- В том, что надо всегда быть искренним, правдивым и стойко защищать свое мнение. Не такие уж новые эти повадки, - внятно сказал Ширзад. - Не согласен с председателем - так и скажу: не согласен. Да, если я уверен в истине, пусть хоть отец из могилы встанет, все равно не отрекусь!
Все получилось не так, как ожидал Рустам, - непокорный юноша прощеная не просил, виновным себя не считал, а, наоборот, обрушился с обвинениями на председателя.
- Вся ваша речь одна демагогия.
- А вы незаслуженно оскорбляете нас, - сказал Ширзад и встал, показывая, что продолжать беседу нет нужды.
- А без молодежи-то вы и двадцати трех центнеров никогда не получите, - добавил Наджаф.
Салман почувствовал, что ему не удастся отсидеться в углу, и заметил с ласковой улыбкой:
- Старым - уважение, молодым - простор. Пусть старики вносят опыт, а юные - отвагу. Вот и все. - Нет повода ссориться.
- Тебя еще я не спрашивал! - огрызнулся Рустам.
Плоское лицо Салмана не дрогнуло.
Гызётар присела на диване у самого входа, и, вероятно, Рустам ее до сих пор не замечал. Но сейчас она решила тоже вмешаться в разговор.
- Дядюшка, а ведь вы толком не объяснили нам, по чему не соглашаетесь.
У нее было доброе сердце. Больше всего ей хотелось, чтобы муж и Ширзад помирились с председателем.
- Нет, все объяснил, - мотнул Рустам тяжелой копною седых волос. - Не хочу прослыть в районе вертопрахом, "легкобородым", как раньше говорили. И так не много осталось трудиться. Дайте возможность старику с честью дожить свой век.
Рустам всегда ожидал, говоря о своей старости, что собеседники не согласятся, начнут спорить: какой, мол, вы старик!
"И я ведь состарюсь, - подумал Ширзад, впервые заметив седину и морщины Рустама. - Как знать, может, и меня потянет отдохнуть, успокоиться? - И сразу же устыдился: - Нет, требовать, чтобы весь народ, чтобы само время вместе со мной замедлили шаги, я не стану. Крепок телом Рустам-киши, и под седыми бровями ярко сверкают его глаза, много еще в них озорства, упорства, воли. Видно, не годы тут причиной. Наджаф не зря сказал о ржавчине. Иногда ржавчиной покрываются и молодые сердца - взять того же Салмана".
- Читали эту книжечку? - спросил Ширзад, вынимая из кармана помятую брошюру в белой обложке.
Председатель, не взглянув на книжечку, ответил:
- Не одного тебя грамоте учили. Конечно, читал,
- Очень поучительная.
Покосившись, Рустам разглядел название: "Учиться у передовиков" - и дал себе слово крепко отругать Першан и Гараша: могли бы догадаться купить отцу.
- Ну, спать пора! - потянулся он с кряхтением. - Идите-ка по домам. Одно вижу: неделю назад выбрали Ширзада секретарем, и он уже успел зазнаться. Земли под собой не чует от гордости.
- Сучок в чужом глазу мы видим, - спокойно ответил Ширзад, толкнул дверь и вышел.
За ним потянулись остальные.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
1
Рустам-киши не мог относиться серьезно ни к Ширзаду, ни к Наджафу, он их и в расчет не брал. Не верил он и в то, что такие болтливые демагоги пользуются авторитетом у колхозников. В райкоме партии и райисполкоме их никто не знает, да разве таким молокососам доверят когда-нибудь мощный многоотраслевой колхоз?... Но сорняки растут быстрее, чем пшеница, и плохая весть не лежит, а летит. Если Ширзад и Наджаф теперь начнут постоянно критиковать председателя, то добром это не кончится! Следовательно, надо поскорее зажать им рты. И зажать плотно, чтобы кроме "да" и "слушаюсь" не ухитрились промычать ни единого злого словечка.
Рустам проголодался и устал. И все же, выйдя из правления, он не сразу ушел со двора, а долго стоял у ворот, хмуро оглядывая знакомое здание правления. Двухэтажный, из неоштукатуренного кирпича, с остекленными верандами дом казался в сумерках даже красивым. В глубине двора приземистые, длинные сараи, пусть хоть и саманные - выглядели солидно, прочно. Да тут красота и не нужна, лишь бы закрома не пустовали. А когда Рустам принимал колхоз, здесь был унылый пустырь, засыпанный мусором. Правление ютилось в ветхой избушке. Складов и в помине не было. Сердце Рустама наполнилось и гордостью и горечью. Все это он построил своими руками, как же этим не гордиться! А горько оттого, что подросли молодые и не ценят его труда.
Забыли, забыли, что когда-то, еще до войны, принял на свои плечи Рустам дела колхоза, в котором на трудодень не выдавали ни грамма зерна. В амбаре хоть шаром покати, жнейки ржавели под открытым небом, людей в поле силком не выгонишь... Старики тогда говорили, что колхоз похож на женскую баню: все галдят, а о чем - понять нельзя. Об агротехнике, о севооборотах и думать не приходилось,
Когда впервые выдали на трудодень по три килограмма зерна, колхозники готовы были на руках носить своего председателя, а он только отшучивался:
- Да разве это много?
И дом правления, и сараи Рустам построил по своим проектам, сам был прорабом, ночей не досыпал, днем поесть забывал... Уходя на войну, он оставил колхоз в отличном состоянии, был спокоен, что солдатки с детьми нуждаться не станут; всем хватит. Вернувшись в тысяча девятьсот сорок шестом году из армии, увидел, что колхоз надломился, пошатнулся. Часть земли засолонилась, буйные сорняки душат посевы, а колхозное стадо уменьшилось вдвое.
В огромном колхозе осталось всего-навсего три тысячи овец и шестьсот голов "крупного рогатого скота"; тощих телят на тоненьких, как лучинки, ножках, коров с прилипшими к животу сосцами, одичавших от голодухи, понурых, круглыми сутками лежавших в тени волов.
Еще плачевнее обстояли дела с полеводством: засевали хлопком всего-навсего триста гектаров, зерновыми - шестьсот пятьдесят, бахчи уместились на "пятачке" в пятнадцать гектаров, клин люцерны сократился до тридцати гектаров.
И это в артели, где было семьсот дворов, в артели, за которой государственным актом навечно закреплено четыре тысячи гектаров земли!...
Когда Рустам просмотрел бухгалтерские отчеты, он даже испугался: всего годового дохода не хватит, чтобы расплатиться по обязательным поставкам. Да еще останется около миллиона рублей долгов.
И все же колхоз не рухнул, потому что люди помнили довоенную жизнь, верили, что с Рустамом дело пойдет на лад. Даже те, которые приучились спекулировать, пришли и сказали: "Только берись, а мы не подведем".
В ту пору Рустам горевал, как отец, который оставил сына-подростка среди чужих людей и, вернувшись из долгой отлучки, встретил его на улице в рубище, грязного, оборванного... Колхоз, тот колхоз, которому он отдал несколько лет жизни, вот-вот развалится: опустеют дома - уже многие семьи уехали на нефтепромыслы, бурьян заглушит хлопковые поля, переведется чистопородное стадо...
Его позвали в райком партии, попросили вернуться на пост председателя. Таково желание народа. Рустам согласился. Он снова чувствовал себя, как на фронте: он воевал, как с врагом боролся с недородами, разрухой и нуждой.
Во главе бригад и звеньев Рустам поставил опытных, уважаемых и рассудительных колхозников, а народу на первом же собрании, дабы пробудить интерес к артельному труду, заявил:
- Вы мне только скажите "да", поддержите работой, а я наполню ваши закрома зерном!
Прежде всего он приналег на решающие для Мугани отрасли хозяйства - на хлопок и зерновые, стал промывать засолонившиеся делянки, приступил к раскорчевыванию заросших кустарником участков.
Под доброе имя Рустама банк рискнул открыть кредит, и - колхоз приобрел два маломощных трактора, три косилки и уже мог своими силами управляться и с сенокосом, и с легким боронованием.
К тысяча девятьсот пятидесятому году у Рустама под хлопком было уже семьсот, под зерновыми - тысяча пятьсот гектаров; одни виноградники дали полмиллиона чистой прибыли. Чабаны сбились с ног, подсчитывая баранту, а когда подсчитали, то оказалось, что овец и баранов восемь тысяч голов. Крупного рогатого скота на фермах, тысяча пятьсот. И в райкоме партии и в райисполкоме Рустамом нахвалиться не могли, на всех торжественных заседаниях его непременно выбирали в президиум, и он так к этому привык, что проходил на сцену, не дожидаясь выборов... Многие женщины, особенно вдовы, которые с возвращением Рустама позабыли нужду, смотрели на него, как на пророка: ловили каждое слово, богу молились и детей заставляли молиться за его здоровье.
Что ж, разве он сам этого добивался? В голосе его, от природы мягком, задушевном, зазвучали повелительные нотки. Но разве не для пользы народной выработал он в себе эту властную повадку? Если ему подавали пальто, придвигали стул, подносили спичку к трубке, распахивали перед ним двери, разве он этого не заслужил? Он для людей старается, жилы из себя тянет, так пусть и за ним поухаживают...
Чего же теперь хочет Ширзад? Истинный смысл всех его слов: "Посторонись, Рустам-киши, сойди с дороги, освободи для нас место, цыплята превратились в петушков!" Вот так-то отблагодарили председателя, того, кто поднял колхоз до войны, возродил его после войны, кто на своих плечах и сейчас держит все хозяйство, кто вырастил и Ширзада, и Наджафа, и Гызетар, и многих других...
Рустам с мучительным удивлением доискивался, почему же недовольны им его питомцы, которых он любил, как родных детей. Именно потому, что он любил их, распря с молодежью причиняла старику такие огорчения.
"Разве вы не видите, не знаете, что ни днем, ни ночью я сам себе не даю покоя, вся моя жизнь отдана людям?!"
Но гневался Рустам не только на молодежь, в глубине души он был не так уж доволен и собой. Где-то как будто совершена ошибка... Но какая ошибка? Рустам не знал. Может, не надо было вступать в спор об урожайности? При одной этой мысли Рустам почувствовал, что в груди заклокотало, словно прорвался из-под скалы бурлящий родник... Вероятно, придется исправить ошибку, но все надо сделать умело, тонко, чтобы не уронить себя в глазах народа, не посыпать свои седины пеплом!...
Подошел закутанный в овчинный тулуп сторож, с удивлением посмотрел на неподвижно стоявшего у ворот председателя, почесал затылок и снова отправился в обход.