- Я кричу: "Такие папахи не держат под прилавком, если вы уже не в панталонах!" - заходился на траве счастливый Аркаша.
- А я говорю: "Неужели это не шестимесячная завивка?" И тогда у него закрутилась голова. Эта дурочка, Гита, которая училась на медсестру, надела кимоно задом наперед, и у нее не распахнулось. А когда она увидела, что сестры стоят и имеют радость, а у нее, как у медсестры, спереди закрыто, она повернулась спиной и мы увидели такое, что Аркаша сразу сомлел...
- Я сомлел?! Я сомлел, потому что у меня б о л е з е н ь, а она перекрутилась...
- От них можно лопнуть! - в упоении заходилась Рая. - Я иду переложиться.
Вернувшись, она сказала: "Этот сахарин повредил мне как женщине!" - но никто ее слов не услышал, потому что сказано было тихо, тревожно и грустно, к тому же Яков Нусимович с Гришей слушали Аркашу, который запальчиво убеждал ухмылявшегося старика:
- Кимоно! Ха! Кимоно там у любого! Да когда туда приехал Михоэлс, все пять тысяч, которые пришли на него смотреть, ложили за вход ручные часы с браслеткой. На карманные он плевать хотел. Их потом несли целыми корзинами в фонд обороны. Мне Зуля с Седьмого проезда рассказывал. Пять тысяч пар! И все - Лонжин!
- Вранье! - спокойно сказал Яша.
- Чтоб я так был здоров!
- Здоров ты не будешь. Если человек верит в такую липу, он уже больной. Часов с камнями там было самое большее две пары - у Михоэлса и у того, который с ним полагался. У остальных - или штамповка, или - это уже в лучшем случае! - цилиндр. Что, я не знаю американцев?! Это же понтярщики почище тебя!.. Скоренько! - вдруг зашептал он. - Мусор! - быстро и тихо забеспокоился он. - Мы сидим и играем в карты! Но больного надо успокоить!.. - И, достав из жилетки карты, стал быстро тасовать их перед глазами отдыхавшего на траве Аркаши. При этом шухарной старик, глядя бедняге в лицо, запел с разными коленцами:
- Э-крутится-вертится
Шар голубой...
Вдали показалась фигура с походкой местного участкового. Аркаша, в ужасе следя за шулерскими руками, завел зрачки назад, как курица.
Э-крутится-вертится
Над головой...
Оттуда, где гробовое жилье упомянутого нищего, то есть из-за сарая, вышел сам нищий, интересуясь погодой и что будет тоже. В руке он держал граненый стакан кипятку и, всосав, как живоглот, воздух, мелкими глотками стал его запивать.
Крутится-вертится...
Крутится-вертится...
Хочет упасть...
Хочет упасть...
как порченая пластинка, заклинал старый пройдоха за-прокидывающегося Аркашу, пока тот не простонал: "Всё... Уже... Хочу упасть... Вы за это ответите..."
Когда подошел участковый, Рая, Гриша и Яков Нусимович, поглощенные картами, совершенно не обратили на него внимания.
Участковый кашлянул и сказал:
- Здравствуйте, товарищи. Во что это вы играете?
- Здравствуйте, товарищ Колышев! В буру мы играем.
- Садитесь к нам, побуримся.
- А почему с женщиной, с товарищ Гагольц?
- А что ей еще делать? - послышался с травы обморочный голос. - У нее же красный флаг в амбразуре...
- Тогда, конечно... А что это товарищ Нисенгольц отдельно лежат?
- Он спит вечным сном на траву, - отозвался со своего места нищий. - Не будите его! - И, всосав воздуху, глотнул из стакана.
- А зачем же, товарищи, вы собрались группой именно у сарая? - спросил участковый, хитрый, но не безгранично.
- А мы инвалиду Отечественной войны помогаем расчищать противопожарную безопасность и устроить уголок стахановца, - сказала Рая.
- Стаха-а-ановца? А сами в карты режетесь...
- Так мы же греемся! Мы же ж ужасно застыли! Там же с зимы еще не прогрелось. Можете посмотреть, - сказал Яков Нусимович, тоже хитрый, но безгранично.
Участковый отворил сарайную дверь и поразился правдивости слов Якова Нусимовича. На лопатах, дреколье, досках и даже на усах будущего генералиссимуса, глядевшего с аккуратно сложенной и вертикально приставленной к стойке бывших весов газеты, сверкал тонюсенький иней.
Морозной пылью серебрилась большая паутина со всеми запасенными мухами, а сам паук, словно засахаренный, сверкал в ее центре, как пока еще не учрежденный орден Победы.
- Видите! Даже насекомыш дрожит, такой тут холод! - сказала, протискиваясь, Рая и придавила участкового к дверному косяку небывалыми своими "фудзиямами". - Садитесь! - она подставила милиционеру вен-ский стул без донца, незаметно шевельнув метлу, к палке которой крепилась главная паутинная нить.
Паука затрясло.
- Ты мотри! - сказал участковый. - Как не прогрелось! - продолжал он, завороженный трясучим пауком, и ни с того ни с сего добавил: - А что товарищ Симкин здоров ли?
- Здоров, здоров! Про вас недавно спрашивал! - доверительным голосом сообщил Гриша и взял карты в зубы, чтобы почесать фантомную руку.
- А у вас тут в а т р у ш к и м и пахнет! - заметил участковый.
- Мороз всегда пахнет или ватрушками, или херсонскими арбузами, или двадцатью пятью годами ссылки за Полярный круг! - строго произнес вторую за все время фразу старик Яша.
- Умно замечено! - согласился вконец обескураженный значительным тоном Якова Нусимовича участковый. - Пойду, что ли, навещу товарища Симкина.
- Передайте, чтоб непременно поговорил насчет второго фронта! Он знает с кем! - донеслось с травы.
- Мсье Гордон! - окликнул старик Яша нищего, и нищий сразу шагнул к заборчику. - Нате вам на сорок стаканов (он протянул два целлулоидных пакетика), но, пожалуйста, больше не выходите и воздухом глубоко не дышите. Для чахотки это хуже нет. Когда вы возьметесь за какое-нибудь дело, Гордон? Я тут слышал, один Михоэлс привез, кажется, пять тысяч пар часов с браслетками, но штамповку. Почему бы вам на него не поработать? Ах какой у вас был магазин на Сухаревке! Вот со своим гуталином Шапиро, а вот - вы. И эта ваша реклама: "Только у Гордона о к о л о шестьдесят минут в час". И тикало.
- Теперь вжэ ни у кого не тикает! Что было, то сплыло! - сказал нищий, быстро взял пакетики, незаметно всосал маленько воздуху и, уходя, солидно уточнил: - Есть товар, вы говорите? А этот Михоэлс, между прочим, не с Риги?
Когда сцена очистилась от ненужных персонажей, старик сказал:
- Рая, возьми себя в руки, Гриша, возьми себя в руку, а ты возьми меня за швонц, и пора уже фасовать дульцин. Но это в десять раз сильней сахарина, и у нас его килограмм, а сейчас почти два часа дня, и в каждом часу о к о л о шестьдесят минут. Как у Гордона с Сухаревки.
Дульцин был розовый, а воздух - приторный. Паук Симкин к вечеру, когда дульцин пошел к концу, несколько повредился в уме и стал выделять розовую паутину, которую скрытно сматывал третьими задними ногами в маленькие моточки. Как видно, на продажу...
Теперь наши весовщики часто выходили подышать, но воздух на значительном пространстве вокруг был немилосердно сладок, так что особого облегчения ждать не приходилось. Нельзя было и оставлять работу. Поэтому, несмотря ни на что, ее закончили, а когда уходили и, за-слюнив свечку, сказали "чтоб он сгорел, этот сарай!", в сарае было уже темновато, паук с паутиной больше не блестели, а будущий генералиссимус вместе с газетой повалился лицом на стол.