Из ханской свиты сейчас же вызвалось несколько охотников взобраться на Чолпан-Тау и взять засевшую в ней горсть храбрецов в плен. Особенно волновался Уучи-Буш, которому Аланча-хан за его услуги подарил саблю. Он заявил, что сам полезет на Кузь-Тау, если это будет нужно. Когда Аланча-хану передали хвастливые слова Джучи-Катэм, он покраснел, как девушка: о, они все дорого заплатят ему за этот последний позор, только бы взять их живыми!
Первый приступ смелых охотников на Кузь-Тау закончился полною неудачей. Приходилось взбираться на страшную каменную кручу по одному, как лазят по горам аргали, и меткие стрелы Джучи-Катэм по одному снимали отчаянных храбрецов -- один за другим смельчаки летели вниз и разбивались вдребезги. Как Уучи-Буш ни размахивал своею саблей, как ни кричал, бегая под горой, из этого приступа ничего не вышло, кроме нескольких убитых.
– - Что же они трусят? -- кричал Уучи-Буш. -- Да я один возьму это воронье гнездо…
– - А что Аланча-хан прячется, как баба? -- кричал с горы Джучи-Катэм, размахивая саблей. -- Пусть идёт сюда, а сойти с горы я ему помогу…
Аланча-хан скрежетал зубами в бессильной ярости, -- так, одного по одному, Джучи-Катэм перебьёт всю его свиту. Но Уучи-Буш утешил его:
– - Мы их и так возьмём, потому что там, на верху горы, нет воды…
– - Почему ты это знаешь?
– - А я слышу по ржанию лошадей.
– - Тогда мы их заставим сдаться без капли крови, -- решил Аланча-хан.
У подножья Кузь-Тау были расставлены надёжные сторожа, а сам Аланча-хан разбил свой стан в долине. Из его палатки видна была вся Кузь-Тау и, лёжа на ковре, он мог видеть всё, что делается на её вершине. Появившиеся на развалинах башни человеческие фигуры казались отсюда такими маленькими, как детские куклы, так что едва можно было отличить мужчину от женщины, и то благодаря только прозрачности горного воздуха.
Вечером весело загорелись огни в стане Аланча-хана, который теперь отдыхал после своих военных трудов и побед. Утомлённая походом стража тоже была рада отдохнуть. Загорелся огонь и на вершине Кузь-Тау, точно волчий глаз. Кругом стояла мёртвая тишина и только перекликались одни лошади, чуждые человеческой ненависти; печально ржали аргамаки с вершины Кузь-Тау и им весело отвечали пасшиеся на зелёной траве ханские лошади.
Аланча-хан весело пировал в кругу своих ратных сподвижников, когда над Чолпан-Тау быстро спустилась тёмная горная ночь.
– - Кто это поёт? -- спрашивал Аланча-хан, прислушиваясь.
– - А это безумный старик Байгыр-хан…
Действительно, это пел Байгыр-хан: он пел свои старые песни об Узун-хане, о старых батырях, кости которых рассеяны по Голодной Степи, о чудных красавицах, уведённых Узун-ханом в плен, о разрушенных городах и невидимо веявшей над всеми смерти. "О, смерть любит храбрых, -- пел Байгыр-хан, -- она не щадит и красавиц, которые проносятся пред нашими глазами, как падающие звёзды… Где стояли цветущие города, там сейчас мёртвая пустыня, а где стоят сейчас цветущие города, там в своё время будет пустыня. Узун-хан, ты много пролил человеческой крови, но тебе не мягче от этого лежать в своей могиле… Последний бедняк и самый великий хан равны в общей судьбе. Жить страшно только людям несправедливым, а смерть любит храбрых… Байгыр-хан ещё раз пришёл на Кузь-Тау и будет ждать здесь, как подлые трусы прольют его кровь. Не умрёт только одна слава худых дел и святые песни, в которых певцы оплакивают свою родину".
Аланча-хан прослезился, слушая песни Байгыр-хана. Горный воздух так чист, что доносил к его уху каждое слово. Задумались и те храбрецы, которые мечтали о военной добыче, засевшей на вершине Кузь-Тау: кто знает, кому придётся вернуться домой живым, а Джучи-Катэм метко стреляет. Пока старик пел свои песни, а соратники Аланча-хана его слушали, Джучи-Катэм, как кошка, спустился с горы. По пути он зарезал заслушавшегося сторожа и вернулся на гору с водой, которую принёс в своей мохнатой шапке.
– - Вот, Кара-Нингиль, и вода, -- с гордостью заявил он, подавая свою мокрую шапку царице, -- а Аланча-хан дурак…
Томившиеся от жажды лошади весело заржали, когда почуяли свежесть принесённой воды. Но Кара-Нингиль не выпила ни одной капли, а отдала свою порцию Ак-Бибэ, которая лежала больная. Джучи-Катэм остатки воды передал Байгыр-хану. Бедным аргамакам так ничего и не осталось, и они смотрели на всех печальными глазами. Кара-Нингиль напрасно ласкала их и давала облизывать мокрую шапку, -- лошади рыли копытами землю и просили воды. Они следили за каждым шагом своих хозяев и призывно ржали, нагоняя на всех смертную тоску.
– - Отпустим лошадей… -- говорила Кара-Нингиль.
– - Ни за что! -- гордо отвечал Джучи-Катэм. -- Это наша последняя надежда, которая умрёт вместе с нами… Если Ак-Бибэ настолько поправится, что в состоянии будет держаться в седле, мы пробьёмся мимо этих ханских ворон, которые умеют только пить и есть.
– - Джучи-Катэм, у тебя железное сердце…
Целую ночь не смыкала глаз Кара-Нингиль и всё сидела на верху старой стены, где любила сидеть ещё маленькою девочкой. Здесь в первый раз заметил её орлиный взгляд Джучи-Катэм, и вот она опять на любимом своём месте, над головой то же небо, там, вдали, та же Голодная Степь, но теперь сама она уже не та и принесла сюда с собой целый ад. Как лошади мучились от жажды, так ещё больше мучилась Кара-Нингиль от своих воспоминаний. И нет той воды, которая утолила бы её душу… Главный виновник всех её несчастий, который из любви к ней готов отдать жизнь, чужд её сердцу уже давно, и её мучит, что он решился умереть за неё. О, безумец Джучи-Катэм, зачем он здесь? А тот, кого выбрало её сердце, кому отдала всё, сторожит её, чтобы насладиться её последним позором… Но этого не будет: Аланча-хан не увидит царицы Кара-Нингиль и не узнает в ней любившую его аячку… Она умрёт в этих камнях царицей, как те храбрецы, которых любит сама смерть. Один раз, всего только один раз раскрылось её девичье сердце, и вот тяжёлая плата за её любовь… А она ещё думала, что царица Кара-Нингиль не походит на других женщин, и что ей чужда слабость. Проклятый день, когда её увидал в первый раз Джучи-Катэм!..
Для осаждённых ночи длинны, как для больных. Несколько раз Кара-Нингиль проведывала лошадей, которые, благодаря ночной прохладе, заметно успокоились, но это был только обман, чтобы они ещё сильнее почувствовали жажду с восходом солнца. То солнце, которое даёт жизнь и движение всему, погубит их всех. Кара-Нингиль тоже мучилась от жажды и прикладывала горевшую голову к холодным камням.
Джучи-Катэм не смыкал глаз и караулил, притаившись за камнем, Ночью всего легче было сделать вылазку сторожившему их врагу, и только усталость, вероятно, мешала сподвижникам Аланча-хана воспользоваться темнотой. К утру Джучи-Катэм овладела усталость и орлиные глаза начали дремать. Только чуткое ухо сторожило каждый звук, и Джучи-Катэм вздрагивал от малейшего шороха в камнях, где гнездились ящерицы и змеи. Утром, когда долина покрылась туманом, небо сделалось серым, а камни точно отпотели, Джучи-Катэм забылся тревожным сном. Он очнулся, когда его шею обняли две тёплые женские руки, -- это была Кара-Нингиль. Она припала к нему своею головкой и горячо поцеловала.
– - Джучи-Катэм, я знаю твоё львиное сердце… -- шептала она, продолжая его обнимать, -- я знаю, что ты всегда любил меня… Но у меня одна к тебе просьба: уходи отсюда и забудь Кара-Нингиль. Я тебя целую, как брата, а моя любовь там, внизу… Дай мне умереть здесь одной, и я умру, как царица.
– - Я счастлив… -- отвечать Джучи-Катэм, -- да, я счастлив, что умру вместе с тобой, моя царица. Если жизнь нас разлучала, то пусть смерть соединит… Да будет благословен тот час, когда глаза мои увидали тебя в этих развалинах!
Проходит день над Чолпан-Тау, проходит другой. Весело пирует Аланча-хан в своей палатке и всё смотрит на Кузь-Тау, на вершину горы, где всё точно умерло. Истомившиеся от жажды лошади не могли больше ржать, и радуется сердце Аланча-хана. Скоро наступит тот желанный час, когда Кара-Нингиль сдастся, и он приведёт её в Зелёный Город своею пленницей и велит её казнить, как Джучи-Катэм казнил Узун-хана. Солнце не должно видеть ханской крови… Веселится Аланча-хан и веселятся с ним его спутники.
Утром и вечером выходит из стана Уучи-Буш и кричит:
– - Эй, вы, вороны, сдавайтесь… Аланча-хан поступит с вами, как велит его ханское сердце. Всё равно, передохнете с голода…
– - Приди и возьми, -- кричит с горы Джучи-Катэм. -- Ты, старый дурак, не стоишь даже того, чтобы тебя повесить.
Ах, как мучились бедные лошади на вершине Кузь-Тау, и как болело за них сердце Кара-Нингиль!.. Они уже теперь не могли ржать, а только стонали, как люди. По ночам они лизали холодные камни, но днём солнце жгло так беспощадно, и лошади просто бесились от жажды и грызли друг друга. Ак-Бибэ лежала, как мёртвая, и всех бодрее чувствовал себя Байгыр-хан. Каждый вечер старик поднимался на вершину стены и здесь пел свои песни.
Прошёл четвёртый день, Аланча-хану надоело ждать, и он ночью велел сделать вылазку, но она кончилась тем, что Джучи-Катэм убил ещё четверых, а остальные бежали. Изнемогавший от жажды Джучи-Катэм чуть не умер от утомления, и Кара-Нингиль ухаживала за ним, прикладывая холодные камни к его голове.
На шестой день умерла Ак-Бибэ. Как страшно мучилась бедная девушка, и как она просила воды, чтобы смочить запёкшийся рот, но воды не было… Ей всё представлялось, что враги делают новый приступ, и она просила убить её, а не отдавать на позор Аланча-хану. Её похоронили в глубоком колодце, который был когда-то вырыт на Кузь-Тау. Джучи-Катэм горько плакал над могилой погубленной Узун-ханом дочери, и это горе придавало ему силы.
– - Не плачь, Джучи-Катэм, -- утешала его Кара-Нингиль, -- Ак-Бибэ счастливее нас… Она больше не мучится. Она не чувствует жажды, позора, болезней, чужой и своей несправедливости.
– - О, да, умереть, скорее умереть! -- шептал Джучи-Катэм, закрывая своё лицо руками. -- И ты, Кара-Нингиль, утешаешь меня?.. Ты -- моё солнце, которое одним даёт жизнь, а других заставляет умирать… Я боюсь только одного: быть несправедливым в последнюю минуту и к себе, и к тебе… Ты -- моя Голодная Степь, с которой я похоронил всё!..
О, как мучилась, как страшно мучилась Кара-Нингиль!.. Стоило ей закрыть глаза, как всё застилалось красным огнём, -- он, этот огонь, пожирал её. Даже ночью не было пощады, и всё небо казалось кровавым, а звёзды смотрели с него страшными огненно-красными глазами. Если лошади так страшно умирали от жажды, то Кара-Нингиль мучилась вдвое, и нравственные муки были тяжелее физических страдании.
– - Нет, я царица… царица… -- шептали запёкшиеся губы Кара-Нингиль, те губы, которыми она целовала Аланча-хана. -- Он не увидит моего позора… он не услышит мольбы о пощаде… я -- царица…
Прошло семь ужасных дней и семь ужасных ночей, и когда над Чолпан-Тау поднималось утреннее солнце, заключённые на вершине Кузь-Тау думали: это восходит наше последнее солнце. Лица у всех посинели, исказились и сделались страшными. Они старались не смотреть друг на друга. У Кара-Нингиль распух даже язык, и она с трудом могла говорить. Джучи-Катэм едва держался на ногах, и чтобы перейти с одного места на другое, он употреблял нечеловеческие усилия. Бодрее всех оставался Байгыр-хан, но он совсем помешался от голода. Смерть шла к ним быстрыми шагами.
Кара-Нингиль ждала наверху стены. О, как трудно было ей подняться сюда, но это было нужно… Она смотрела вниз, на стан Аланча-хана, и видела приготовления к новому приступу. Если бы она могла смеяться над этими храбрецами, но она только знаком руки пригласила на стену Джучи-Катэм. Когда он вполз на вершину, он увидел, что Кара-Нингиль, обняв колени, плачет… Это были последние слёзы Кара-Нингиль… О, сколько ненужного зла кругом, сколько ужасной несправедливости! Только один человек может наслаждаться несчастьями и позором других… Женщина давно умерла в Кара-Нингиль, и плакала сейчас царица, плакала в последний раз. Ей вдруг сделалось жаль этих безумцев с Аланча-ханом во главе, которые с торжеством и радостью готовятся схватить высохшую от жажды добычу, а найдут одного сумасшедшего Байгыр-хана. Вон уже звучит призывная труба… вон пьяный Уучи-Буш кричит им:
– - Я один возьму вас всех… Вы узнаете, кто такой Уучи-Буш!.. Эй, царица Кара-Нингиль, сдавайся на моё милосердие!..
– - Они уже идут… -- шептал Джучи-Катэм, наблюдая поднимавшихся по каменистой круче врагов. -- А я не могу пошевелиться, чтобы сбросить их по одному под гору…
– - Мы будем свободны, прежде чем они войдут сюда, -- отвечала Кара-Нингиль.
Ближе и ближе звучала военная труба… Байгыр-хан тоже был на стене и с удивлением смотрел кругом. Звуки трубы подняли в нём всё старое, когда он был молод и силён, и старик, собрав последние силы, запел:
"О, смерть любит храбрых…"
– - Пора… -- шептала Кара-Нингиль, когда враг уже вступил в развалины.
Она крепко обняла Джучи-Катэм, и они вместе ринулись вниз, где зияла пропасть. Даже враги вскрикнули от ужаса… А Байгыр-хан всё пел и смотрел безумными глазами на ворвавшихся на вершину Кузь-Тау врагов.
С каменной высоты к ногам Аланча-хана скатились два трупа. Лицо Джучи-Катэм было неузнаваемо: так оно разбилось о камни. Когда Аланча-хан подошёл к трупу женщины и заглянул к ней в лицо, он вздрогнул от ужаса: эта была та аячка, которая приходила к нему в Баги-Дигишт.
– - Где же Кара-Нингиль? -- спрашивал Аланча-хан, отступая в ужасе.
– - Это Кара-Нингиль, -- уверял Уучи-Буш. -- Я ли не знаю её… Да, это она.