтенного джентльмена за обе руки:
— Как вы поживаете, сэр? Надеюсь, что вчера, к чести вашей, выдался денек? С праздником позвольте вас поздравить, сэр!
— Мистер Скрудж?
— Да. Боюсь, что это прозвище не совсем для вас приятно? Позвольте мне извиниться: не будете ли вы так добры, что… — (Скрудж сказал почтенному джентльмену несколько слов на ухо.)
— Господи! неужели? — спросил, задыхаясь джентльмен. — Любезный мой мистер Скрудж, вы говорите не шутя?
— Безо всяких шуток! — отвечал Скрудж. — Я уплачиваю старый долг, если милость ваша будет — принять?…
— Милостивый государь! — перебил Скруджа собеседник, дружески тряся его за руку, — я не знаю, как и хвалить такое великое…
— Ради Бога, ни слова более! — остановил его Скрудж. — Заходите ко мне… ведь вы зайдете, не правда ли?
— О! безо всякого сомнения! — вскрикнул убедительно старый господин.
— Благодарю, — сказал Скрудж. — Я вам бесконечно обязан, и тысячу раз приношу мою благодарность. Прощайте.
Зашел он в церковь; пробежал по улицам; раздал мальчикам несколько легких щелчков по головам; изумился приятности своей прогулки, а пополудни направил стопы к дому племянника.
Раз двенадцать прошел он мимо знакомой двери и не решался войти. Наконец осмелился и постучался.
— Дома хозяин, голубушка? — спросил Скрудж у служанки. — Какая же ты хорошенькая, ей Богу!…
— Дома, сэр!
— Где же, милашка?
— В столовой, сэр, с мистрисс… Если позволите, я вас провожу.
— Спасибо: он меня знает, — ответил Скрудж, налегая на ручку замка. — Я и сам войду.
Приотворил дверь и просунул в нее голову.
Юная чета осматривала накрытый по-праздничному стол…
— Фред! — произнес Скрудж.
— Господи мой боже! — как вздрогнула нареченная его племянница! Скрудж и позабыл, как она сидела в кресле, положив ноги на табурет: иначе он не осмелился бы войти так нечаянно.
— Господи! — вскрикнул Фред, — да кто же это там?
— Я, я, твой дядя Скрудж… Обедать пришел… можно войти?
Вот был вопрос! Фред чуть-чуть ему руки не вывихнул, втаскивая его в столовую. Через пять минут Скрудж был как дома. Ничего не могло быть радушнее приема его племянника и племянницы. Точно также поступили, когда прибыли и Топпер, и полненькая сестрица, и все прочие гости. Какое, удивительное общество, какая удивительная игра в фанты, какое у-ди-ви-тель-ное веселие.
На другой день Скрудж рано пришел в свою контору, — о! раным-рано… Ему только и хотелось — прийти раньше Боба Крэтчита и уличить его на месте преступления.
Так ему и удалось! Часы прозвонили девять — Боба нет; девять с четвертью — всё нет Боба. Боб опоздал восемнадцать минут с половиною. Скрудж сидел в растворенной двери, чтобы лучше видеть, как Боб опустится в свой колодезь.
Еще не растворяя двери, Боб снял шляпу и носопрят; а потом, во мгновение ока, очутился на своем табурете и так пустил перо по бумаге, как будто хотел догнать улетевшие девять часов.
— Эй, господин! — крикнул Скрудж, попадая по-возможности верно в свой прежний тон. — Что так поздно?
— Мне очень неприятно, сэр! — сказал Боб. — Я немножко опоздал.
— Опоздали! — продолжал Скрудж. — Мне действительно кажется, что вы опоздали. Пожалуйте-ка сюда…
— Раз в году, сэр! — заметил робко Боб, вылезая из своего колодезя. — Больше не случится… Загулял я вчера немножко, сэр!…
— Это всё хорошо, — сказал Скрудж, — но я должен вам, любезный друг, заметить, что не могу терпеть таких беспорядков. А следовательно, — прибавил он, вскочив с табурета и толкнув под бок Боба так, что он отлетел к своему колодезю, — следовательно — я желаю прибавить вам жалованья.
Боб задрожал и протянул руку к линейке. Было мгновение, когда он хотел ударить линейкой Скруджа, схватить его за шиворот и позвать людей, чтобы на Скруджа надели горячечную рубашку.
— С веселым праздником, Боб! — проговорил важно Скрудж и дружески потрепал своего приказчика по плечу. — С более веселым, чем когда-либо. Я прибавлю вам жалованья и постараюсь помочь вашей трудолюбивой семье. Сегодня мы поговорим о наших делах за рождественским стаканом бишофа, Боб!
Скрудж не только сдержал слово, но сделал гораздо — гораздо более, чем обещал.
Для Тини-Тима (он разумеется, и не думал умирать), Скрудж сделался истинно вторым отцом.
И стал Скрудж таким хорошим другом, таким хорошим хозяином и таким хорошим человеком, как всякий гражданин всякого доброго, старого города в добром, старом свете. Нашлись господа, что подсмеивались над подобною переменою, да Скрудж им позволял подсмеиваться и даже ухом не вел.
В отместку этим господам, он и сам смеялся — от полноты души.
С духами прекратил он всякие сношения; но зато завел с людьми и дружески готовился каждый год встретить с ними святки, и все отдавали ему полную справедливость, что никто так весело не встречал праздников.
Если бы то же говорили о вас, обо мне, о всех нас… А затем, как выражался Тини-Тим: «Да спасет всех нас Господь, — всех, сколько нас ни на есть!»
1843
Кэб — нечто вроде кабриолета, т. е. двухколесной таратайки, или тележки.