Он брал бумажки три-четыре и менял их в разных местах. Придумывал разные маршруты, заодно получше узнавал город. Даже разок спросил у парнишки, похожего на себя, по крайней мере, одного возраста, тоже, наверное, школяра: не слыхал ли он что про тутошних байкеров.
Тот ответил, что пролетят иногда, напортят воздуху и тут же исчезнут, потому что у них были осложнения с властью – то ли они кого-то сбили однажды, то ли, наоборот, грузовик сбил мотоциклиста. В общем, Глебке не везло, но он не очень и горевал, потому что с трудом мог вообразить эту встречу. И что за разговор у них мог произойти? О чем?
Прогулки с Бориком, коктейль из книг, интернета и телевизионного шума, детские наивные мнения и фразы взрослых – все, что, в общем соединяясь, и представляло собой его наивный жизненный опыт, лишало Глебку иллюзий и надежд, по которым раньше считалось, что все люди равны. А если и не равны, то только лишь своими дарованиями – голосом, музыкальным слухом, умением и любовью запросто, будто орешки, щелкать задачки, недоступные другим, конструировать какие-нибудь приспособления, слагать стихи или просто хотя бы уметь держать рубанок, отвертку, молоток, отличаясь от других вроде как второстепенной, но ох как ценной мастеровитос-тью. Сейчас людей разводила какая-то иная, новая сила, где ни ты, ни твои таланты ни при чем, а все решают связи, умение оказаться в избранном кругу, даже особенная, от других отличающаяся речь.
Но какую бы речь повел он с девицей, летающей на дорогом, обалденном мотоцикле?
Удивительное дело, все это время Борик не общался с Хаджановым. Зашел раз-другой в тир, вернулся молчаливый, никому, даже Глебке, ни слова не сказал. И как будто забыл свою «альма матер». Тренер тоже словно растворился в санаторских кущах. Раньше по магазинам шастал, речь его громкая слышалась то тут, то там. Теперь не слышно, зато киоски растут, как опята парной осенью.
Уже, кажется, в таком-то и таком-то месте никто не ходит и покупателей не окажется, но – нет, сколотят четыре стенки да крышу, набьют под самый потолок разной ерундой – от «швепса» и водки до шоколадок да жвачек, и даже тупик, неходовое раньше местечко, вдруг растоптанным оказывается, расхоженным – получается, людям везде и всюду требуется этот бросовый, в общем-то, товарец далеко не первой необходимости.
И все уж теперь знали в городке – это хаджановское, майорское. Никто киоски эти больше не поджигал.
Тем временем, и это было в июне, Борик опять исчез. Вернулся очень быстро, дня через четыре, но весь в свежих коростах и синяках, будто его кто-то сильно бил или откуда-то он упал, может быть.
Мелькнул на несколько часов и опять пропал, теперь вместе с Мариной.
Вернулись они через три недели, загорелые и веселые, никаких ссадин и синяков, даже царапин. Пожалуй, в те несколько часов Бориса только и видел кто, так это Глебка, ну и, понятно, Марина. Так что ссадины и синяки никто не запомнил.
Вернувшись, как он сказал, с отдыха, от моря, Боря был весел и бодр, но Глебка сразу почувствовал, что бодрость эта натужная, а брат делает только вид, будто все в порядке. Лезть с расспросами не стал, но понял и так, что какое-то Борино дело не просто сорвалось, а обломилось. Может, радуется только тому, что ноги унес?
Они опять ходили по своему бережку – теперь его окончательно затянула трава, цветы полевые, и снова там скакали кузнечики и гнездились певучие птицы. Но Глебке казалось, что все же иной стал этот кусочек земли. Сломанный.
Борик говорил как и прежде, и через речку они перебирались снова и теперь, уже в полное, теплое лето бродили там пешком, а Глебка просто явственно чувствовал разницу между тем, что сейчас, и тем, что было у них с братом так недавно.
Тогда они соединились, как в раннем детстве, а теперь, ни слова дурного друг дружке не сказавши, стали как чужие. Боря о чем-то мучительно думал, что-то соображал, но и Глебка ни слова не сказал откровенно, по-братски.
Какая-то между ними пролегла новая полоса. Может, мертвая?
Один лишь раз поведал Боря байку про Иностранный легион. Есть, оказывается, до сих пор такая полулегальная, наемная, частная армия, а в самом начале была она французской и называлась Французский легион. Брали в нее отважных бойцов, отпетых головорезов, платили им огромные деньги и бросали на самые сложные операции. Например, президента какой-нибудь чернозадой республики сбросить, а на его место поставить короля, даже императора. Или, напротив, короля сбросить, президента поставить. Кто больше заплатит. Их нанимали и на дела попроще – например, убрать одного мафиози в пользу другого, и наоборот. В общем, использовали и, что самое интересное, используют этот легион до сих пор в целях нелегальных, чаще всего необъявленных. А нанимают их втихую, конечно, разные силы – от государств до богачей, и вообще тайных сил. Легион этот в кучу не собирается, бойцы живут порознь или маленькими кучками, обладают мощной связью и, когда надо, собираются в боевую единицу просто мгновенно. У всех контракты. А за кровь, за победы, за собственные раны, ну и, конечно, за жизнь – особые, сногсшибательные тарифы.
– Ей-Богу, я бы туда рванул, – сказал Боря, – да вот беда! – И он показал на шрам от своей раны. На рассказ этот про Иностранный легион Глебка усмехнулся:
– Сказки Шехерезады.
– Ничего подобного, – вяло, даже не возмутившись, возразил Боря. – Не просто реальное, а вполне законное дело. Надо только от российского гражданства освободиться. Русские там есть. Но официально их не берут. Так что не получится… Надо здесь.
Но что – здесь? Это оставалось за ширмой, за кулисами, в тумане.
И вот он снова ширкнул в этот туман. Раз, и исчез. Опять прибежала Марина, спросила, где Боря, и горько заплакала.
Новым, недетским взглядом смотрел на нее Глебка. Поднималось в нем новое, раньше незнаемое чувство – жалость к этой женщине, понимание ее одиночества, ее страха за любимого, который, исчезая, всякий раз как будто репетирует уже сыгранное однажды – свою гибель.
Глебка подошел к Марине. Она сидела на стуле.
Без всякого стыда, без игры, искренне и горько, он обнял за голову эту угловатую женщину, и как седой старец, а может, даже священник, уполномоченный самим Богом утешать и снимать со страждущих боль, поцеловал ее в макушку.
Дальше все не просто побежало, а полетело.
Как ни в чем не бывало, снова появился Борик. Быстро вернулся из таинственных своих нетей, всего-то через два дня. Даже бабушка, даже мама не пытались с ним толковать про его отсутствие. Несколько раз он их обрывал – грубо, солдафонски, как будто на минуту выскочил из Бориса другой человек: облаял родных и спрятался обратно.
Он вошел в дом, как будто выходил в ближний магазинчик за пивом, – да он с пивом и явился. Держал в обеих руках по бутылке.
Вошел, кивнул, сел, открыл бутылки, опустошил одну за другой. Мама была на работе, Глебка обученно молчал, бултыхаясь в интернете и опасаясь заводить разговор первым, бабушка всхлипывала на кухоньке.
Потом Борик махнул рукой Глебке, они отправились к речке. Только там он будто отворился, заговорил, как ни в чем не бывало.
– Я сейчас у Хаджанова был, – сказал он, – внес двадцать тысяч баксов авансу. Он большой дом начинает строить, покупаю квартирку, однокомнатную, на имя Марины, понимаешь?
Глебка кивнул, хотя, конечно, не понимал, ведь у Марины-то есть свой дом.
– Если что, – проговорил Борик, – ты об этом знай, но сам не распространяйся. Женщинам не говори.
Прошли несколько шагов, он будто выдохнул, наконец, улыбнулся, точно только сейчас в себя наконец пришел. Сказал облегченно:
– Ну, вот!
А что – вот? Молчит, не открывается, значит, другим знать не положено. Борик, наверное, слышал, что Глебка думает. Сказал:
– Многая знания – многая печали. Кажется, так в Библии пишут. В общем, лучше тебе не знать. Легче жить.
– Я не маленький, – попробовал возразить Глеб.
– А это и старенькому не надо знать, – улыбнулся, приговорил: – Живи легко.
Когда возвращались, Боря сказал:
– Я там еще кое-что подвез, понимаешь? Завтра занесу.
– Машинное масло? – усмехнулся Глебка.
– Просто мешок. Из-под сахара. Небольшой такой.
Но он ничего не занес. Ночью где-то вдалеке завыла пожарная сирена, и хотя Глебка слышал этот вой, совсем не обеспокоился. На рассвете постучали в окно. Открывала бабушка, еще в ограде она и заголосила. Мама с Глебкой выскочили, едва одевшись.
Там стояли два незнакомых мента. Немного смущаясь, они сказали, что сгорел дом Марины, и случайные, а может, и не случайные прохожие пояснили, что там мог быть и Борис, официально прописанный у матери.
Не сразу Глебка понял, что дом сгорел дотла и в живых никого не осталось. Как были – едва одеты – они с мамой побежали на пожарище. Красная машина как раз отъезжала, облитые водой мокрые головешки еще коптили, но дома не было. Странное зрелище: пустота вместо того, что занимало не маленькое все же пространство.
К ним подошел еще один мент, похоже, из пожарных начальников, объяснил:
– Трупов не обнаружено, но кто тут ночевал, кроме хозяйки? Ваш сын?
Мама кивала, утиралась какой-то скомканной тряпочкой. Раз ничего такого не обнаружено, это слава Богу, но где же тогда они? Ведь должны бы прибежать домой.
Мама так и сказала этому человеку, и он, согнувшись, прямо на коленке, записал короткие ее показания. Не обращая внимания на Глеба, дал ей расписаться, пояснил, что никакого дела, раз нет пострадавших, заводить не будут.